© Гершанова С.Ю., 2014
Часть I
ВЛК
1. Дурочка
Поезд шёл в Москву, в Москву, куда я рвалась, как все три чеховские сестры, вместе взятые!
Я в первый раз ехала не на неделю, на несколько дней, не в командировку. За окном бежала знакомая степь, огороды у разъездов, перелески…
Всё это мчалось назад со скоростью поезда – в прошлую мою жизнь, а поезд шёл – в будущую.
Я ехала на Высшие литературные курсы в единственный в стране Литературный институт. Господи, какое счастье!
Ну и пусть – кандидатом, без общежития, без стипендии. Но я войду, войду в заветные ворота. Сколько раз я проходила мимо них, и с завистью смотрела на студентов! Для них институт был вторым домом, как для меня – Радиотехнический в Таганроге. Теперь он и для меня станет родным, навсегда.
А ещё в Москве меня ждал Пан директор, как я называла его в глаза и за глаза. Я продолжала его любить, долго ещё продолжала, несмотря ни на что.
Стемнело, а я всё смотрела в окно и не могла заснуть от счастья, вернее, от предчувствия его…
Мне забронировали гостиницу. Я попросила самый крошечный номер, но отдельный!
– Понимаете, я приехала на Высшие литературные курсы кандидатом. У меня с собой машинка – видите? Мы с любыми соседями будем только мешать друг другу.
– Ладно, только больше месяца мы вас держать не сможем.
– Спасибо, я за это время подыщу что-нибудь.
Номер был маленький, но какое это имело значение! Я вымыла и заклеила единственное окно, переставила стол и кровать, попросила настольную лампу.
Первого сентября пошла в институт. Господи, какая я была счастливая…
Нина Аверьяновна встретила меня приветливо:
– Приехали, не побоялись – кандидатом! Но в августе вы привезли только письмо, документы остались в Союзе. Поезжайте, привезите.
В приёмной Союза секретарша – само радушие:
– Вы приехали, не испугались – без стипендии, без общежития!
– Нина Аверьяновна сказала, в общежитие меня, может, ещё поселят.
– Вы туда поедете? Мне надо коменданту передать семьдесят рублей. Сможете? Отлично!
Она достаёт из ящика новенький конверт, медленно, демонстративно открывает его, или это сегодня мне так видится?
Из другого ящика достаёт пятьдесят рублей и две десятки, перебирает их у меня на глазах, кладёт в конверт.
Не помню, почему я не поехала в общежитие. Попросила двух сокурсников, казаха и еще одного, из нашей средней полосы, передать конверт коменданту.
Назавтра я ехала на занятия как на праздник, как на первый бал!
Казах и его спутник стояли у окна в коридоре. Они были вне себя, лицо у казаха пылало, руки то поднимались, то опускались. Я подумала, он сейчас просто взорвётся и разлетится в разные стороны. Мне и в голову не пришло, что это имеет какое-то отношение ко мне.
– Как вы посмели! Я уважаемый человек! Писатель! Меня в жизни никто не унижал! Я украл деньги? Я не крал деньги!
– Какие деньги?
– Те, что были в конверте. Их там не было, вы дал и мне пустой конверт!
– Как пустой?! Она же при мне…
– Вы хотите сказать, что я их вытащил?!
– Ни в коем случае. Но, поверьте, я их тоже не вынимала.
– Это неизвестно, кто вы, что вы, где вы живёте и на что. Кроме вас и меня конверт никто в руках не держал! А я не брал этих денег!
Нина Аверьяновна смотрит на меня строгими серыми глазами:
– Светлана, объясните, как это случилось!
– Нина Аверьяновна, позвоните в Ростов, там скажут, что я – никогда, никогда в жизни…
– Конверт был запечатан?
– Да.
– Зачем вы вообще ввязались в это дело?
– Она попросила меня.
– Но почему вы не отвезли его сами?
– Ребята всё равно ехали в общежитие!
– Поезжайте немедленно и разберитесь с комендантом. Я освобождаю вас от занятий на сегодня.
Комендант, симпатичная молодая женщина, смотрит на меня, как на закоренелую преступницу.
– Простите, пожалуйста, но я не брала этих денег. Я не знаю, как это доказать, но поверьте – я копейки чужой в жизни не взяла.
– Вы думаете, их взял казах?
– Ни в коем случае, для него это вопрос чести, я так жалею, что впутала его в эту историю. Ума не приложу, что могло случиться. Дайте мне, пожалуйста, конверт. Он был запечатан?
– Да.
– Вот, смотрите, вы здесь надорвали. Видите, его никто не распечатывал!
– Можно было нагреть над паром.
– Над каким паром, я поехала прямо на курсы! А ребята – прямо в общежитие!
– Понятно. Я разберусь.
– Пожалуйста, скажите казаху, что вы ни в чём его не подозреваете!
Я не посмела попросить поселить меня в общежитие.
Борис, мой давний школьный друг, спросил:
– Ты видела, как она клала деньги?
– Да, своими глазами.
– И запечатала при тебе?
– Нет, вышла в другую комнату.
– Как же ты могла! Когда ты перестанешь влипать, Бог знает, во что, со своей доверчивостью! Это же не в первый раз!
– Но как мне жить дальше? В Ростове никому бы в голову не пришло! Здесь меня никто не знает…
– Не беспокойся, узнают. То, что ты – дурочка, видно невооружённым глазом.
– Правда?
– Правда, к сожалению.
Первый шок от истории с деньгами вскоре прошёл, и ко мне перестали относиться настороженно. Но шрам в душе от очередной человеческой подлости остался.
Когда меня, наконец, поселили в общежитие, при первом же удобном случае я попыталась извиниться:
– Вы простите меня за то недоразумение с деньгами. Но я их правда не брала.
– Да знаю я! Тогда же позвонила этой мерзавке. Надо же, что придумала, так подставить человека!
С этой мерзавкой меня столкнула жизнь – как нарочно, чтобы я смогла посмотреть ей в глаза. Уже после курсов я вдруг встретила её на улице!
Глаза у неё были совершенно невинные. Мы какое-то время шли рядом.
– Как вы могли, я же была в Москве без стипендии, без общежития…
– Вы знали, на что шли.
– Но не на то, чтобы меня выставили обманщицей и воровкой!
– У меня не было другого выхода, она требовала долг, а у меня эти деньги были последние.
– В отличие от меня у вас была зарплата, не семьдесят же рублей!
– Какие это деньги по Москве. Вы поймёте ещё, что здесь каждый за себя! – И она спокойно заворачивает за угол.
2. Пусть меня научат
Я сидела на лекциях и не верила своему счастью. Я даже пыталась конспектировать вначале, одна из сорока ребят и четырёх молодых женщин. Но лекции были так не похожи на какую-то учёбу, что я отказалась от этой затеи. Просто слушала и впитывала каждое слово.
Преподаватели не относились к нам, как к обычным студентам. Строгие инстанции Союза писателей признали нас литераторами, прозаиками и поэтами. Мы были элитой института!
Молодой доцент читает с листа, на ходу переводя на русский язык, Джойса, о котором мы тогда слыхом не слыхивали. Пожилой и вальяжный профессор о греческих философах рассказывает так, будто сам участвовал в их беседах. Преподаватель экономики позволяет кричать на семинарах то, о чём тогда говорили на кухнях и шёпотом. Только предупреждает:
– На экзаменах будете отвечать строго по учебнику!
А философию преподаёт тишайший человек с добрыми грустными глазами. Я для него просто находка, любое моё высказывание по марксизму-ленинизму оказывается каким-нибудь уклоном – то левым, то правым, то у меня взгляды эсеров, и даже Троцкого.
– Светлана, какая же у вас каша в голове! Как вы будете сдавать экзамены, не представляю.
– Может, ещё уляжется?
– Дай-то Бог!
Лекции мы слушали все вместе, но раз в неделю разделялись на два семинара – поэзии и прозы.
Я могла выбирать с самого начала. В союз меня приняли и как поэта, и как прозаика. В документах были и стихи, и проза. Решила, что стихи писать умею, а с прозой – пусть меня научат!
Мне казалось, я пишу не настоящую прозу, у меня часто спрашивали – какой это жанр?
Семинаром прозы руководил Сергей Петрович Антонов. Через пятнадцать лет, если не больше, мы встретились в Переделкино, и он подарил мне свою книгу с надписью – «Прекрасной поэтессе». Очевидно, к прозе моей он относился не так безоговорочно.
Не думаю, что он сам подбирал семинар, кого присылали из областей и республик, те и приехали.
Было ещё почему-то два монгола. Один – нищий, добрый пьяница, несколько разных курсов кончил в Москве. Но когда кто-то сказал, между прочим:
– Монголия – маленькая страна, меньше Украины! – он парировал:
– А что, Украина в тринадцатом веке завоёвывала Россию?
Про второго говорил:
– О! Он бай, богатый человек, у него шесть верблюдов! Выучится – будет министром культуры. На всех экзаменах они отвечали дружно одно и то же – очень плохо говорят по-русски.
На семинаре прозы собрались, в основном, «деревенщики», нормальная советская проза.
Мне через много лет после курсов попалась книга Джеймса Миченера «Роман». Я прочла её от начала до конца, и, едва закончив, начала сначала. Потом, прижав к груди, пошла к её хозяйке:
– Нинуль, у меня послезавтра день рождения, подари мне, пожалуйста, эту книгу!
Сейчас я сняла её с полки и поняла, что брошу «Игру в классики» Кортасара, и перечитаю её ещё раз.
Мне кажется, эту книгу надо изучать в Литинституте, особенно прозаикам.
В колледже, где готовят писателей, преподаватель задаёт вопрос:
«– Мисс, вы – Эгисф и приглашены на обед к своей сестре, которая, как вы только что узнали, приходится вам ещё и матерью. Я хочу услышать два разных голоса – один, которым вы говорите со своей сестрой – матерью, другой – с самим собой…»
Нам и не снилось! У нас семинары были простыми обсуждениями наших же работ. Материал явно не давал простора для учёбы. Свою прозу я не спешила давать на обсуждение.
3. Начало вольных хлебов
Жизнь приобретала какой-то ритм. Я выходила из гостиницы, до института было совсем близко. Покупала в молочном магазине маленький пакетик сливок, в булочной – свердловскую слойку, и завтракала тут же, в магазине.
После занятий заходила в шашлычную на углу дома, который сейчас уже снесли. Брала самое дешёвое блюдо – харчо, острое, обжигающее перцем, запивала газированной водой.
Иногда не удерживалась и покупала на ужин к чаю в Елисеевском ломтик вкуснющей любительской колбасы с городской булкой. Это было верхом сытой жизни!
Всё стоило недорого, а деньги таяли стремительно. Собственно, вольные хлеба, которых я так боялась и о которых мечтала по ночам у лампы с абажуром из ватмана, начались. Сколько они продлятся?
Они представлялись мне в те дни бескрайней пустыней терракотового цвета до самого горизонта, которую я должна пройти.
Однажды, ещё в Ростове, мы шли с выступления с литератором, Рудольфом Харченко. Я тогда только пробовала на вкус эти самые вольные хлеба.
– Ты, говорят, бросила работу?
– Пока только отпуск взяла.
– Сможешь – без зарплаты? Литература и прозаиков кормит редко.
– Я думаю, года через два стану на ноги. Бюро пропаганды, журналистика…
– Что, по-твоему, значит – стать на ноги?
– Ну как на фирме, зарабатывать рублей сто шестьдесят в месяц.
Представляю, как он смеялся в душе над моими скромными притязаниями! Но в эти первые месяцы в Москве я уже не верила, что смогу зарабатывать на самую скромную жизнь через два года. Может, эту мою «подушку безопасности» в сберкассе, которую я набивала добрый десяток лет, и растягивать придётся – на десяток!
Москва раскрывала передо мной двери Ленинки, Исторической библиотеки, театров, концертных залов. В «Лавке писателей» разбегались глаза, хотелось купить каждую книжку. И в ЦДЛ каждую неделю продавались театральные билеты!
По воскресным дням Сашин оркестр давал бесплатные дневные концерты в Зале им. Чайковского, и я не пропускала ни одного.
Как-то спускалась в антракте по ковровой дорожке к сцене, Саша пошёл мне навстречу:
– Светлана, я никогда тебя такой не видел!
А это музыка переполняла мою душу и выплёскивалась наружу огромным облаком счастья.
Мы виделись часто, как только совпадало несколько свободных часов после моих занятий. Он играл мелодию к моему очередному стихотворению проникновенно, прикрыв глаза. Иногда ему надо было что-то поменять в строчке, чтобы она попадала в его ритм. Я это делала на ходу, я уже умела.
Его мама, Тема Исааковна, – пусть ей земля будет пухом! – всегда старалась подкормить меня чем-то домашним, и я не отказывалась.
Потом Саша провожал меня до метро, до самого турникета, бросал в щель пятачок, и говорил неизменно:
– Так ухаживают в Москве! – И я улыбалась ему.
Я не заметила, как пролетел месяц, и надо было освобождать гостиничный номер. А я его обжила, привыкла к нему, надышала! Сколько ещё будет комнат, квартир, которые я буду покидать, только-только почувствовав себя дома…
Квартиру мне нашла та же Тема Исааковна. Я и не смотрела её, согласилась сразу, услышав слова – «отдельная» и «телефон». Первая в жизни квартира и первый в ней мой собственный телефон!
С хозяйкой встретились в метро – я ей деньги, она мне ключи и номер своего телефона для связи.
4. «Я тебя не люблю»
Пану директору я позвонила, как только приехала. Мы сидели в его машине, и будто не было ни ссор, ни расставаний.
Теперь он перевозил меня на первую мою квартиру в Москве. Внёс вещи в комнату, я вошла следом, и огляделась вокруг. Что делать в первые минуты в квартире, которая ещё не стала твоей? Ставить чай? Разбирать вещи?
– Сядь. Что ты смотришь по сторонам, когда я тебя так давно не видел?
Он усаживает меня на стул, опускается рядом на пол и прячет лицо в подол моего платья.
– Что мне делать с тобой, ума не приложу. Понимаешь, я тебя не л юблю, я люблю свою жену! У нас с тобой просто разрез глаз одинаковый, поэтому я не могу от тебя избавиться. Разве ты не знаешь, когда у людей одинаковый разрез глаз, они не могут жить друг без друга?
Я услышала только, что он меня не любит, больше я ничего не слышала.
– Иди домой, пожалуйста. Очень тебя прошу, поторопись. И никогда больше не переступай моего порога. Эта история кончилась для меня. Я не хочу… я не собираюсь… я не желаю!
Он хлопнул дверью. Я распахнула окно – зачем? Остановить, вернуть? Лязгнула дверца машины. Я села на тот же стул и сложила руки на коленях.
Всё. Сколько раз в жизни я решала, что это конец, я совершенно искренне верила в это!
Как женщина обживает дом? Лично я начинаю с уборки. Вымываю окна, независимо от времени года, всё чищу и перемываю, и дом становится моим.
У этого первого в моей жизни своего дома был один недостаток – я долго добиралась в институт. Автобус ходил редко, я очень боялась опоздать на первую лекцию. Выходила заранее, первая входила в аудиторию, и улыбалась всем, кто заходил потом.
Как всегда, я была занята по макушку. С давних пор, когда у советских людей был один-единственный выходной в неделю, я составляла на него огромный список дел. Мама говорила:
– Тебе же и половины не переделать!
– Ну и что! А вдруг они все кончатся, и я не буду знать, что делать дальше!
Со временем этот список стал постоянным, потому что я не успевала, естественно, переделать всё, и кончала в другие дни и выходные, а за это время, как грибы, вырастали новые дела.
В нём всё было вперемешку – печатанье, уборка, глаженка, починка, срочные письма и звонки. Количество неотложных дел со временем только росло.
После занятий я ездила по редакциям, бесконечный роман с ними продолжался. Встречалась с какими-то людьми, или ехала в библиотеку, а вечером – театр или концерт.
Потом я долго ждала свой автобус. Пока было не очень холодно – на остановке, позже – в метро, а потом бежала к остановке наперегонки с автобусом.
5. Книга переводов
Но главное – я должна была сдать в «Советский писатель» книгу переводов Наташи Кащук.
Переводить я начала ещё до выхода первой книжки, сначала для журнала «Дон». А потом подумала – буду переводить, а в редакции мои переводы будут относить авторы.
Не тут-то было, конечно, относила я. В каком-то журнале мне сказали, что лучше бы я принесла свои стихи!
Надо сказать, художественный, настоящий перевод, совсем не такое простое дело. Надо не только перевести с языка первоисточника на русский. Чаще всего это делали сами авторы, особенно из тогдашних союзных республик. Даже не главное – сохранить размер, оснастить стихотворение рифмами. Нужно сохранить краски, образы, настроение, интонацию.
Когда Наташа Кащук, прекрасно владеющая русским языком, прочла мои первые переводы своих стихов, она сказала:
– Будто я сама это написала!
Её я стала переводить года за два до Высших литературных курсов.
Был банкет на природе по случаю юбилея нашего ростовского отделения Союза писателей. Меня пригласили в числе нескольких молодых литераторов.
Прямо на траве щедро накрыли скатерти, и Виталий Александрович Закруткин вдруг остановил меня, когда я проходила мимо их, главного, «стола»:
– Светлана, присядь, надо поговорить. У меня к тебе просьба – есть прекрасная украинская поэтесса, я хочу, чтобы ты перевела её книгу для «Советского писателя».
– Спасибо, Виталий Александрович, я с радостью.
– Вот и ладно. Я вас свяжу.
Странно, мы только здоровались при встречах, вернее, я здоровалась…
Я перевела несколько её стихотворений. Она писала совсем не в моей манере. Но, наверно, актриса всегда жила во мне – не играю в жизни, но легко вживаюсь в любую роль.
– Будто это я написала – растерянно сказала Наташа.
Родник
Пускай сто раз мне умереть в ночи,
В сто первый раз воскресну на рассвете!
Скользят по листьям первые лучи,
По листьям шелестит осенний ветер.
А листья пахнут – словно грусть сама,
Чуть слышно, горьковато и пьяняще,
И тишина стоит в осенней чаще
Недвижная, сводящая с ума…
И мед уже горчит в забытой борти…
Пульсирует родник, как кровь в аорте,
Тревожная, хоть заморозки ныне,
Траву и листья высеребрил иней,
Забрав его в холодный белый круг.
А скоро снег тяжёлым гнётом ляжет,
И неокрепшие дубки вокруг,
Поскрипывая, примут эту тяжесть.
Пусть леденит дыхание мороза
И вьюг январских лютая угроза…
Как бы студёно ни было от них —
Они не в силах заковать родник!
Пусть слова родниковые ключи
Пробьются к свету из глубин столетий,
Пускай сто раз мне умереть в ночи —
В сто первый раз воскресну на рассвете.
Это было уже в Москве, я показала ей несколько готовых переводов, и мы пошли в издательство.
Редактор, Николай Николаевич Сидоренко, худощавый, с белым пухом волос на голове, был очень стар и очень строг.
Его всё издательство боялось, а уж я-то должна была бояться больше всех!
– У вас выходили книги в Москве?
– Нет.
– И вы даже не член Союза?
– Остался Секретариат.
– Вы уверены, что сможете перевести книгу на должном уровне?
– Я обещаю, что переведу на самом высоком доступном мне уровне.
– Вот видите – на доступном. Принесли переводы, хоть несколько? Покажите.
Наташа отдала ему мои листочки. Он прочёл и протянул мне рукопись. В Украинском отделении Большого союза мне сказали:
– Заходил Сидоренко, хвастался: «Знаете, какую я вам переводчицу нашёл!»
– Какую? – поинтересовалась я.
– Да вас же, Светлана!
Книга должна была уйти в производство в октябре. Конечно, я не тянула до последнего, ещё в Ростове сборник был готов, переводы авторизованы, то есть, подписаны автором.
В начале сентября я понесла книгу Николаю Николаевичу.
– Светлана, вы можете не торопиться, я договорился, нам дали ещё два льготных месяца.
– А я вам привезла её.
– Правда? – удивляется он. – У нас тут одна московская поэтесса переводила книгу, так она вышла только через два года после плана. Звоните Наташе, пусть приезжает, будем сдавать.
Мы сидим втроём над книгой. Все замечания, Наташины и Николая Николаевича, я исправила. Он говорит:
– Для книги будет лучше, если мы снимем кое-какие стихи.
Мои переводы проходят этот последний барьер. Но кроме них, есть несколько стихотворений давнего Наташиного переводчика, Медведева, и Коли Скрёбова, нашего ростовчанина.
Вылетают три Колиных перевода, и мне не по себе – вдруг он подумает, что это моих рук дело?
6. Золотая неделя
На ноябрьские праздники нас на неделю отпускают по домам.
Перед самым отъездом Нина Аверьяновна останавливает меня и просто светится от радости:
– Света, решили зачислить тебя. Одному парню не понравилось у нас, он уезжает. Освобождается место.
– Правда?! Какое счастье! Спасибо вам огромное! – У меня слёзы на глазах…
– Выписывайся, снимайся с партийного учёта и приезжай. Только смотри, не опаздывай.
– Ни в коем случае! Спасибо!
В моём родном городе царила осень.
Бульвар на Пушкинской осыпал листву на гаревые дорожки, Дон блестел на солнышке каждой своей волной…
Всю эту золотую неделю счастье переполняло меня и выплёскивалось на всех окружающих.
Я сообщала всем, всем, всем, что меня зачислили на Высшие в стране Литературные курсы, зачислили!
Да, два года в Москве, отдельная комната, сто шестьдесят рублей стипендия, и такие лекции! Конечно, хватит денег! Какой разговор!
Побывала на радио и на телевиденье, в издательстве и в журнале. Все радовались за меня!
И на свою родную проходную пришла к концу работы, и ещё и ещё раз рассказывала всем, как это здорово – жить и учиться в Москве. И опять все радовались за меня! Все, да не все.
Была у нас одна женщина-конструктор, такой же «заблудившийся трамвай», как и я.
Как-то она попала в редакцию газеты, и рассказывала с завистью – какие они все раскованные – ходят, курят, сидят на столах…
Не стала разочаровывать её – вот уйдёт красивая женщина, они сядут за свои столы, и станут просто делать газету, с обязательными материалами, часто не интересными им, с невозможностью сказать что-то своё или по-своему.
С начальственной правкой, с которой не можешь не согласиться, с начальственными упрёками, что не можешь писать живо о том, что тебе не интересно. Была я однажды невольным виновником и свидетелем такой выволочки.
Я-то была вольным стрелком, свободным художником, я могла писать только о том, что мне интересно! Правда, интересно мне было всё…
Я бросилась к ней, как только она вышла из проходной:
– Ты знаешь, какие у нас предметы? История искусств, история кино…
– Зачем ты мне это говоришь?
– Мне казалось, тебе это ближе, чем другим.
Она повернулась и ушла, не прощаясь.
Маму я давно не видела такой счастливой. Она тоже рассказывала всем, всем, всем, что меня зачислили.
– Отдельная комната в Москве на два года! Она так рвалась в Москву, хоть на неделю, хоть на два дня! И стипендия – сто шестьдесят рублей, как её зарплата.
– Вы же сначала говорили, что её не приняли, потом – что кандидатом, – недовольно прерывает её жена моего брата.
– Ну да! А теперь зачислили. И не надо будет трогать деньги, что она столько лет откладывала, как говорила – на вольные хлеба. Ещё пригодятся после курсов, чует моё сердце – не вернётся она на свою фирму.
– За много лет – это сколько же можно было денег собрать! – задумчиво произносит моя золовка.
А мама говорит как-то, между прочим, что брат давно мечтает о машине.
– Но денег, конечно, нет, тратят по мелочам. Хотели занять у родителей – не вышло.
– Мам, давай, я ему займу, я же два года могу не трогать свои деньги. И после курсов – они мне нужны не сразу, будет отдавать рублей по сто в месяц.
Брат был счастлив. Господи, сколько счастливых людей было вокруг меня в эту неделю!
– Но смотри, когда я кончу курсы, ты каждый месяц будешь отдавать мне по сто рублей. У меня никаких денег не будет, никто меня не ждёт с публикациями и гонорарами на блюдечке с голубой каёмочкой.
– Какой может быть разговор!