Приключение ваганта

© Гладкий В. Д., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

* * *

Глава 1. Юный ловелас

В вечерние часы река Эндр, приток Луары, потрясающе прекрасна. Она сверкает и переливается разными оттенками синего цвета и кажется драгоценным ожерельем из сапфиров, небрежно брошенным божественной дланью на земли Бургундии. Клонящееся к закату солнце, укутанное вечерней дымкой, уже не вонзает свои лучи с яростным напором в окружавшие реку лесные заросли и виноградники, как в обеденный час, а стелет сияние мягко, словно невесомый сарацинский флёр^[1], вышитый золотыми нитями. Верхушки деревьев светятся позолотой, вода в речных заводях неподвижно застыла и стала похожа на дорогое венецианское зеркало, нигде не слышно ни единого дуновения ветра, не видно ни единого шевеления лоз, отягощенных созревающими гроздьями винограда. Речная долина томится в предвечерней неге. Природа будто прислушивается к неслышной походке ночи, которая подкрадывается с востока, неся в подоле жменю звезд.

И только в развалинах замка Азей-лё-Ридо, который когда-то гордо высился на островке посреди Эндры, слышны тихие переборы струн. Казалось, ангелы спустились на землю, чтобы отдохнуть от дел небесных и насладиться звучанием сладкоголосой лютни. Вот только место для своего пикника они выбрали явно неудачно.

Название замку в XII веке дал хозяин местных земель по имени Ридо, или Ридель, д'Азей. Благодаря своему жестокому нраву Ридо д'Азей получил прозвище Дитя Дьявола. Замок стал грозной оборонительной крепостью. Главной ее функцией была защита пути из города Тур. Спустя какое-то время все владения Ридо были захвачены Генрихом II Плантагенетом, однако Филипп Август вернул их туреньскому рыцарю Гуго, сыну д'Азея, верному вассалу короля, который принимал участие в битве при Бувине.

В 1418 году дофин^[2] Франции, будущий король Карл VII, оставив Париж, вынужден был искать пристанище в замках Луары. Однако на тот час гарнизон Азей-лё-Ридо находился в союзе с герцогом Бургундии, и когда дофин прибыл под его стены, то был встречен насмешками защитников крепости. Солдаты называли его незаконнорожденным ублюдком. Взбешенный Карл приказал осадить замок и после его захвата повесил всех уцелевших солдат гарнизона на стенах замка. Крепостные сооружения Азей-лё-Ридо были разрушены и преданы огню, а окрестные деревни разграблены и тоже сожжены.

С той поры крохотный городишко (скорее большая деревня), расположенный неподалеку от замка и носивший его имя, стал называться Азей-лё-Брюле – «Азей Сожженный».

Среди желтых цветов дрока, сплошным ковром покрывавших развалины замка, уютно расположилась влюбленная парочка – юная деревенская девушка и парень, судя по одежде, из дворянского сословия. Ему, как и его подружке, было от силы семнадцать лет, но в широкоплечей фигуре юного дворянина уже чувствовалась мужская сила, которая добывалась не праздным времяпровождением, а многочасовыми тренировками с оружием. В руках он держал видавшую виды лютню, и его тонкие длинные пальцы исторгали из музыкального инструмента потрясающе нежные и мелодичные звуки.

По всему было видно, что в музыке он знает толк. Так же как и в любовных интрижках. Казалось, что юный дворянин всецело захвачен игрой на лютне, даже глаза прикрыл от вдохновения. Однако его прищур был хитрым и лихим. Он внимательно наблюдал за девушкой, которая была на седьмом небе от его музыкальных упражнений.

Наконец парень убедился, что первый акт пьесы сыгран успешно, и приступил ко второму – к решительным действиям. Отбросив в сторону лютню, юный музыкант схватил разомлевшую, мало чего соображавшую девушку в объятия и начал ее страстно тискать и целовать. А затем сорвал с себя рубаху и опрокинул девицу навзничь. Дальше ничего объяснять не нужно – дело в общем-то житейское, молодое…

Вскоре кустики дрока были смяты так, словно по ним прошелся конный отряд рыцарей, притом несколько раз. А благолепие природы нарушили звуки, совсем не гармонирующие с тишиной, царившей в речной долине.

Все-таки иногда нужно заглядывать в глаза женщинам более пристально. Даже когда они бывают на вершине блаженства и в них царит абсолютная пустота. В этом юный ловелас убедился на личном опыте. В какой-то момент, почувствовав, что девушка неожиданно оцепенела, он посмотрел на ее лицо и увидел огромные глазищи, в которых светился ужас. А спустя мгновение молодой дворянин услышал за спиной подозрительные шорохи.

Его реакция была молниеносной. Крепко обхватив девушку руками, он мигом откатился вместе с ней в сторону, а на то место, где они только что забавлялись, обрушился сильнейший удар обычными крестьянскими граблями. Сделаны они были на совесть, из грушевого дерева, поэтому обладали повышенной прочностью, но от сильного удара о землю все равно сломались.

Подхватившись на ноги, юный дворянин схватил лютню и помчался к изрядно порушенным и сбитым на скорую руку мосткам, которые соединяли берег Эндры и островок. Однако бежать со спущенными штанами (скорее не бежать, а прыгать, как заяц) – еще то занятие, особенно когда за тобой гонятся с увесистой дубиной, обломком граблей. Одной рукой натянуть штаны и завязать пояс не было никакой возможности (о том, чтобы бросить лютню, молодой человек даже не помышлял), остановиться – тем более, поэтому ловеласу пришлось на бегу освободиться от пут, в которые превратились его портки, что оказалось несложно. После этого, сверкая голым задом, он припустил со скоростью оленя, спасающегося от охотничьих псов. Юный музыкант не выпустил лютню из рук даже тогда, когда дубинка преследователя просвистела у него над головой.

Ловелас прогрохотал досками мостков и скрылся в кустарнике, которым густо заросли берега Эндры, а со стороны островка послышались девичий плач и грубая мужская брань:

– Шлюха! Грязная девка! Убью! Трам-тара-рам!..

Пусть извинит меня читатель, но бургундский диалект старофранцузского языка не всегда поддается точному переводу, особенно когда он звучит из уст необразованной деревенщины. В общем, на островке бушевали семейные страсти, а молодой человек, спрятавшись в кустах, тем временем решал непростую задачку: как добраться домой в голом виде? Ведь для того, чтобы попасть в отцовский замок, ему придется пересечь Азей-лё-Брюле с одного конца в другой, причем по центральной улице.

Конечно, можно идти полями и огородами, да вот только псы крестьянские, к сожалению, не разбирались в сословных отличиях и не были мирными, безобидными шавками. Война между Англией и Францией за Фландрию и французские провинции Гиень, Нормандию и Анжу, длившаяся столетие, заставила бургундских крестьян позаботиться о сохранности тех скудных ценностей, которые не смогли отобрать отряды воюющих сторон, занимающиеся откровенным мародерством. Но самым главным сокровищем для вояк была еда, поэтому ее реквизировали в первую очередь.

Деревни и небольшие города грабили не только солдаты двух армий, но и дезертиры, а также шайки разбойников, расплодившиеся в лихолетье в большом количестве. Кроме того, по Франции нескончаемым потоком шли разоренные войной крестьяне и паломники, которые пытались вымолить у Господа не только прощение грехов, но и лучшую жизнь. Вместе с ними бродили по дорогам Французского королевства музыканты, жонглеры и ваганты^[3], скрашивающие своими представлениями тяжелую, серую обыденность как простолюдинов, так и дворян. И вся эта масса нищих и голодных путешественников набрасывалась на сады, поля и огороды земледельцев словно саранча. Поэтому бургундские вилланы^[4] обзавелись мощными сторожевыми псами породы алан, второе название которых было «катающиеся в грязи».

Юный ловелас, отмахиваясь веткой от комаров, привлеченных его голым, пышущим жаром телом, мучительно размышлял, как ему быть дальше. В конечном итоге он решил подождать, пока отец девушки (а это его грозный голос гремел над островком) уберется восвояси, забрав свое беспутное чадо, и поискать штаны. Вскоре опять загремели доски мостков под грубыми крестьянскими башмаками, и над развалинами замка воцарилась благостная тишина. Испуганно оглядываясь по сторонам, юноша выбрался из своей засады и возвратился на островок. Однако там молодого человека ждало большое разочарование – его шоссы (штаны-чулки) исчезли.

Он обшарил весь остров, но штанов и рубахи нигде не было. Похоже, крестьянин забрал их с собой. Одежда стоила очень дорого, тем более – дворянская, и он, видимо, решил таким образом компенсировать урон, нанесенный юным ловеласом чести его семейства. Тогда смекалистый юнец надрал лыка и сделал себе некое подобие юбки – чтобы прикрыть срам. А затем, преодолев неширокое открытое пространство от кустов до дороги, залег за пнем в ожидании повозки.

Его надежды на транспортное средство сбылись со сказочной быстротой. Вскоре послышались понукания, и на дороге показалась кляча, запряженная в возок. Возчик-виллан, испуганно поглядывая по сторонам и на изрядно потемневшее вечернее небо, то и дело охаживал бедную животину по ребристым бокам длинной хворостиной. Но старая кобыла и в молодости не отличалась прытью, а нынче и вовсе еле копытами двигала. Иногда она поворачивала свою безобразную голову и с укором смотрела на хозяина изрядно потускневшим от старости фиолетовым глазом, словно хотела его спросить: «За что?! За что бьешь? Я и так спешу, из последних сил выбиваюсь».

Виллана можно было понять. Разбойники и мародеры могли и днем напасть, а уж вечером и по ночам для них и вовсе начиналось раздолье. Из-за войны, которая перемолола в своих беспощадных жерновах большинство крепких молодых мужчин, за порядком и законами в провинции следить практически было некому. Конечно, у возчика была и дубина, утыканная гвоздями, и длинный нож, но что он мог сделать, попадись в руки хорошо вооруженных дезертиров? Виллан дрожал как осиновый лист и мысленно просил защиты у всех святых, которых помнил.

Когда перед повозкой вырос практически голый человек с лютней в руках и юбке из лыка, бедняга решил, что тут-то ему и конец пришел. В сгустившихся сумерках лютня напоминала какое-то неведомое грозное оружие, а «одежда» неизвестного и вовсе могла свести с ума кого угодно. Ведь так одеться мог только сумасшедший, потерявший разум на войне. Их тоже было немало. Поговаривали, что эти несчастные не брезгуют и человечиной.

– Н-не… н-не… – заикаясь, забормотал совсем потерявший голову виллан, который забыл, что позади него лежит защитница-дубина. – Не убивайте, смилуйтесь Христа ради!

Юный дворянин присмотрелся к его перекошенной от страха физиономии, затем радостно осклабился и с облегчением воскликнул:

– Старина Кошон! Чертовски рад тебя видеть! Да не трясись ты, как припадочный! Это я, Жиль.

Виллан был хорошо знаком молодому человеку. Он не раз привозил в отцовский замок сено и всегда одаривал маленького Жиля искусно вырезанными из дерева игрушками. В этом деле Кошон был непревзойденным мастером, несмотря на свое не очень благозвучное имя. Его деревянные поделки, в том числе миски и плошки, шли нарасхват. Вот и сейчас он вез хорошо высушенные деревянные заготовки для своих изделий. Понятное дело, чурбаки за его спиной были ворованными из господского леса, поэтому Кошон боялся не только разбойников, но и слуг графа, которому принадлежали лесные угодья.

– Жиль? Господин, это правда вы?

Виллан быстро обрел душевное равновесие, что и неудивительно. Многие крестьяне Бургундии промышляли браконьерством, поэтому всегда были готовы к любому повороту событий. Но только не в том случае, когда на их пути вырастал нечистый. А Жиль со своей взлохмаченной головой и в дикарском наряде, да еще в сгустившихся сумерках, как раз и выглядел пришельцем из потустороннего мира. Или лесным языческим божеством. Несмотря на христианскую веру, прочно утвердившуюся в сознании простонародья, древние языческие верования и обычаи продолжали бытовать в крестьянской среде.

– А то кто же, – ответил юный ловелас и облегченно вздохнул.

Теперь серьезная проблема добраться домой незамеченным уже не выглядела столь неразрешимой.

– Что это вы так вырядились? – спросил Кошон.

– Э-э… пока я купался в реке, какой-то негодяй стащил мои шоссы и рубашку, – быстро нашелся Жиль.

– Понятно… – Кошон хитровато осклабился. – Бывает…

Он не поверил ни единому слову молодого господина. Жиль был еще тем проказником.

– Довези меня до замка, – попросил Жиль. – За это – и не только за это! – ты получишь денье^[5].

Он мог бы просто приказать Кошону подвезти его до дома, но тогда не было никакой уверенности, что тот не развяжет язык.

– Простите, господин, но что значит «и не только за это»? – спросил осторожный Кошон.

– А то и значит, что ты должен держать язык за зубами! – ответил Жиль. – Если проболтаешься кому-нибудь по поводу моего «наряда» – и вообще, что встретил меня на дороге в столь поздний час, – я отрежу тебе уши. Клянусь святой Пятницей!

Это уже было серьезно. Кошон ни на миг не усомнился, что Жиль сдержит обещание. Он пошел в своего отца, властного и своевольного рыцаря Ангеррана де Вержи. Отец Жиля происходил из старинного дворянского рода, первые упоминания о котором относятся к VII веку. Название рода произошло от замка Вержи, считавшегося неприступным. Он располагался в гористой местности около Бона в Бургундии.

Со временем ветвь де Вержи, к которой принадлежал Ангерран, сильно обеднела (чему в немалой мере поспособствовала Столетняя война), и рыцарь, женившись, едва наскреб нужную сумму, чтобы в 1432 году купить возле Азей-лё-Брюле крохотное поместье с изрядно порушенными строениями, именуемыми замком. Тем не менее среди его родственников значился даже камергер короля, Антуан де Вержи, граф де Даммартен, маршал Франции и рыцарь ордена Руна, который благополучно почил в 1439 году.

Ангерран де Вержи редко когда был в хорошем настроении. Он постоянно злобился оттого, что в конце Столетней войны бургундцы сильно продешевили и он получил сущие гроши.

В мае 1430 года Жанна д’Арк пришла на помощь Компьеню, осажденному бургундцами. А 23 мая в результате измены (был поднят мост в город, что отрезало Жанне путь отхода) ее взял в плен отряд под командованием Ангеррана де Вержи. Король Карл, который был обязан ей очень многим, не сделал ничего, чтобы спасти Орлеанскую деву. Бургундцы продали Жанну д’Арк англичанам за десять тысяч золотых ливров^[6], большая часть которых оказалась в кошельках бургундского герцога Филиппа и нескольких графов. А рыцари, пленившие Жанну, получили за свое «геройство» лишь жалкие крохи.

Похоже, они забыли, что позорные тридцать сребреников никогда и никому не приносили счастья и достатка…

– Не сомневайтесь, ваша милость. Я буду нем как рыба, – проникновенно ответил Кошон. – Устраивайтесь поудобней, – кивнул он на задок своей повозки. – Там это… кгм!.. – прокашлялся он несколько смущенно. – Там есть кусок старого армейского шатра, так вы прикройтесь. Он хоть и рваный, но все же… А то народ у нас сами знаете какой. Особенно бабы. Трещат как сороки. Такое иногда плетут, что ни в какие ворота не лезет…

Жиль благоразумно послушался совета Кошона и спустя час уже входил в ворота отцовского замка. Ему открыл привратник, старый и немного глуховатый Гуго.

– Вечер добрый, старина! – весело сказал Жиль, довольный тем, что его никто не увидел.

Что касается Гуго, то он не обратил никакого внимания на одежду молодого господина, с детства отличавшегося сумасбродством. Мало ли что ему взбредет в голову. Да и время было позднее. Главным делом Гуго было следить за воротами, чтобы никто чужой не смог проникнуть в замок без позволения хозяина. А там хоть трава не расти. Кроме старика-привратника по ночам замок охраняли стражники, но надежда на них была малая. Все они были выпивохи, любители хорошо покутить днем в таверне Азей-лё-Брюле и всласть отоспаться ночью на посту.

Во дворе замка, возле коновязи, стояло несколько чужих лошадей. Похоже, у отца были гости. Жиль мимоходом подивился, почему не поднят мост, который вел к воротам и который был переброшен через изрядно обмелевший ров, но теперь понял, что послужило причиной этому. Обычно ловкий и сильный ловелас после своих тайных похождений, которые заканчивались ближе к полуночи, перелезал через стену как белка. Скрежет подъемного механизма, которым управлял Гуго и который, казалось, бодрствовал в любое время дня и ночи, мог переполошить не только стражу, но поднять с постели и отца. А тот относился к сыну как к обузе. Старый рыцарь, мечтавший вырастить достойного продолжателя рода, относился к его увлечению музыкой более чем прохладно.

Отцовский замок не впечатлял ни размерами, ни мощью. Когда-то он был серьезным крепостным сооружением, но военное лихолетье превратило его в обычную манору – укрепленную усадьбу. Прежний хозяин замка насыпал высоченную гору земли и окружил ее глубоким и широким рвом. Верхняя часть насыпи была укреплена толстой стеной из бревен, накрепко соединенных между собой, которая не раз и не два горела и чинилась. Внутри рва и крепостной стены находился дом-крепость, который был центром всей постройки.

Первый этаж дома служил складом. Там были сложены огромные ящики, бочки, лари и другая домашняя утварь. На втором этаже находилось помещение для приема гостей и комната, где спали хозяева – Ангерран де Вержи и мать Жиля, которую звали Шарлотта. От гостевой ее отделяла тяжелая ширма. В глубине хозяйской спальни имелась небольшая потаенная комната, где по вечерам, во время болезни или кровопускания, или для того, чтобы просто согреть грудных детей, разжигался камин. В чердачных помещениях находились спальни для детей и немногочисленной прислуги. Дом соединялся с кухней – двухэтажной каменной пристройкой к дому – лестницами и переходами. Лестницы также вели из дома на просторный балкон, где жильцы дома часто сидели и разговаривали, а оттуда – в молельню.

В дворовых постройках располагались конюшня, сарай для хранения сена, зерновой амбар и мастерская, которой заправлял Гийо. Он был ленив до неприличия, его редко можно было увидеть трезвым, но Ангерран де Вержи терпел Гийо лишь потому, что тот был мастер на все руки. В трезвом виде он умел делать все: чинить сбрую, столярничать, мог подковать лошадь, отремонтировать доспехи и оружие и даже читать библейские тексты не хуже городского каноника.

Впрочем, в прежней жизни Гийо довелось побыть и монахом. А до этого он учился в Парижском университете – Сорбонне. Но лень, страсть к спиртному и обжорство в конце концов опустили его на житейское дно, где он и пребывал как у Бога за пазухой – в теплоте и относительном уюте, не голодный и всегда подшофе. Строгий хозяин смотрел на все его грешки и проделки сквозь пальцы.

Жиль, тая дыхание, тенью метнулся по лестнице на чердак, в свою комнату. Но даже скрип ступенек не мог отвлечь Ангеррана де Вержи от весьма интересной и содержательной беседы с гостем – боевым товарищем, а теперь соседом, рыцарем Гю де Ревейоном. Быстро натянув старые шоссы, Жиль спустился на второй этаж и посмотрел на стол, за которым сидели отец и гость. Посмотрел и сокрушенно вздохнул – на столе, кроме вина, ничего не было. А ужин (вернее, его остатки), который должен был предназначаться Жилю, доедали под столом две борзые.

Юный шалопай прислушался. Говорил Гю де Ревейон, считавшийся большим знатоком по части охоты на оленей. Правда, с некоторых пор все лучшие охотничьи угодья считались королевскими, и вместо оленей дворянам приходилось довольствоваться охотой на диких кабанов. Немногие из них, в основном герцоги и графы, имели привилегии по этой части, сравнимые с королевскими.

– …Церковь вообще была враждебно настроена по отношению к охоте как таковой. Поэтому охота на оленя отцам церкви представляется наименьшим злом, – Гю де Ревейон сделал большой глоток вина из кубка, который стоял перед ним, и продолжил: – Она не такая дикая, как охота на медведя или охота на кабана, и не заканчивается кровавым поединком человека со зверем. На ней погибает меньше людей и собак, охота на оленя не столь разорительна для полей вилланов. Конечно, она не такая спокойная, как птичья охота, а осенью, в период гона, когда олени особенно возбуждены, оленья охота даже приобретает ожесточенный характер. Но вне зависимости от времени года преследование оленя не вводит охотника в состояние, близкое к бешенству, в которое его может погрузить схватка с медведем или кабаном.

– Как по мне, – фыркнул Ангерран де Вержи, – так лучше уж сразиться с медведем или огромным вепрем, нежели носиться по полям за оленями. Убить оленя из арбалета на расстоянии или перерезать ему горло, когда он ранен, много ли нужно для этого хладнокровия, силы и смелости? В этом ли состоит главное достоинство настоящего охотника?

– Конечно, в ваших словах, дорогой мой Ангерран, есть крупица истины. Но вспомните легенду о Евстафии – римском военачальнике и яром охотнике. Преследуя оленя, он узрел распятие у него между рогами, после чего вместе со всей своей семьей обратился в христианство. А как вам история Губерта, сына герцога Аквитанского, у которого было такое же видение во время охоты в Страстную пятницу, вследствие чего он совершенно изменил свою жизнь, уехал проповедовать в Арденны и стал первым епископом Льежским?

Ангерран де Вержи скептически ухмыльнулся и ответил:

– Мой добрый друг, я не горю желанием стать епископом. Святости во мне не прибавится, даже если я повстречаю стадо оленей, которое покажет мне не просто распятие, а целый храм. Я старый солдат, и этим все сказано. Пусть уж короли охотятся на оленей. Это дело вполне по силам помазанникам Божьим, а мы уж как-нибудь обойдемся и кабанами… – в голосе хозяина замка прозвучала ирония.

Он не очень праздновал ни герцога Бургундии, ни короля Франции. Собственно, как и многие другие дворяне. Столетняя война наложила на них особый отпечаток, который выражался в свободолюбии и весьма прохладном отношении к сюзеренам. Особенно это касалось пожилых рыцарей, которым на своем веку довелось много чего увидеть и перенести: победы и поражения, ранения и увечья, гибель друзей, вероломство и предательство. Они освободились от романтических представлений, свойственных молодости, и больше думали о хлебе насущном, нежели о куртуазности.

– Однако же гибель короля Франции Филиппа Красивого в конце 1314 года произошла в результате несчастного случая, произошедшего на охоте в Компьенском лесу при столкновении с кабаном, – сказал Гю де Ревейон. – Или вспомните поистине странную смерть принца Филиппа, сына Людовика VI Толстого, примерно за двести лет до этого. В октябре 1131 года на улице Парижа под ноги коню, на котором ехал юный принц, кинулся поросенок, в результате чего Филипп упал с лошади и умер. А династия Капетингов покрылась несмываемым позором, который не могут скрыть даже девственно чистые лилии на королевском гербе. Обычная беспризорная свинья стала причиной смерти коронованной особы! Ночной образ жизни дикого кабана, темная масть, глаза, словно мечущие искры, огромные клыки – все заставляет видеть в нем зверя, который вышел из самой бездны ада, чтобы терзать людей и бунтовать против Бога. Кабан безобразен, он брызжет слюной, дурно пахнет, поднимает дикий шум, у него полосатая щетина, дыбом стоящая на спине, а из пасти растут рога. Святые отцы утверждают, что кабан – воплощение Сатаны.

– Тем не менее жаркое из кабана не хуже оленины, – улыбаясь, отвечал Ангерран де Вержи. – В чем мы завтра, надеюсь, и убедимся…

Жиль не стал дальше слушать треп старых боевых товарищей. Сбежав вниз, он направился не на поварню, где, по идее, должно было остаться хоть что-то съестное, а в мастерскую Гийо. Повар, а заодно и эконом замка де Вержи по имени Ватье был страшным педантом и скрягой. Поэтому Жиль был уверен, что на кухне не осталось даже обглоданной косточки, все котлы давно вымыты и остатки еды выброшены псам. А есть ему хотелось со страшной силой, ведь с самого утра у него не было во рту ни крошки.

Гийо развлекался – учил своего пса Гаскойна ходить на задних лапах с тарелкой на голове. Он где-то подобрал совершенно беспородную дворняжку, которая оказалась весьма смышленой, и теперь развлекал дворню представлениями. Народ охал и ахал. Гаскойн вытворял потрясающие штуки, заставившие местного кюре прозрачно намекнуть Гийо, что тот благодаря своему дьявольски умному псу уже почти готов познакомиться со святой инквизицией. На что сразу же получил ответ:

«Ваше преподобие, по-моему, собаки – весьма уважаемые животные. Церковь это давно признала. Чего стоит случай, когда мать святого Доминика увидела во сне пса с пылающим факелом в зубах. После чего отцы доминиканцы сделали его своей эмблемой, а их самих стали называть «псами Господними». Так в чем же моя провинность? В христианской любви к живому созданию, тем более такому важному в жизни церкви?»

Кюре пришлось отступить. Не шибко образованный деревенский священник не мог тягаться в схоластике с бывшим студиозом^[7] и монахом. У Гийо всегда был ответ на любые казуистические вопросы.

– А, это вы, мессир… – Гийо расплылся в довольной улыбке. – Милости прошу. Поскучаем вместе.

Он называл Жиля «мессиром», хотя тот не был посвящен в рыцари и не имел права на этот титул. Впрочем, юный Жильбер де Вержи не очень и стремился получить рыцарские шпоры; его с неодолимой силой влекла музыка, а также сочинительство стихов и баллад.

– У тебя есть чем перекусить? – нетерпеливо спросил Жиль.

– Ах, мессир, ну что за вопросы в такой поздний час? Ведь чревоугодие относится к одной из восьми греховных страстей. Обжорство вызывает телесные и духовные страдания, так как предмет радости сластолюбца не является истинным благом. И уж тем более нельзя ложиться в постель с набитым чревом. Любой лекарь скажет вам, что это вредно для здоровья…

– Хватить болтать! – раздраженно перебил его Жиль. – Иначе я тебя самого слопаю с потрохами. Тащи все, что у тебя припрятано.

Он точно знал, что Гийо, который за свою хитрость и оборотистость получил прозвище Пройдоха, никогда не ложится спать голодным. Он ел за троих, но, что самое удивительное, был худым как палка. Ангерран де Вержи не мог похвалиться богатством и кормил своих домочадцев, а тем более слуг, весьма скудно, однако Гийо как-то ухитрялся наедаться до отвала. Это было загадкой, которую не мог разрешить даже пронырливый Жиль. Впрочем, и не пытался. Он знал, что у Гийо всегда найдется для него вкусный кусочек чего-нибудь. А это было главным.

– Что ж, коли вы не цените свое здоровье… – кряхтя, Гийо полез куда-то в угол достаточно обширной мастерской, порылся там, и притащил нечто объемистое, завернутое в листья лопуха. – Милостивый Господь сегодня сжалился над бедным самаритянином и послал мне эту птичку. Я хотел съесть ее завтра, на утренней трапезе, но разве можно отказать вам, мессир? Похоже, у вас очередная любовная интрижка? – глаза Гийо лукаво блеснули. – О да, тогда мне все понятно. Ничто так не способствует здоровому аппетиту, как любовь.

– Ты много себе позволяешь! – зло огрызнулся Жиль.

Но тут же растаял, пуская голодные слюнки. В обертке из лопухов находились жареный каплун и несколько лепешек.

– Откуда это у тебя? – удивился молодой человек.

– Я же говорю – Бог послал… – Гийо сложил ладони лодочкой и поднял глаза к закопченному потолку. – Так возблагодарим Всевышнего за его милости! – загнусавил он в точности как местный кюре.

Жиль небрежно изобразил крестное знамение, оторвал ножку каплуна и жадно вгрызся в нежное мясо своими крепкими молодыми зубами.

– Э-э, господин, не так резво! – всполошился Гийо. – Под такой превосходный ужин всенепременно нужен хороший кларет из Бордо.

С этими словами он достал из-под стола пузатый глиняный кувшин. Жиль с подозрением посмотрел на Пройдоху, но тот сделал невинное лицо и быстро разлил вино по оловянным кружкам. Юный дворянин мог поклясться, что уже видел такие кувшины в винном погребе отца. Вино старому рыцарю привезли в подарок боевые друзья, и он держал его до помолвки старшего сына и наследника Этьена, которая намечалась на осень. Похоже, Гийо не надеялся получить приглашение на торжество и, не дожидаясь свадебного пира, решил самостоятельно обмыть столь важное событие в жизни замка Вержи.

Вскоре на столе остались лишь одни кости. Звучно рыгнув и погладив себя по животу, Гийо бросил их песику, который скулил от голодного нетерпения, а затем сказал, прихлебывая вино:

– Вы бы, мессир, отправлялись спать. Мне, конечно, хочется пообщаться с вами подольше, но наш господин назначил на завтра охоту на кабана. Так что вас поднимут с утра пораньше. А сонному болтаться в седле никак негоже. Можно мигом свернуть себе шею.

Жиль мысленно застонал. Опять охота на кабана, и снова придется вставать ни свет ни заря! Охотиться он любил, как и все окрестные дворяне, но какого дьявола садиться в седло в такую рань?! То ли дело – охота на птиц, когда вокруг много девушек и женщин и все действо идет неторопливо, обстоятельно, белым днем. Многозначительные взгляды, томные вздохи, от которых замирает сердце в груди, стремительный полет охотничьего сокола… А затем пикник на траве, много песен и музыки и веселая, ни к чему не обязывающая болтовня.

И самое главное – с трудом продрав в темноте глаза, не нужно мчаться сломя голову на конюшню, где запросто можно схлопотать удар копытом, ведь для лошадей столь ранняя поездка тоже не мед.

– Что-то на сон меня совсем не тянет, – пожаловался Жиль.

– Это бывает, – ответил Гийо. – По молодости и я мог сутками не спать, шляясь по тавернам и беспутным девицам.

– Однако же, – вдруг вспомнил Жиль только что закончившийся вкусный и сытный ужин, – откуда у тебя этот каплун? Господь, конечно, изредка посылает нам разные милости, но что-то я никогда не видел и не слышал, чтобы с неба падали жареные каплуны.

– Ах, мессир, вы так молоды! Поэтому много чего не знаете. В мире хватает разных чудес.

– Гийо, лгать своему господину негоже! Говори правду, мошенник.

Гийо тяжело вздохнул и с невинной миной на своей живой физиономии, изрядно окрашенной бурым винным румянцем, ответил:

– Понимаете, ваша милость, тут вышло такое происшествие. Иду я мимо речки по меже, где заканчиваются огороды вилланов, и вдруг слышу, что-то шуршит в камышах. Поначалу я испугался и хотел дать деру – вдруг там притаился разбойник или зверь какой, – а потом все же любопытство пересилило страх. Заглянул в камыши и вижу, что какой-то изверг поставил у кромки воды петлю, в которую и угодил этот каплун. Я быстро освободил птичку, да вот беда, ей уже пришел каюк. Вот мне и пришла в голову мысль, что выбрасывать каплуна – грех.