000
ОтложитьЧитал
–– Он верен роялизму. Идея служения королю для него важнее возможности выглядеть современным.
–– Глупости, – безапелляционно заявил Талейран. – О каком короле речь? Людовик ХVIII не имеет никаких шансов быть коронованным. Кроме того, ни одна идея не стоит разлуки с вами. Если чудо свершится и господин дю Шатлэ вернётся к вам, первое, что вам надо сделать, – это дать ему хорошенько понять, что вами следует дорожить.
Когда я, распрощавшись с министром, уже спускалась по парадной лестнице в сопровождении лакея, холодный голос окликнул меня:
–– Мадам дю Шатлэ!
Я остановилась. Талейран, прихрамывая, – я только сейчас заметила, что он хромой, – спустился вслед за мной на несколько ступенек.
–– Вы забыли, мадам.
С этими словами он протянул мне мой вышитый кошелёк.
Кровь прихлынула к моему лицу. Дрожащими пальцами я взяла то, что теперь превратилось в источник моего стыда и смущения. Я едва смогла пробормотать:
–– Да-да, я так забывчива…
–– Неприятный недостаток, мадам. Он может привести к большим убыткам. Не все возвращают то… э-э, то, что забыто.
Голос его прозвучал лениво и чуть небрежно. Мы ещё раз раскланялись, и я пошла к выходу, вне себя от смущения.
…Даже вернувшись домой, я ещё долго не могла опомниться. Конечно, я неопытна в такого рода делах, но уж мою глупость никак объяснить нельзя. Как я могла вообразить, что Талейран так прост? Взяла и сунула ему двадцать тысяч! Может быть, Талейран и взяточник, но взяточник изысканный… не какой-нибудь продажный чиновник из министерства. Я должна была поступить тоньше, деликатнее. В том, что отблагодарить его необходимо, я не сомневалась. Вот только надо учиться находить к людям верный подход.
Поразмыслив, я достала свою шкатулку с драгоценностями и долго перебирала их. Из Белых Лип я привезла богатейшую коллекцию великолепных изумрудов – пожалуй, в Европе было не много таких. Я выбрала среди них самый лучший – десятикратный травянисто-зелёный камень изумительной чистоты. Потом села к бюро и набросала несколько строк:
«Господин де Талейран, я наслышана о вашей коллекции драгоценных камней. Если этот скромный изумруд хоть в малой степени обогатит её и сделает вам приятное, я буду искренне рада. Не лишайте меня этой радости. Это лишь малая благодарность за то, чем я вам обязана».
Я позвонила. На зов явилась горничная.
–– Эжени, немедленно разыщите ювелира. Мне нужен изящный футляр для камня.
Всё это, включая и футляр, было отправлено в дом министра следующим утром. Я ждала, ждала… Кто мог бы предугадать реакцию Талейрана?
Изумруд стоимостью по меньшей мере сто тысяч ливров не вернулся.
4
Отныне я жила, ожидая указаний Талейрана, и, помня о его совете заводить знакомства, решила каждый день куда-нибудь выезжать: то в театр, заказывая заранее одну из лучших лож, то в Булонский лес для прогулок верхом, то в Сен-Клу. Всюду меня сопровождала Аврора. Правда, особенных знакомств я не завела – если не считать нескольких не слишком важных персон, которые пытались за мной ухаживать и от которых я быстро избавлялась… но, по крайней мере, я была на виду и могла краем уха слушать сплетни. С визитами я пока не ездила, хотя и успела узнать, что в Париже живут несколько знакомых мне аристократок, которые каким-то образом связали свою судьбу с буржуа. Так, на мой взгляд, совсем бесцельно шли дни, но я вспомнила второй совет Талейрана: «Терпение!» – и успокоила себя этим.
Понемногу обретал свой прежний блестящий вид отель дю Шатлэ. Семья Джакомо, поселившаяся здесь, не нуждалась во всей его огромной площади и занимала лишь несколько комнат на первом этаже и кухню. Остальные апартаменты были закрыты, мебель была затянута в чехлы – словом, всё оставалось точно таким же, каким было после последнего визита сюда старых герцога и герцогини, родителей Александра. Джакомо нанял лишь одну служанку в помощь Стефании, но этого было явно недостаточно для полнокровной жизни дома. Едва приехав, я стала набирать штат прислуги. Когда армия лакеев и служанок была собрана, они принялись приводить в порядок все комнаты дворца.
К Рождеству он сиял, как новенькая игрушка, и в нём было бы не стыдно принять самое блестящее общество.
Семья моего брата жила в согласии, как и прежде. Джакомо, которого все теперь называли не иначе как «господин Риджи», даже внешне стал выглядеть лучше. Он ходил теперь в сюртуке и галстуке, у него была изящная трость, редингот и строгая высокая шляпа – всем своим видом он напоминал учителя. Прожитые в нищете годы стали причиной того, что волосы его поредели и побелели уже в сорок лет, но теперь, выбритый, прилично одетый и надушенный, он выглядел весьма импозантно. Даже в его походке появилось что-то уверенное, более смелое, раскрепощённое. Всем своим видом он внушал почтение.
Я знала, его тревожит нынче только одно: то, что Флери исчезла, как в воду канула. Полиция либо не хотела, либо не могла её отыскать. Опасаясь за младшую дочь, пятнадцатилетнюю Жоржетту, он теперь почти не выпускал её из дому, особенно боялся посылать её за покупками в лавки. Флери увезли именно из цветочного магазина. Так что за снедью ходила или служанка, или Стефания.
Жоржетта если и была огорчена этим, то виду не показывала. Она вообще казалась не по возрасту угрюмой и нелюдимой девушкой. Привлекательностью сестры она не обладала. Невысокая, плотно сбитая, с чуть нахмуренными бровями и волосами, беспощадно стянутыми назад, она почти всё время молчала, а если и говорила, то односложно. Книги её не занимали. Она возилась на кухне с матерью и ничего другого не требовала.
Я попыталась немного преобразить её, заказала ей несколько красивых платьев, но она так дичилась и не проявляла никакого интереса к этому, что я оставила свои попытки. В коне концов, не все созданы для того, чтобы пленять, блистать и очаровывать.
А Аврора… Вот кто расцветал с каждым днём и час от часу становился краше. Жизнь в столице действовала на неё так же ошеломляюще, как на меня когда-то Версаль. Она хотела бы везде побывать, всех увидеть, со всеми пококетничать. За ней многие пытались ухаживать; она такие попытки воспринимать ещё не умела и краснела от каждого комплимента, но румянец на её щеках и смущение в фиалковых огромных глазах были так привлекательны, что я даже побаивалась за неё. Лишь бы она не совершила глупость! Мне было слишком хорошо видно, что ей очень-очень нравятся знаки мужского внимания.
Я не хотела её ограничивать и стеснять её свободу, но взяла за правило всякий раз, когда она хотела поехать на прогулку, отвечать:
–– Подожди, дорогая, я поеду с тобой.
Между нами была полная гармония. Она прислушивалась к любому моему совету, следовала всем замечаниям – особенно тем, что касались её гардероба. С тех пор как у модисток ей были заказаны наряды, в комнате Авроры всё стояло вверх дном: платья, чулки, шляпные коробки, ленты валялись повсюду. Она то и дело бегала ко мне с вопросами:
–– Мама, голубая лента будет хорошо смотреться на шляпе, которую я надену завтра?
–– Мама, пойдёт ли мне чепчик, в каком мы видели мадам Рекамье?
–– А перчатки? А кружева? А шаль? Она непременно должна быть из кашемира, это так модно сейчас!
Однажды, когда мы собирались в Оперу, она вошла в мою туалетную комнату и спросила, можно ли ей для сегодняшнего выезда сделать высокую причёску, как у взрослых женщин.
–– Право, мне кажется, не стоит, – сказала я. – Тебе ведь нет ещё и шестнадцати. Тебе слишком рано, Аврора.
–– Ну, мама, пожалуйста!
Она, быстрым движением собрав волосы, подняла их вверх и, залившись румянцем, посмотрела на меня; при это она до того похорошела, что я растеряла все слова для отказа.
–– Хорошо, но это лишь один раз, – сказала я, сдавшись. – Честное слово, не знаю, что мы будем делать, если к тебе кто-нибудь посватается.
Она ответила – важно, как в парламенте:
–– Мы будем рассматривать предложения в порядке поступления, мама.
Что я могла ей сказать? Она выросла. Скоро она станет совсем взрослой и самостоятельной.
Рождество прошло очень по-домашнему. Этот праздник, мирный, светлый, радостный, помог мне найти общий язык даже со Стефанией. Мы полностью простили друг другу все обиды. Моя невестка, немного оправившаяся от тягот прежней жизни, стала хоть чем-то напоминать молодую мадемуазель Старди, изящную итальянскую гувернантку. Рождество она встретила в платье приятного сиреневого оттенка, и, глядя на неё, разрумянившуюся, радостную, с весело сверкающими голубыми глазами, я подумала, что и она ещё может быть привлекательной… и что деньги, достаток, благополучие обладают волшебной силой порой избавлять человека от таких пороков, как сварливость и обидчивость.
Перед Новым годом, устав от предпраздничной суеты, я отдыхала в мягком кресле-шезлонге и просматривала почту. Покончив со счетами и письмами, я взялась за газеты. Все они были республиканские, и все кричали о победах Бонапарта: о пользе покорения Италии, унижении Австрии…
Кроме этого, сообщалось, что Институт внёс генерала в список «бессмертных». Надо же, за то, что человек лучше других умеет убивать и разорять итальянские города, его делают академиком!
Статьи всё ещё пестрели упоминаниями о том, как торжественно встречала Директория генерала в Люксембургском дворце, и упоминания эти выглядели смешно, потому что я знала: та церемония – сплошное лицемерие. Тогда все будто следили друг за другом. Да и чего иного можно было ожидать? Ни для кого не секрет, что директоры ненавидят Бонапарта, а он – директоров. Сейчас, на гребне славы, он жаждал получить кресло в Директории, а они не менее сильно стремились этого не допустить. Готовы были даже изменять законы, повышать возраст, по достижении которого можно занимать директорские посты, чтоб 28-летний Бонапарт и мечтать не смел об управлении государством…
Просто удивительно, как французские газеты ухитрялись восхвалять и его, и их. Кроме того, и самим газетам было несладко – недавно их было закрыто аж шестнадцать. Был установлен надзор над печатью, театрами, повсюду проводились домашние обыски, ссылки, повсюду вскрывали письма – словом, налицо были все атрибуты полицейского режима. Об этом, разумеется, не упоминали, но это было всем известно.
Ещё я узнала, что установлен новый поразительный налог – налог на окна и двери, исчисляемый в зависимости от внешнего вида жилища… Поистине там, наверху,– сплошные безумцы. О подобном налоге ещё со времён средневековья никто и не слышал.
И тут я заметила в конце страницы следующие строки:
«Национальное агентство прямых налогов имеет честь объявить…»
Глаза у меня расширились. Резко подавшись вперёд, я склонилась над газетой и быстро прочитала объявление. Потом газета выпала их моих рук, и я откинулась назад, сжимая виски пальцами.
Это было сообщение о том, что 5 января 1798 года, в пятницу, в полдень, состоится продажа так называемого «национального имущества». К нему в этот день были отнесены отель де Санс, отель Карнавале и отель на Вандомской площади.
Этот последний был когда-то моим. Именно там я и жила до первого замужества, там испытала волнение перед первым своим появлением в Версале.
«Так значит, он ещё не продан, – подумала я ошеломленно. – Он конфискован у меня, но ещё никому не продан. Кто бы мог вообразить? Целых шесть лет прошло, а он ещё остаётся собственностью государства».
Я снова склонилась над газетой и прочла о том, что, вероятно, будет много покупателей – банкиров, финансистов и поставщиков. Да, у них это теперь в моде – покупать незаконно конфискованные дома и жить в них. Слова о «банкирах и финансистах» навели меня на мысль об одном очень хорошо известном мне банкире – Рене Клавьере. Впервые за всё время пребывания в Париже я вспомнила о нём, и ярость переполнила меня.
–– Мерзавец! – пробормотала я в бешенстве. – Можно не сомневаться, что он будет на торгах. Да ещё и переиграет всех!
Ну, нет… Я должна бороться. На этот раз я не сдамся так легко. Теперь не август 1792 года, когда меня могли убить лишь за то, что я назову своё имя, и когда у меня не было ни гроша, чтобы противостоять Клавьеру. Теперь многое изменилось. Ах, мне лучше умереть, чем дать ему снова насладиться моим поражением, снова восторжествовать. Я должна что-то предпринять. Непременно.
Но как? Меня охватило волнение. Я ведь и сейчас не могу открыто выступать на торгах. Если я туда явлюсь, это будет для Клавьера вызовом. Своим появлением я подстегну его азарт. Он не постоит за ценой; предложит фантастическую сумму, лишь бы иметь удовольствие посмеяться надо мной. С влиятельным банкиром Франции и даже Европы я не могла состязаться. Это было бы безумием. Вести войну с поднятым забралом равнозначно поражению. Но что же тогда делать? Что можно придумать в этой ситуации?
–– Впрочем, какая разница! – яростно прошептала я. – Первое, что я должна сделать, – это найти деньги! Много денег! Об остальном я подумаю потом!
Денег-то как раз и не было. Из Бретани я увезла достаточную сумму, но гардероб Авроры и восстановление дома немало стоили. А сейчас мне надо было располагать очень значительным количеством денег – нужно не менее полумиллиона франков. Это не шутка. Черпать из герцогского бюджета, загоняя Белые Липы в долги, я тоже не могу – все дю Шатлэ, предоставившие мне в распоряжение роскошное бретонское поместье с угодьями и парком, вероятно, не поняли бы этого. Это была только моя война, не их. Стало быть, надо искать выход в Париже.
Надо найти денег… А потом найти человека, который заменил бы меня. Подставное лицо, которое не вызовет подозрений у Клавьера. Господи, если бы только мне это удалось!
Я лихорадочно ходила из угла в угол, ломая руки. Вопросов было много, но ни на один я не находила ответа. Положение казалось мне безвыходным. Я уже готова была предаться отчаянию, сесть и заплакать, как мой взгляд остановился на ларце с драгоценностями.
–– Мои изумруды!.. – выдохнула я облегчённо.
Да, целая коллекция, привезённая из Голконды и подаренная мне Александром… Он хотел, чтобы я отдала их в отделку, чтобы ювелиры сделали для меня великолепный изумрудный гарнитур. Что ж, с этой мечтой придётся распрощаться. Я готова пожертвовать и большим, лишь бы не видеть Клавьера хозяином того дома. Достаточно и особняка на площади Карусель – я всегда бываю унижена, когда проезжаю мимо него и сознаю, что там хозяйничает Клавьер. Да ещё и перестраивает его.
Боже мой, как мне хотелось, чтобы поскорее наступил Новый год, а особенно – следующее утро. Я так хотела начать действовать.
5
Было ещё совсем рано, когда я приехала на улицу Сантонж, в респектабельное заведение известного ювелира Гюстава Бонтрана.
Я сразу заявила, что желаю соблюдать полное инкогнито. Никаких имён, никаких лишних вопросов. Гербы на моей карете были скрыты под слоем краски. Я была в черном строгом наряде, который не позволял судить о том, насколько я богата. Темная вуаль была так густа, что даже я, глядя в зеркало, своего лица не различала, а шляпа была надета так, что никто не смог бы догадаться о цвете моих волос.
Клавьер ни за что не должен знать, что я что-то продавала и нуждалась в большой сумме денег. Лучше, если бы он вообще не слышал о том, что я в Париже. Пусть никакие вести обо мне не тревожат его, не возбуждают подозрения – это было залогом моего выигрыша.
Ювелир принимал меня сам и был вежлив и предупредителен. Я показала ему изумруды, и он долго изучал их.
–– Что ж, – заявил, наконец, Бонтран. – Если эти камни ещё хорошенько почистить, им цены не будет.
–– Как вы думаете, сколько я могу получить за них?
–– Миллион франков, сударыня.
Поглядев на меня из под очков, Бонтран сказал:
–– Я бы купил их у вас за эту сумму.
Сама я полагала, что изумруды стоят вполовину дороже, но перечить не стала. У меня теперь было другое условие.
–– Для хорошего гарнитура здесь не хватает главного камня, сударыня. Так сказать, венца…
Я прервала его:
–– Мэтр Бонтран, мне нужны деньги немедленно.
–– Я не заставлю вас ждать. Я передам вам деньги через неделю.
–– Вы не поняли. В моем расположении нет недели, нет даже пяти дней.
–– Чего же вы хотите?
–– Я хочу получить деньги самое большее через три дня.
–– Утром четвёртого января?
–– Да.
–– Я смогу дать ответ через минуту.
Он аккуратно сложил камни в футляр, отдал его мне и с поклоном удалился, попросив меня подождать. Я опустилась в кресло, задумчиво подпёрла подбородок рукой. Потом поглядела на часы. Хотя бы он поскорее возвратился! Лихорадка нетерпения просто сжигала меня. Я чувствовала, что успокоюсь только тогда, когда буду иметь в своих руках этот самый миллион.
Большой зал блестящего ювелирного магазина понемногу оживал. Появлялись посетители, все как на подбор одетые богато, но слегка безвкусно. Буржуа, решила я. Новые хозяева. Равнодушно следя за ними глазами, я подумала, что, если Бонтран не сможет выполнить мое условие, ещё не всё потеряно. Я отправлюсь к другим ювелирам. У кого-нибудь мне повезёт.
Моё внимание привлекла молодая дама в тёплом меховом манто и высокой шляпе с перьями. Она была одета безупречно, и это заинтересовало меня. Я инстинктивно почувствовала в ней свою. Дверь перед ней распахнул служащий магазина. За дамой шла горничная. На миг они остановились посреди вестибюля и о чём-то перемолвились, потом хозяйка направилась к витрине. Через миг я увидела, что она беседует с приказчиком, и поглядывает на меня так же заинтересовано, как я только что поглядывала на неё.
Кто она? Аристократка? Может быть, даже моя знакомая? Женщина, как и я, была под вуалью, конечно, не такой густой, как у меня, но разобрать черты её лица издали было трудно.
–– Мадам!
Этот голос вывел меня из задумчивости. Подняв голову, я увидела рядом с собой служанку заинтересовавшей меня женщины.
–– Что такое?
–– Мадам, моя госпожа спрашивает, действительно ли вы собираетесь продавать изумруды.
Несколько удивленная, я потвердила это.
–– И правда ли то, что эти изумруды из самой Индии, из Голконды?
–– Да.
–– В таком случае, мадам, моя госпожа очень хотела бы взглянуть на них. Она бы могла заплатить немного больше, если бы ваши изумруды подошли ей.
–– Да, но меня ждёт разговор, и сейчас ко мне выйдет мэтр Бонтран. Боюсь, я…
Я посмотрела на даму, стоящую у витрины. Что-то подсказывало мне не отказываться от предложения. В конце концов, это лишь увеличит мои шансы на удачу.
–– Как имя вашей госпожи?
–– Её зовут мадам Брюман.
Я качнула головой. Вот как… Брюман! Это имя принадлежало одному довольно известному коммерсанту, владельцу многочисленной недвижимости в Париже, ресторанов, игорных домов и пансионов.
–– Передайте вашей хозяйке, что я согласна поговорить с ней.
Мадам Брюман приблизилась, поклонилась, и я приветливо кивнула ей. Когда она садилась рядом, на меня повеяло свежим ароматом лилий. У неё и в отношении духов был неплохой вкус.
–– Понимаю, что моё предложение неожиданно, – сказала она, улыбаясь чуть виновато. – Но я так мечтала об изумрудах… о настоящих «индийцах». Это такая редкость.
Я машинально передала ей футляр, а сама уже чувствовала, как холодеют от волнения мои руки. Она сидела, чуть наклонив голову, в профиль ко мне, а её вуаль была достаточно прозрачной, чтобы я могла видеть черты ее лица. Смуглая кожа, большие карие глаза с янтарным оттенком. Вьющийся чёрный локон касается щеки, в мочку уха вставлена неяркая бриллиантовая серёжка.
Я узнала её. Теперь я не сомневалась. Я знала, почему с первого же взгляда она завоевала моё внимание. Мы ведь были знакомы. Мы пережили вместе самые жестокие испытания: штурм Тюильри, ужасы сентябрьских дней 1792 года. Подумать только, она стала мадам Брюман, сменив своё имя… И какое имя – Валентина де Сейян де Сен-Мерри!
Я давно взяла себе за правило никого не судить. Да и откуда мне было знать, что приключилось с Валентиной за эти годы, каковы были обстоятельства её жизни. Всякое могло случиться. Женщины чаще всего становились жертвами этой многолетней смуты, но не каждая женщина смирялась с этим. Иные предпочитали измениться, но не погибнуть. И не всем же аристократкам везло на встречу с Александром.
Она восхищённо разглядывала камни.
–– Клянусь Богом, мадам, это восхитительно! Через неделю мой день рожденья, муж просил подобрать себе подарок. Но что может быть лучше этого?
–– А кто ваш муж? – спросила я. – Господин Брюман – это тот самый владелец недвижимости?
–– Да, можно так сказать.
–– Давно вы замужем?
–– Четыре года.
–– То есть вы повстречались с господином Брюманом ещё во время террора.
Она взглянула на меня чуть удивлённо и ответила уже гораздо сдержаннее:
–– Да.
Видимо, ей мои расспросы показались неуместными. Я ведь даже имени своего не назвала. Ещё раз полюбовавшись переливами изумрудов в блеске зимнего солнца, мадам Брюман сказала:
–– Мне известно, что ювелир предложил вам миллион франков за эти камни. Если вы будете столь любезны и уступите мне их, я заплачу на сто или двести тысяч больше. Мне ещё надо уточнить, какой именно суммой я располагаю.
Я ничего не ответила. Потом подняла вуаль.
–– Валентина, это же я. Вы помните меня?
Какой-то миг она непонимающе смотрела на меня, потом чуть зажмурилась, словно хотела проверить зрение, и бледность разлилась по её лицу. Негромко и очень нерешительно она спросила:
–– Сюзанна?
Я кивнула. Она хотела ещё что-то сказать, но, похоже, не могла собраться с мыслями, и я, боясь, что меня узнает не только подруга, сжала руку Валентины.
–– Ради Бога, молчите. Давайте уйдём отсюда! Нас не должны видеть вместе.
Она ничего не понимала, но послушно поднялась и пошла за мной к выходу. В этот миг за конторкой появился ювелир.
–– Мадам, – произнёс он мне, – имею честь сообщить вам…
–– Нет-нет, – сказала я поспешно, снова опуская вуаль. – Сделка не состоится. Мои планы изменились, мэтр Бонтран.
Я затащила Валентину в свою карету – благо, что она шла за мной послушно, как ребёнок, сама захлопнула дверцу и приказала кучеру ехать в какое-либо спокойное и безлюдное место.
–– В парк Монсо, может быть? – осведомился он.
–– Да, да, именно туда!
Я повернулась к вновь обретённой подруге.
–– Вы согласны? Согласны ехать туда?
–– Но почему именно туда? – кротко возразила она. – Я бы так охотно пригласила вас к себе!
–– Дорогая моя, вы, может быть, удивитесь, но оставаться с вами у всех на виду – это самое ужасное для меня в нынешнее время.
–– Почему?
–– Потому что мне необходима ваша помощь.
Ничего необыкновенного не было в том, что бывшая мадемуазель де Сейян, чей отец был расстрелян за роялизм, чей жених воевал за короля на юге Франции, стала женой буржуа. Это лишь на первый взгляд могло показаться возмутительным. Покинутая всеми, даже мной, Валентина не имела ни денег, ни определённых намерений. 1793 год – то было время, когда Франция захлёбывалась в крови. Чтобы выжить, нужно было уметь драться, пускаться в авантюры, изворачиваться. Валентина ничего этого не умела. Комитеты в те дни охотились за всеми, кто своими манерами хотя бы отдаленно напоминал аристократа. Нужно было искать прикрытие. И оно нашлось – в лице торговца Жака Брюмана, сделавшего мадемуазель де Сейян предложение. Она стала мадам Брюман, а это имя уже не внушало подозрений. А преуспевающий буржуа лишь потом оценил, до чего удачный сделал выбор: при Директории стало очень модно жениться на аристократках и украшать своё богатство ещё и блеском титула жены – пусть не столь важного сейчас, но приятного для честолюбия.
–– Я должна была думать не о чести и даже не о том, что совершаю мезальянс, – проговорила Валентина, словно пыталась защититься от моих ещё невысказанных упрёков. – Я даже об отце не думала. Возможно, это звучит эгоистично, но мне хотелось жить, просто выжить…
–– Вам незачем оправдываться. Я понимаю вас лучше, чем вы думаете.
Парк Монсо был безлюден сегодня. Погода была чудесная. Даже солнце скупо светило из-за туч. И всё же я, опасаясь, что мы находимся слишком на виду, увлекла Валентину в «Лилльскую красавицу», то самое бистро, где мы с Изабеллой в ужасные времена Робеспьера пили лимонад. Сейчас нам подали кофе и ванильные пирожные.
Валентина спросила:
–– Понимаете ли вы, с кем вы связываетесь, Сюзанна?
–– Кого вы имеете в виду?
–– Клавьера.
Я не ответила, ожидая, что скажет по этому поводу Валентина.
–– Мой муж дружен с ним. Хотя “ дружен” – слишком сильное слово… Клавьер несколько раз обедал в нашем доме. Он до того бесстыден, что осмеливался ухаживать за мной, а через минуту называл Жака «друг мой». Я не люблю этого человека. Он не нравится мне. Я… я даже немного боюсь его. А вы?
–– Я знаю его куда лучше , чем вы, Валентина, но нисколько не боюсь. Его надо бить его же оружием – только этим его остановишь. Клавьер коварен, стало быть, я тоже должна стать коварной.
Валентина, немного помолчав, выразила сомнения насчёт того, что у нас обеих есть способность к коварству. К тому же, она жила со мной, когда мой роман с Клавьером только начинался. Ну, когда он обольщал меня грудинкой, банками кофе, апельсинами и цветами. Пару раз она даже открывала ему дверь.
Я решительно отвергла все эти опасения.
–– Он вас не запомнил, Валентина, просто не мог запомнить. Вы понравились ему сейчас, потому что вы расцвели, стали хорошо одеваться… Если бы он заприметил вас тогда, то тотчас бы стал к вам приставать, будьте уверены.
–– Но ведь он любил вас в те годы.
–– Что за чушь! Ему просто было по вкусу сражаться за меня как за приз. Покорить знаменитую придворную даму, прежде занимавшую место на самой вершине версальской иерархии – вот что было для него важно… Так, соревнование вроде спорта. Разве он намекал вам когда-либо, что он знал вас прежде?
–– Нет.
–– Ну, вот видите.
Я усмехнулась, вспомнив слова Валентины о том, что Клавьер пытался добиться её расположения. Это у него в крови – погоня за аристократками. Ах, до чего же мелкая душа у этого человека! Как он несчастен, должно быть!
–– Я рада, что он ухаживал за вами.
–– Почему?
–– Потому что вы теперь сделаете вид, что меняете своё отношение к нему. Вы подобреете и намекнёте, что не прочь приобрести отель на Вандомской площади. Вы попросите не составлять вам конкуренции.
Глаза Валентины расширились от ужаса.
–– Я хотела бы помочь вам, но если…
–– Что?
–– Если он потребует платы прежде, чем окажет мне эту услугу?
Я вздохнула. Что это за вопрос! Разве я с девочкой разговариваю? Право, как трудно иметь дело со столь добродетельными дамами!
–– Валентина, но вы же женщина! Вспомните об этом! Неужели вы не сумеете выпутаться? Немного ласковых слов, пленительная улыбка, уступчивость, неопределённое обещание…
Я с отчаянием добавила:
–– В крайнем случае, он вас поцелует! Только-то!
–– Вам легко говорить. Но я-то никогда не была похожа на вас. Мне бы не хотелось, чтобы меня целовал чужой мужчина. Это грешно.
Я почувствовала, как во мне закипает гнев. Заставляя меня убеждать её, уговаривать, она поступала не слишком по-дружески. Мне нужна её помощь, но помощь невозможна без некоторых усилий! Или она хотела бы помогать, не шевеля и пальцем?
С тоской поглядев на меня, мадам Брюман произнесла:
–– Совершив всё это, я навлеку неисчислимые неприятности на своего мужа. Клавьер не поверит, что это сделано без его ведома. Я причиню вред Жаку, а он так помог мне! Это будет уже дважды грешно.
Я метнула на него убийственный взгляд. Хотела сдержаться, но не смогла.
–– Знаете, милая Валентина, наш разговор кажется мне весьма удивительным… Я не хотела напоминать вам, но, раз уж мы заговорили о грехе и добродетели, то скажу: если бы во время сражения за Тюильри, когда за вами гнались санкюлоты и когда вы бросились ко мне с криками о помощи, я стала размышлять о том, что убийство – грех, и не убила бы ваших преследователей… мне кажется, вы не сидели бы сейчас рядом со мной. Как вы полагаете, дорогая?
Мои слова сразили её. Она даже слегка отшатнулась, закрывая лицо руками. Я была зла на неё за то, что она заставила себя уговаривать. Когда я защищала её, мне не нужны были уговоры! И я, не обращая внимания на чувство чести, заставлявшее меня сдерживаться, просто-таки добила Валентину фразой:
–– Вам понравились мои изумруды. Я отдам их вам… даже если стоимость дома будет ниже, чем стоимость камней. Впрочем, если вы колеблетесь…
Я резко поднялась, быстро взяла со стола свои перчатки. Валентина схватила меня за руку.
–– Бог с вами! – сказала она. – Я согласна. Простите меня. Я забыла, чем вам обязана… Расскажите, что я должна сделать.
Пристально глядя на неё, я села. «Нет, – подумала я. – Это не настоящая подруга. Это не Изабелла… Да и есть ли вторая Изабелла на свете?»
Изабелла, искренне любившая меня, никогда не потратила бы столько слов на объяснения. Да она и не была обязана мне так, как эта… эта мадам Брюман, сидевшая рядом.
Приехав домой, я обнаружила письмо от Талейрана:
“Любезнейшая мадам дю Шатлэ, Вы слышали, вероятно, о том приёме, который я даю в честь генерала Бонапарта. Почти 500 человек приглашено ко мне – как говорится, весь свет. У меня будут люди, знакомство с которыми было бы крайне Вам полезно. Буду рад представить их Вам.
Остаюсь Вашим покорным слугой и проч.”
Огорчённая донельзя, я села. Как неудачно всё сложилось! Как жаль, что Талейран, молчавший так долго, начал заниматься мною именно тогда, когда я скрываюсь от Клавьера. Всего до 5 января мне надо не попадаться ему на глазах. А приём состоится третьего. Могу ли я не пойти? Мне приходилось выбирать: судьба мужа или дом.
Я обязана пойти, это необходимо… Талейран обещает познакомить меня с людьми, которые имеют власть и могут изменить жизнь семьи дю Шатлэ. Вероятно, среди приглашённых будет и Клавьер. Но кто знает, может быть, мне посчастливится не встретиться с ним. Сам Талейран пишет, что на приём придет полтысячи человек.
А если я встречусь с Клавьером, это ещё не значит, что такая встреча сразу наведёт его на мысль о доме. Самое главное – не дать ему понять, что я и Валентина знакомы. Всё прочее можно пережить.
6
День 3 января нового года выдался дождливым и сумрачным. К вечеру Париж и вовсе был окутан густым туманом. И всё же особняк Галифе на улице Варенн, где находилось, министерство иностранных дел и где был назначен приём, сиял иллюминацией: каждый огонёк был словно спрятан под защитным колпачком и светил сквозь непогоду. Разливали дымчатый мерцающий свет газовые фонари – невиданная новинка, пришедшая из Англии.