000
ОтложитьЧитал
XXIX
Над прорубью
Очнувшись через несколько минут, Борис Иванович вышел через буфетные залы в швейцарскую собрания, не заглянув даже в танцевальную залу.
Швейцар подал ему шубу и фуражку.
Сабиров вышел во двор, затем из ворот и пошел, сам не зная куда, без цели, без мысли. Машинально пройдя некоторое расстояние, он повернул вправо.
Надо заметить, что город К. расположен на горе и к реке ведут крутые спуски, застроенные домиками, образующими несколько переулков. На самом же берегу, ближе к главному центральному спуску – Покровскому – находится масса построек: покосившихся деревянных домишек, лачуг и даже землянок, образующих затейливые переулки и составляющих Кузнечную слободу, получившую свое название от нескольких кузниц, из отворенных дверей которых с утра до вечера раздается стук ударов молота о наковальню.
Кузнечная свобода сплошь зеселена поселенцами. Борис Иванович очутился в этой слободе и пошел по направлению к Покровскому спуску. Кругом все было тихо – слобода спала мертвым сном.
Но, чу!.. В одной из слободских землянок скрипнула дверь, отворилась, и на пороге появилась человеческая фигура. Заметив проходившего Сабирова, фигура пропустила его мимо себя и как тень последовала за ним.
Борис Иванович не заметил этого провожатого. Он достиг спуска и пошел вниз к реке.
Вот он уже у самой реки, вот вступает на лед и идет медленно к проруби. Он подходит к проруби, замедляя шаг, останавливается у самого края, как бы в раздумьи, и вдруг в изнеможении опускается на один из ледяных выступов реки и низко-низко наклоняет голову.
Вдруг кто-то дотронулся до его плеча. Сабиров вскочил и сделал шаг к проруби, но две сильные руки схватили его поперек тела и отбросили снова на ледяной выступ.
Борис Иванович удивленно посмотрел на своего непрошеного спасителя.
Перед ним стоял тот же, встреченный им в городском саду, старый нищий.
– Эге, барин, не дело вы затеяли… Оттуда, куда вы хотели отправиться, не выстроена еще, как и из Сибири, железная дорога…
Борис Иванович смотрел на него помутившимся взглядом.
– Что заставило вас решиться на это? Вы говорили с Гладких?
– Да… и он сказал мне то же, что и ты, там, в саду… – простонал молодой человек.
– Так вы обещали ему, что больше с ней не увидитесь?
– Да.
– Что же вы намерены делать?
– Умереть… Зачем вы помешали мне, зачем мне влачить мое жалкое существование? Умереть – самое лучшее.
Старый нищий положил ему руку на плечо.
– Сколько вам лет?
– Двадвать три года.
– И вы хотите умереть… Вы с ума сошли!
– Может быть…
Нищий пожал плечами.
– Вы, видно, еще не страдали…
– К чему мне жить?.. Что меня ожидает?.. Чем я без нее буду? – проговорил Сабиров, не слыхав его замечания.
– Мужайтесь… – коротко отвечал нищий. – Жизнь для всякого приносит свое горе и свои слезы; в жизни, как и у нас, больше ненастных, нежели солнечных дней. Жизнь – борьба. Счастье очень дорого покупается, и надо много выстрадать, чтобы найти не только счастье, но даже только спокойствие. Только люди сильные достигают своей цели – надо бороться до конца. Этот закон одинаков для богачей и бедняков… Вы молоды, образованы, у вас впереди все, и вы в отчаянии… Разве это мужество, разве это сила, разве так верят в Бога!.. Вера прежде всего, молодой человек, понимаете вы меня?..
– Вера… во что?..
– В Бога и в собственные силы, – торжественно произнес нищий. – Вы считаете себя несчастным. Взгляните внимательно вокруг себя и вы повсюду найдете еще большее горе. Я не умею ни читать, ни писать, но жизнь выучила меня всему тому, что я говорю вам. Меня посетило страшное, невыразимое словами, несчастье, и вера, вера в Бога помогла мне перенести его… Я был несчастнее, чем вы когда-нибудь можете быть… Но теперь дело не во мне, я уже стою на краю могилы, а в вас, которого я оттащил от края проруби… Мне бы хотелось вдохнуть в вас мужество и надежду…
– Увы, это невозможно… – вздохнул Борис Иванович.
– Как вас зовут?
– Борис Иванович Сабиров.
– Борис… Борис… – повторил задумчиво нищий.
Егор Никифоров – это был он – не мог забыть это имя в течении почти четверти века.
– Вы из России?
– Да, я из Петербурга, но моя родина здесь, в Сибири…
– Здесь?..
– Да, это странная, таинственная история… Мой приемный отец Иван Афанасьевич Звегинцев занимает в Петербурге очень важный пост. Лет около двадцати тому назад, он служил в Сибири и, получив перевод в Петербург, ехал с женой по Иркутскому тракту. Была страшная вьюга. Вдруг они услыхали крик ребенка… На дороге оказалась лежавшая полузамерзшая женщина с мальчиком четырех-пяти лет, кричавшим благим матом… Этот мальчик был я… Мой приемный отец положил мою мать и меня в повозку, довез до ближайшей станции, где моя мать была вынута из возка в бесчувственном состоянии и долго не приходила в себя. По всему было видно, что она не встанет… Иван Афанасьевич дал на лечение, или на похороны денег почтосодержателю, а меня, по совету своей жены, Надежды Андреевны, они взяли с собой и привезли в Петербург… Один из петербургских купцов, некто Сабиров, усыновил меня и передал свою фамилию – жить я остался у Звегинцевых… Им, таким образом, я обязан всем: и жизнью, и воспитанием. Тотчас по окончании курса я попросился на службу в Сибирь и получил сперва место на екатеринбургско-тюменской железной дороге, а при начале изысканий здесь, был командирован сюда в составе комиссии… Мне хотелось найти какие-нибудь следы моей несчастной матери, конечно случайно, так как у меня нет никакой руководящей нити.
– Вы не помните ничего? – спросил нищий, весь обратившийся в слух при рассказе Сабирова.
– Очень мало… Я знаю, что мы с матерью были в К.
– Почему вы это знаете?..
– Я вспомнил поразившую меня длинную галерею в гостинице Разборова, с разноцветными стеклами, с нарисованным на задней стенке медведем, стоящим на задних лапах под грандиозной пальмой… Кроме того, и место, где нашли меня и мою мать на трактовой дороге, всего в полутораста верстах от К.
– А-а… – протянул нищий.
– Затем я помню, хотя смутно, мою мать… Она была высока ростом, очень хороша собой, бледная, без малейшей улыбки на губах, с задумчивым, грустным взглядом.
– С чудными черными волосами, – добавил нищий.
Борис Иванович вскинул на нищего удивленный взгляд, но не сказал ничего. Он недаром так откровенно беседовал с ним, он с первого взгляда внушил ему такое странное, безграничное доверие, что у Сабирова сложилось какое-то внутреннее безотчетное убеждение, что этот нищий должен сыграть большую роль в его судьбе.
Появление его в минуту, когда Борис Иванович хотел покончить свои расчеты с жизнью – еще более укрепило его в этой мысли.
– Я припоминаю еще приходившего к моей матери старика, который брал меня на руки и целовал… Когда сегодня я говорил с Гладких… мне вдруг показалось, что это был именно он, что я его видел в далекое время моего детства… Это, конечно, вздор… Игра воображения.
Егор Никифоров дрожал от волнения. В его уме не оставалось никакого сомнения, что перед ним сын Марии Толстых. И он – спас ему жизнь. Он понял теперь совершенно причину убийства Бориса Петровича Ильяшевича Петром Толстых, убийства, за которое он, Егор, провел пятнадцать лет на каторге, лишился жены и должен издали любоваться на свою дочь, не смея прижать ее к своей отцовской груди. Он понял также, что Гладких обручил его Таню с сыном Марии, когда видел их последний раз в К. Срок совпадал. Он не знал никаких подробностей, но он догадался, чутьем отца, что дело было именно так.
Он положил теперь обе руки на плечи Сабирова.
– Молодой человек, – сказал он дрожащим голосом. – Поднимите ваши глаза к небу. Та звезда, о которой вы говорили когда-то в саду Татьяне Петровне, привела вас сюда не напрасно.
– Боже мой, что ты хочешь этим сказать? – воскликнул Борис Иванович.
– То, что Татьяна Петровна Толстых будет вашею женою…
– Ты насмехаешься надо мной, старик… Это бесчеловечно.
– Грех даже думать так… Я говорю совершенно серьезно.
– Но кто же ты такой?
– Я старый нищий и, пожалуй, теперь… ваш друг… – сказал Егор.
– Если эту надежду ты даешь мне серьезно, то ты на самом деле мой лучший друг…
– Повторяю, я говорю серьезно… Вы можете отпроситься в отпуск?
– В отпуск… Зачем? – упавшим голосом спросил Сабиров.
– Чтобы уехать…
– Уехать…
– Да, в Петербург и спросить у вашего отца, не нашел ли он у вашей умирающей матери какой-либо бумаги о вашем рождении. Он, быть может, скрыл ее, чтобы оградить вас от несчастья, а она-то и составит ваше счастье…
– Я не понимаю… – начал было Борис Иванович.
– Вам нечего и понимать… Надо слушаться… Через несколько месяцев вы вернетесь… с бумагой ли или без нее, если, быть может, я ошибаюсь в своих предположениях – Татьяна Петровна, наверное, будет вашей женой.
– О, ты мне возвращаешь жизнь… Но нельзя ли таки объяснить мне…
– После… когда наступит время, а теперь я больше ничего не могу сказать вам… Идите домой… я провожу вас…
Сабиров послушно встал и пошел по льду реки к берегу. Егор Никифоров проводил его до гостиницы.
– Поезжайте и возвращайтесь скорее… – было его последнее слово.
Растроганный Борис Иванович бросился на шею старому нищему.
Более месяца потребовалось, чтобы устроить все формальности для получения отпуска. Наконец, Борис Иванович получил желанную бумагу и на другой же день выехал из К. с единственною мыслью поскорее доскакать до Петербурга и тотчас же вернуться обратно в «страну изгнания», которая стала для него теперь «обетованной землей».
«Вернетесь с бумагой или без нее – Татьяна Петровна наверное будет вашей женой!» – райской мелодией звучали в его ушах слова старого нищего.
Часть вторая
От мрака к свету
I
В беседке
Прошло несколько месяцев.
Иннокентий Антипович оказался прав, сказав Борису Ивановичу Сабирову, что любовь к нему Татьяны Петровны пройдет как сон.
Вскоре после елки в общественном собрании Иннокентий Антипович увез свою крестницу в высокий дом и под разными предлогами не ездил в К., дожидаясь исполнения Сабировым его обещания.
За его отъездом он поручил следить одному своему знакомому, который и уведомил его вскоре, что молодой инженер собирается ехать в отпуск, а затем известил и об его отъезде из К.
Гладких вздохнул свободно. Он остался доволен инженером.
– Честный малый, хоть и навозник! – сказал себе самому закоренелый сибиряк.
На мгновение у него даже мелькнула мысль, как бы сожаления, что он оттолкнул его – что, быть может, его крестница была бы с ним счастлива.
«Существует ли тот… другой?.. Не игра ли это моего воображения… Быть может, он давно с матерью спит в сырой земле…»
Он с ужасом оттолкнул от себя эту мысль.
Что касается Татьяны Петровны, то она, несмотря на свои лета – в Сибири, впрочем, девушки развиваются поздно – была совершенным ребенком. Сердце ее не знало иной привязанности, как к ее отцу и к крестному – серьезное чувство еще не было знакомо ей.
Ей понравился Борис Иванович, она поддалась его нежным речам, ей было любо смотреть в его выразительные черные глаза – редкость у блондина – она почувствовала нечто похожее на любовь, но зародышу чувства не дали развиться, и она, не видя предмет этой скорее первичной, чем первой любви, скоро забыла о нем, а если и вспоминала, то без особого сожаления. Она не успела привыкнуть ни к нему, ни к своему новому чувству, он не успел сделаться для нее необходимым.
Когда она узнала об его отъезде, что-то как будто кольнуло ей в сердце, но в этой боли она не дала себе ясного отчета. Ее, впрочем, поджидала другая боль, другое горе.
Снова стоял май месяц. В этом году он был особенно чуден и тепел. Татьяна Петровна проводила почти весь день в садовой беседке за вязанием.
Так было и в описываемый нами день. Татьяна Петровна сидела в беседке с вязанием в руках.
Был первый час дня. Иннокентий Антипович был на прииске, а Петр Иннокентьевич, по обыкновению, ходил из угла в угол в своем кабинете и думал свою тяжелую думу.
Вдруг в беседку развязано вошел Семен Семенович и совершенно неожиданно для молодой девушки сел около нее. Она порывисто встала, чтобы уйти, но он грубо схватил ее за руку и заставил сесть.
Она удивленно вскинула на него глаза. В них блестнули искорки гнева.
– Мне надо поговорить с вами… – хрипло сказал он.
– Но мне не о чем говорить с вами! – отвечала она.
Она опять было поднялась, чтобы уйти, но он снова силой усадил ее рядом с собою.
– Я повторяю вам, что мне надо с вами поговорить… – грубо сказал он.
Она смерила его презрительным взглядом.
– Хорошо. Побеседуем…
– Вы знаете, что я вас люблю…
– Ваше поведение этого не доказывает.
– Если бы я не любил вас, мой отец не приезжал бы сюда нарочно, чтобы просить вашей руки… Вы помните, что из этого вышло… Гладких и вы оскорбили моего отца, оскорбили меня своим отказом…
– В чем же тут оскорбление?.. Я просто не хочу быть вашей женой.
Семен Семенович побледнел и закусил нижнюю губу.
– Я, впрочем, ни за кого не собираюсь выходить замуж… – смягчила она этот резкий ответ.
– А ваш инженер?
– Какой инженер? – спросила возмущенная молодая девушка.
– Будто уж и не знаете… Счастлив его Бог, что он уехал, иначе бы ему не уберечь от меня своей шкуры… Вы никого не смеете любить, кроме меня, вы никому не смеете принадлежать, кроме меня… И это потому, что я люблю вас страстно, безумно, слепо… Я ревнив до самозабвения, я убью всякого, кто станет у меня на пути к вашему сердцу… Клянусь вам в этом…
– Вы с ума сошли! – воскликнула она, выходя из себя.
– Я вас только предупредил! – пробормотал он, окидывая ее диким взглядом.
– Это уже слишком! – окончательно рассердилась Татьяна Петровна. – Можно подумать, что вы имеете на меня какие-нибудь права… Но я не боюсь ваших угроз, и на ваши нахальные выходки у меня один ответ: вы – негодяй! До сегодняшего дня я чувствовала к вам необъяснимое отвращение, теперь же, благо вы сбросили с себя вашу лицемерную маску, я питаю к вам уже полное сознательное презрение…
С этими словами она решительно встала со скамьи. Вся кровь бросилась ему в лицо.
– Вы чересчур горды, – сказал он, задыхаясь. – Разве вы не знаете, что самая сильная любовь может перейти в самую сильную ненависть?
Его взгляд, устремленный на нее, красноречиво подтверждал высказанное им правило.
Она сделала шаг вперед, чтобы выйти из беседки, но он загородил ей дорогу.
Она отшатнулась от него с выражением омерзения.
«И этот человек хотел, чтобы я сделалась его женой!» – пронеслось у нее в голове.
Она похолодела от этой мысли.
– Позвольте мне пройти! – сказала она, насколько возможно твердым голосом.
Он стоял неподвижно, скрестив руки на груди. Дьявольская улыбка змеилась на его губах. Его глаза горели, как у волка.
Татьяна Петровна вся дрожала от клокотавшей внутри ее бессильной злобы.
Он продолжал улыбаться.
– Я пропущу тебя, если ты меня поцелуешь… – вдруг перешел он на «ты».
Она вся вспыхнула.
– Негодяй… – прохрипела она.
Он захохотал.
– Рано или поздно ты должна будешь меня целовать. И если ты меня теперь не поцелуешь добровольно, я расцелую тебя силою… – нахально заметил он.
Татьяна Петровна беспомощно оглянулась кругом. Семен Семенович приближался к ней с открытыми объятиями. Она успела, однако, отскочить в сторону.
– Я все расскажу моему отцу!.. – пригрозила она.
Он снова расхохотался.
– Твоему отцу… Он очень далеко отсюда…
«Он сошел с ума!» – промелькнуло в уме молодой девушки. Она испугалась не на шутку.
– Если вы, – снова перешел он на это местоимение, – хотите повидаться с вашим отцом, то я могу вам сказать, где он находится… Это неблизко отсюда, надо будет проехать несколько тысяч верст, но вам, как хорошей дочери, это, конечно, не послужит препятствием в исполнении вашего желания обнять своего отца.
– Что он говорит? Что он говорит? – воскликнула Татьяна Петровна с пугливым недоумением.
– Ага! – продолжал он. – Ваш крестный отец ничего вам не говорил об этом… Он оставлял вас в приятном заблуждении, что вы – дочь богача-золотопромышленника… Хорошенькая шутка!.. И вы этому поверили. Уже более тридцати лет, как мой дядя вдовеет, у него была дочь Мария, и она умерла. Что же касается до вас, то вы ему даже не родственница, и если живете здесь, то лишь благодаря Гладких, которому взбрело на ум привести вас сюда… Теперь вы видите, моя милая, что я делаю вам большую честь моим предложением…
Татьяна Петровна стояла перед ним бледная, как покойница, с широко раскрытыми глазами. Она была уничтожена.
– И это правда, действительно правда? – спросила она задыхающимся голосом, вся дрожа от охватившего ее волнения.
– Даже ваш честнейший крестный отец, – сделал Семен Семенович ударение на эпитете, – который ведь никогда не лжет, как он уверяет всех, не может сказать вам, что это неправда.
– Кто же мой отец? Кто мой отец? – простонала она.
– Это опять другая история… – хладнокровно продолжал он. – Вы, вероятно, слыхали старую историю об убийстве, совершенном более двадцати лет тому назад близ высокого дома?
– Да, я слышала об этом… – упавшим голосом отвечала она.
– Убийцей оказался Егор Никифоров, из поселка.
– Егор Никифоров… – бессмысленно повторила она.
– Он был приговорен к пятнадцатилетней каторге и сослан в Якутскую область… Если он не умер, то живет там до сих пор.
Несчастная начала уже догадываться, но все же спросила, затаив дыхание:
– И он?..
– Ваш отец… – отчеканил Семен Семенович.
Татьяна Петровна с глухим криком, без чувств упала на пол. Он холодно посмотрел на нее.
– Ну, от этого она не умрет! – равнодушно заметил он и быстро вышел из беседки.
II
Глаза открыты
Когда Татьяна Петровна пришла в себя, она приподнялась с пола и дико оглянулась по сторонам.
Она вспомнила все. Скорее упав, нежели сев на скамью, она закрыла лицо руками и горько зарыдала.
Что она чувствовала, невозможно описать. Ей казалось, что она находится в каком-то пространстве, летит в какую-то пропасть, тщетно ища точку опоры.
Ее не было.
Она уже считала себя покинутой всеми, отверженной, выгнанной из дома, где она провела счастливое детство и раннюю юность.
Подобно громовым ударам раздавались в ее ушах слова:
– Ты дочь Егора Никифорова, ты дочь убийцы, дочь каторжника!
Фамилия, которую она носила, не принадлежала ей. Она украла ее! Ее кормили, ее воспитали из жалости. Она крала то уважение и те ласки, которыми ее окружали.
Сердце ее разрывалось на части.
Наконец, собравшись с силами, она встала и медленной, неровной походкой пошла в дом.
– Что случилось? Вы бледны как смерть, барышня! – встретила ее вопросом горничная.
– Ничего! – отвечала она печально. – Ничего!
Она пришла к себе наверх. Она хотела было заглянуть в кабинет ее отца, теперь мнимого отца, остановилась у двери, но не решалась переступить порога.
Войдя к себе, она заметила свежий букет полевых цветов, который имел обыкновение ежедневно приносить ей нищий Иван.
Она горько улыбнулась.
– Все, все, даже старик Иван считают меня за дочь Толстых. Ее думы унеслись далеко, на известную ей только понаслышке каторгу… Она видела своего отца, бледного, худого, измученного раскаянием. Она слышала звон его кандалов, этот звон страдания и муки.
Она упала на колени и молила Бога простить несчастного. Она не заметила в горячей молитве, как бежало время. Она не слыхала, как ее звали обедать, и ее горничная, видя ее молящеюся, не осмелилась войти в комнату.
Она доложила лишь об этом Иннокентию Антиповичу. Он вздрогнул. Его целый день мучило какое-то тяжелое предчувствие.
– Я позову ее сам! – сказал он и поднялся наверх.
Татьяна Петровна окончила молиться и сидела у окна, низко опустив свою голову.
– Таня! – ласково начал он.
Она выпрямилась, как бы пробудившись от сна. Иннокентий Антипович увидал ее расстроенное лицо, бледные губы, красные глаза и растрепанные, распущенные волосы.
– Что с тобой? Что случилось? Скажи, ради Бога! – бросился он к ней.
В его голосе звучал страшный испуг.
Он обнял ее; она прижалась к нему, и ее головка упала к нему на грудь, и молодая девушка снова громко зарыдала.
Затем она выпрямилась и, положив ему на плечи обе руки, спросила его, неотводно глядя ему в глаза:
– Ты действительно мой крестный отец?
– Что за странный вопрос? – удивленно сказал он.
– Я не знаю, чему мне верить, а потому больше ничему не верю! – прошептала она… – Отвечай же мне, действительно ли ты мой крестный отец?
– Да, и около твоей купели, в церкви, я дал клятву любить тебя и защищать… – отвечал он, пораженный серьезным тоном вопроса.
– А теперь… теперь… скажи мне имя… моего отца?
Этот вопрос ошеломил Гладких, как удар грома. Он невольно отшатнулся от молодой девушки.
– Видишь… – воскликнула последняя. – Ты боишься произнести это имя… Оно пугает тебя…
– Если что меня пугает, то это твое необъяснимое волнение и твой… нелепые вопросы… – отвечал он, оправившись от первого смущения.
– Почему же ты на них не отвечаешь?
– Ты дочь Петра Толстых.
Она печально покачала головой.
– До сегодняшнего дня я тоже думала это… но это неправда, это ложь!
– Несчастное дитя! – воскликнул Гладких. – Кого же ты видела? С кем ты говорила?
– Зачем его имя, когда он… сказал правду.
– Нет, тысячу раз нет! Что же сказал он тебе?
– Что я дочь Егора Никифорова, дочь убийцы, дочь каторжника.
Иннокентий Антипович упал на стул. Он был потрясен. Татьяна Петровна бросилась перед ним на колени и стала целовать его руки.
– У меня нет никого на свете, кроме тебя! – сквозь слезы говорила она.
– А Петр Иннокентьевич? – укоризненно сказал Гладких.
– Он не отец мне, а ты… ты мой крестный!
– Мы оба одинаково любим тебя… Для обоих нас ты составляешь утешение, в тебе вся наша надежда.
Она продолжала плакать.
– Я бы очень желала знать печальную историю моего несчастного отца. Ты мне расскажешь ее, не правда ли?
– Да… но не теперь, теперь ты слишком расстроена…
– Когда же?
– Потом, потом… после…
Молодая девушка зарыдала.
– О, негодяй, подлец!.. – проговорил Иннокентий Антипович.
– Не называй его так! – подняла на него она свои заплаканные глаза. – Он все же мой отец! Как бы ни было велико его преступление, он несет за него наказание, и я буду молить Господа, чтобы Он простил его.
Гладких прослезился в свою очередь. Он обеими руками взял голову молодой девушки и поцеловал ее в лоб.
– Ужели ты подумала, что я, говоря: «негодяй», «подлец», говорил это про твоего отца… О, не думай этого. Я говорил о том гнусном сплетнике, который из злобы и ненависти ко мне, нанес тебе такой страшный удар… Тебе не надо называть его… я его знаю… И с ним будет у меня коротка расправа! Этот подлец не будет дышать одним воздухом с тобою…
Он встал нахмуренный и направился к двери. Молодая девушка тоже встала с колен.
– У меня есть еще один вопрос, – сказала она.
– Я слушаю…
– Как звали мою мать?
– Ариной.
– Где она?
– Она умерла несколько часов спустя после твоего рождения…
– А где она жила?
– В поселке.
– И там похоронена?
– Да.
– Благодарю… Мне только это и хотелось знать.
– Зачем?
– Неужели ты не догадываешься, что я хочу помолиться на могиле моей матери.
«О, если бы я мог ей сказать все… Но нет, после, у меня теперь не поворачивается язык, хотя я и обещал… ему…» – мелькало в голове Гладких.
Он спустился вниз и прошел в столовую, где Петр Иннокентьевич нетерпеливо ждал их обоих.
Он не сразу заметил бледность и расстроенный вид Иннокентия Антиповича.
– Таня не сойдет вниз… Она нездорова, – сказал отрывисто последний.
– Что с ней? – с беспокойством спросил Толстых.
– Она плачет! Она в отчаянии… – хрипло отвечал Гладких.
– Что же случилось? – с неподдельным испугом вскричал Петр Иннокентьевич.
– Один подлец открыл ей сегодня то, что мы так старательно от нее скрывали… сказал ей, что ты ей не отец, что она дочь Егора Никифорова.
Старик вскочил со стула. Его взгляд был страшен.
– Кто осмелился это сделать? – мрачно спросил он.
– Твой родственник Семен…
– А! Он такой же негодяй, как и его отец… – злобно, сквозь зубы, проворчал Толстых.
– Как поступить с ним? Я жду твоих приказаний?.. – спросил Гладких.
– Разве здесь хозяин не ты?
– Но он тебе родня.
– Я его больше не хочу знать… У меня больше нет родных – у меня только один друг на свете – это ты. У меня только одна дочь – Таня, которую я люблю всею душою, и я готов сделать все, чтобы было упрочено ее счастье, которое я же, как вор, украл у ее родителей… Семен Толстых причинил горе нашей дочери – он негодяй и подлец и ни одного часа не может больше оставаться под этой кровлей… Выгони его немедленно, Иннокентий, выгони… Чтобы сегодня же здесь не было его духу…
С этими словами он вышел из комнаты и почти у самых дверей столкнулся с Семеном Семеновичем.
– Иннокентию надо с тобой о чем-то поговорить… – сказал он последнему, – он ждет тебя.
Петр Иннокентьевич поднялся наверх в комнату Татьяны Петровны, в ту самую комнату, откуда четверть века назад он выгнал свою родную дочь.
Теперь он шел утешать «приемную».
Молодая девушка сидела на стуле в глубокой задумчивости. Услыхав шаги по лестнице, она подняла голову.
При входе Петра Иннокентьевича она встала со стула, сделала шаг к нему навстречу и вдруг остановилась, как бы не смея броситься к нему на шею, как делала прежде.
Он протянул к ней свои руки и сказал:
– Таня, дорогое дитя мое… Скорее сюда, на мою грудь, на грудь твоего отца… Слышешь ли, дочь моя, твоего отца!..
Татьяна Петровна с рыданием упала в его объятия.