Глава первая
Приглашение на бал
1
22 марта 1800 года Париж встретил нас проливным дождем. Было только три часа пополудни, но казалось, что уже наступают сумерки; пока мы ехали через Вожирар, нам не встретился ни один человек на улице, а серые стены заставы Сен-Жермен выплыли перед нами из завесы ливня почти внезапно, как оазис в пустыне перед утомленным путником.
Пятидневное путешествие по скверным дорогам превратилось в семидневное и осложнилось еще и постоянной плохой погодой. Близ Шартра прямо посреди пути карета угодила в выбоину, у нее отлетело колесо, и мы едва не опрокинулись. Спасла нас только интуиция Брике, который будто предвидел происшествие и вел лошадей крайне осторожно, но все равно синяков на нас оказалось достаточно. Парень, нахлобучив на себя шляпу и закутавшись по глаза в накидку, превозмогая дождь, побрел до города, чтобы разыскать кузнеца, а я со служанками почти четыре часа сидела в экипаже, слушая яростный стук капель о крышу и ожидая, пока нам придут на выручку.
Ремонт кареты тоже занял немало времени. В результате мы были вынуждены заночевать в Шартре, чего вовсе не планировали, и продрогнуть до костей в плохой придорожной гостинице. Я молила Бога, чтобы не простудиться и не отравиться сомнительной гостиничной снедью, – ведь в Париж мне надо было попасть здоровой, и была несказанно рада, когда увидела перед собой очертания предместья Сен-Жермен с его богатыми особняками под добротными черепичными крышами. Над ними так уютно вился дымок от растопленных каминов!
–– Даже не верится, что мы в двух шагах от дома и от цивилизации. Ну-ка, Брике, ступай поторопи господ гвардейцев!
Пока таможенный офицер, не слишком любезный и мокрый до нитки, просматривал наши бумаги и паспорт, выданный мне полтора года назад Талейраном, я мечтала о том, как окажусь в отеле дю Шатлэ и отогреюсь. Конечно, семейство моего брата занимает только небольшую часть дома, и в остальных комнатах надо будет наводить порядок, но на теплый очаг и хороший обед я вполне могла рассчитывать.
Радовало так же то, что гвардеец на заставе не заикался о какой-либо плате за право въезда в город. Пару лет назад, когда Францией управляла алчная Директория, на заставах толпились всякие проходимцы, самовольно взимающие с путешественников пошлину за один только въезд. Эти деньги, разумеется, шли отнюдь не в казну, а директоры делали вид, что не могут покончить с этим произволом. Теперь придорожных вымогателей как ветром сдуло, и в этом я усматривала руку Бонапарта: генерал, как видно, умел наводить порядок не только в Бретани.
Гвардеец ограничился тем, что спросил, куда мы направляемся.
–– На Королевскую площадь, – ответила я, надеясь, что расспросы не будут продолжительными. – Там находится дом моего мужа.
Офицер пожал плечами:
–– Чтоб вы знали, в Париже нет Королевской площади, гражданка. Это название уничтожено вместе со Старым режимом.
–– Я знаю об этом. Но названия во время революции менялись так часто, что я не могу упомнить новые.
Он вернул мне бумаги и, желая продемонстрировать свою столичную осведомленность, просветил меня: Королевская площадь нынче, согласно указу первого консула от 8 марта, называется площадью Вогезов – в честь одноименного департамента, который первым уплатил военный налог в казну.
–– Отлично! – сказала я. – Уверяю вас, мне нравится это название. По крайней мере, оно не напоминает о якобинцах. Но если это единственное, что удалось изменить первому консулу, я буду несколько разочарована.
Бонапарт был при власти уже более четырех месяцев, но, сказать по правде, я не видела пока существенных изменений, на которые все так надеялись. Да, война в Бретани прекратилась, с застав исчезли вымогатели, а с дорог – разбойники, но сами дороги отнюдь не улучшились, и торговля не очень-то оживилась. Да и как было ей оживиться, если Англия по-прежнему господствовала на морях и, находясь в состоянии войны с Францией, не позволяла ни одному французскому судну пересечь Атлантику.
Впрочем, и с остальной Европой Республике все еще не удавалось помириться. Бонапарт, едва придя к власти, отправил письма королю Англии и императору Австрии с предложением заключить мир. Однако эти страны, понимая, что казна Франции пуста, а сама Франция обескровлена десятилетними войнами, не спешили отвечать согласием, тем более, что им самим еще неясно было, что из себя представляет Бонапарт и каковы его устремления.
Австрия не согласна была с потерей итальянских владений, поэтому чопорный император Франц вообще не удостоил первого консула ответом и явно готовился к военному реваншу. В том, что новая схватка у подножия Альп близка, не сомневался никто: обе стороны ждали только прихода весны, чтобы начать кампанию. Что касается английского короля Георга, то он вообще крайне возмутился тем, что ему осмеливается напрямую писать очередной французский узурпатор, и устами своего премьер-министра Питта посоветовал первому консулу не воображать себя равным королям и немедленно восстановить на троне Бурбонов, а потом уже заикаться о мире. На этой резкой ноте мирные переговоры и прервались.
Что было особенно заметно, так это желание Бонапарта взять все бразды правления в свои руки и покрепче натянуть вожжи. Консулат очень недолго просуществовал в том виде, в каком его оформили 18 брюмера: Бонапарт, Сиейес, Дюко. Не прошло и месяца, как генерал дал пинка двум своим коллегам: аббат Сиейес был для него в качестве напарника слишком властолюбив, Дюко – слишком ненадежен. Выдав им по хорошей денежной сумме и по добротному особняку и обеспечив обоих доходными должностями, он назначил на их места Камбасереса и Лебрена, в преданности и ничтожности которых не сомневался.
С молниеносной скоростью была принята очередная Конституция, полная нелепостей и анекдотических пассажей, написанная явно наспех. По слухам, законники, которые ее сочиняли, получили от генерала именно такое напутствие: «Пишите кратко и неясно». Документ поэтому и получился довольно курьезным. В нем не было ни одной цитаты из Декларации прав человека и гражданина – главного и, пожалуй, единственного завоевания революции, которое можно было бы расценить как положительное, и ни единого упоминания о каких-либо правах или свободах вообще. Бонапарт уничтожил Совет старейшин и Совет пятисот, создав вместо них аж четыре законодательных учреждения – Государственный совет, Трибунат, Законодательный корпус и Сенат. Этим он раздробил законодательную власть, превратив ее в неуклюжие отростки власти собственной, и мог совершенно не опасаться каких-либо ограничений с ее стороны. Ну, а статья 39 прямо провозглашала: «Конституция назначает первым консулом гражданина Бонапарта, двумя другими – граждан Камбасереса и Лебрена»… и это был, наверное, первый в истории права случай, когда Конституция, создаваемая, по идее, на десятилетия, для многих поколений, кого-то заведомо поименно «назначала».
Предельно четко говорилось так же о том, что первый консул «наделен особыми полномочиями», которые при необходимости могут расширяться до бесконечности. Единственной конкретной статьей была та, в которой указывался размер жалованья консулов: для первого – полмиллиона франков в год, для двух других – треть от жалованья первого.
Когда на площадях городов зачитывали новую Конституцию, французы пожимали плечами:
–– Что же она дает?
Другие, посмеиваясь, отвечали:
–– Ничего не понятно, кроме того, что она дает Бонапарта.
Действительно, едва освоившись во дворце Тюильри, первый консул издал декрет о запрете чуть ли не всех парижских газет. Если раньше в столице выходило до 150 печатных листков, то теперь их осталось только десять, и все они почувствовали тяжесть цензуры. Генерал, как говорили, лично следил за тем, что могло бы быть напечатано, и предпочитал любые острые темы класть под сукно – до тех пор, пока «давность времени сделает их обсуждение уже ненужным». Свобода слова, процветавшая даже при Людовике XVI, была полностью уничтожена. Вообще складывалось впечатление, что первый консул стремится вымести из страны все остатки свободомыслия и человеческих прав, из-за непризнания которых, собственно, и вспыхнула революция. Но зачем он это делает и как распорядится достигнутой властью – этого не знал никто.
Впрочем, французы не протестовали – свободой они, похоже, пресытились надолго. Первый консул не трогал новых собственников, обогатившихся на скупке имущества эмигрантов, и восстанавливал порядок, поэтому в целом народ был вполне доволен. Журналист Бенжамен Констан, новый любовник мадам де Сталь, которому она стремилась проложить дорогу в политику, осмелился было, выступая в Трибунате, обвинить генерала в желании «обречь страну на рабство и молчание», но его голос прозвучал одиноко среди всеобщей тишины.
Никто его не поддержал. После свистоплясок, которые устраивала Директория, Консулат и вправду выглядет вполне прилично и даже внушал надежды. Бытовало мнение, что Бонапарту надо дать время, чтобы проявить себя… Ну, а если и были у генерала ярые противники, из числа бывших якобинцев или из стана роялистов, то они помнили: весной грядет война с Австрией, и очень маловероятно, что первый консул ее выиграет. Какой же смысл тратить силы и бороться с тем, кто может пасть жертвой внешних обстоятельств уже в ближайшем будущем? Если австрийский военачальник Мелас разгромит Бонапарта, участь последнего будет решена. Он может даже не возвращаться во Францию, поскольку судьба Республики окажется в руках австрийцев и англичан.
Эта предстоящая война, как это ни ужасно, лично на меня действовала успокаивающе. В связи с предстоящей кампанией все было по-прежнему очень зыбко на французском властном Олимпе… так ненадежно и изменчиво, что можно было верить даже в реставрацию монархии. Не так уж много признаков указывало на то, что Бонапарт сможет засесть в Тюильри надолго. Режимы со времен Конвента менялись так часто, откуда же сейчас взяться стабильности? Армия была в плохом состоянии, государственные финансы полностью расстроены, а народ не проникся любовью к генералу настолько, чтобы вступиться за него в случае свержения.
В общем, едва я покинула разгромленную Бретань, положение роялистов стало казаться мне не таким уж и угрожающим, и я начала сдержаннее относиться к переговорам, которые ведет Кадудаль с новой властью и не так сильно переживать за их результат. Похоже, эта новая власть нуждалась в союзниках или хотя бы в передышке на внутреннем фронте. А раз так, я могла быть относительно спокойна на жизнь Александра.
–– Поразительно, как меняются взгляды человека, когда он отправляется в путешествие и видит что-то новое! – задумчиво произнесла я.
–– Что вы сказали, мадам? – переспросила одна из горничных.
Я осознала, что думаю вслух, и улыбнулась.
–– Ничего, Ноэль, ничего. Слава Богу, мы скоро будем на месте!
Гвардеец, наконец, вернул наши паспорта, и Брике, щелкнув бичом, пустил лошадей по улицам предместья Сен-Жермен. Спустя полчаса, когда из-за домов показалась Сена, дождь чуть утих, и проезжая по мосту, я могла сквозь стекло окна наблюдать панораму Лувра и Тюильри на другом берегу. Свинцовые тучи нависали над его башнями, особенно сгущаясь над павильоном Флоры, в котором когда-то заседал зловещий Комитет общественного спасения. Шесть лет назад, примерно в такое же весеннее время, меня вызвали туда на допрос к Сен-Жюсту. О том, что тогда случилось, я всегда запрещала себе вспоминать, потому что от подобных воспоминаний кровь стыла у меня в жилах. Вот и сейчас: едва взглянув на громаду дворцов вдоль реки, я ощутила, как сердце замерло у меня в груди и пересохли губы. «Как много ужасного связано у меня с этим городом! – подумала я, пытаясь успокоиться. – Хорошее тоже было, но все-таки намного меньше, чем плохого. Какой прием ждет меня теперь? Изменится ли эта традиция неприятностей?..»
В Париже, по сравнению с Бретанью, весна явно запаздывала. Карета проплывала мимо сада Тюильри, вековые платаны которого только начинали покрываться нежной зеленью. Стаи ворон носились над ними. День был тусклый, серый. Я знала, что через несколько минут мне предстоит пережить не самое приятное впечатление: вот-вот мы должны были проехать мимо бывшего отеля де Ла Тремуйль на площади Карусель – блестящего дворца, преподнесенного мне отцом в собственность в день моего первого брака. Вот уже почти восемь лет им владел и в нем жил банкир Клавьер, отец Вероники и Изабеллы, лишивший своих же дочерей законного парижского наследства, и поэтому всякий раз, когда мне доводилось бывать поблизости, я чувствовала комок ненависти, подступавший к горлу.
Однако на сей раз в этом уголке Парижа происходило нечто особенное. Еще на улице Эшель я заметила вереницу экипажей, тянущуюся, кажется, прямо к моему бывшему дому, а когда мы подъехали поближе, сомневаться уже не приходилось: к Клавьеру по какой-то причине съехалось великое множество гостей. Даже навскидку я насчитала не менее полусотни карет. Поскольку время было не вечернее, нельзя было предположить, что банкир дает бал. Тогда что же это? Из экипажей выходили солидные, хорошо одетые буржуа в карриках1 и их жены в вычурных высоких шляпках. Вид у них у всех был довольно обеспокоенный, а наряды хоть и добротные, но отнюдь не бальные.
Недоумевая, я потянула веревку, дав знак Брике остановиться. На миг у меня мелькнула мысль: может, Клавьер умер? Чем черт не шутит! Все эти депутации немного смахивали на похоронные.
–– Брике, ступай погляди, что там происходит.
Этот парень был, пожалуй, единственным человеком, который знал всю подноготную моих отношений с Клавьером, поэтому мой интерес к происходящему не вызвал у него никакого удивления.
–– Что, мадам, надеетесь, что банкира хоронят? – спросил он, перегнувшись с козел и лукаво прищурившись. – Славное было бы событие! Однако, думаю, причина все-таки не в этом. Молодцы такого пошиба обычно долго коптят небо.
–– Все может быть. Иди разузнай, что там за дела, и не болтай лишнего.
Ожидая его возвращения, я нервно теребила сумочку. Трудно было в двух словах описать, что я чувствовала. До того, жив Клавьер или нет, мне, по правде сказать, не было дела, но если бы я узнала, что он скончался, меня, наверное, посетило бы сильное чувство злорадства. Злорадства из-за того, что этот мерзавец так и не узнал, до чего прекрасные родились у нас дочери. И не узнать ему этого никогда!..
Брике вернулся с презрительным выражением лица. Казалось, он готов был даже сплюнуть от пренебрежения и сдерживался лишь потому, что говорил со мной.
–– Пустое дело, мадам. Банкира, оказывается, из тюрьмы выпустили, и все эти буржуа пришли высказать ему свое почтение.
–– Клавьер был арестован?
–– Ну да. Как говорят, в январе. Если это так, получается, он добрых два месяца провел в тюрьме Сен-Пелажи.
–– А за что же его так наказали?
Мой кучер пожал плечами.
–– Лакеи говорят, он не дал Бонапарту денег, которые тот требовал. Да и с господином Баррасом он был дружен, даже после переворота ездил к нему в поместье Гробуа, чтобы поддержать приятеля… Ну, а как там было в действительности, кто ж его знает. Да и нужно ли нам это знать? По мне, так лучше оставить всех этих негодяев в покое.
Я машинально кивнула, соглашаясь с ним, и дала знак ехать, но сообщение Брике навело меня на некоторые размышления. Клавьер, по всей видимости, пользовался большой поддержкой столичных буржуа, всех этих банкиров, поставщиков и торговцев, раз для них его освобождение стало таким праздником и поводом выразить ему почтение. С другой стороны, как видно, Бонапарт считал его врагом?.. Почему же его выпустили из тюрьмы? Может, выпустили, изрядно лишив богатства? Во всем этом следовало, конечно, разобраться, собрать слухи, чтобы составить цельную картину, ведь сейчас у меня было слишком мало информации для выводов. Положа руку на сердце, я могла бы сказать: если банкир сейчас в немилости, для меня было бы чистым удовольствием тоже попинать его ногами. Для жажды мести у меня были все основания. Вспомнить только, какую травлю против меня он организовал два года назад, когда умерла его бешеная Флора!
Мы прибыли на Королевскую площадь, когда дождь совсем прекратился, и солнце выглянуло из-за туч, заставив засиять стекла в окнах Павильона Короля и Павильона Королевы, оживив дома из красного кирпича с полосами из серого камня и осветив аркады. Сколько бы новая власть ни переименовывала это место, ей не перечеркнуть было его истинно королевского величия. Основанная Генрихом IV, она была местом жительства блестящих аристократов прошлого и многих знаменитостей. Здесь родилась мадам де Севинье, принимала любовников Марион Делорм, писал пьесы Корнель, да что там говорить – сам кардинал Ришелье был когда-то моим соседом, и эти факты я вспоминала всякий раз, когда проезжала под широкими арками, пронизывающими по периметру весь этот архитектурный квадрат. Плошадь Вогезов? Гм, пусть теперь так, но я гордилась тем, что семейство дю Шатлэ владеет домом в таком славном месте.
Брике постучал, и на его стук спустилась сама Стефания в домашнем платье и не первой свежести высоком чепце. Вид нашей кареты на миг заставил ее замереть в проеме двери, но спустя секунду она уже поспешила мне навстречу. Я спустилась на мостовую и обняла невестку.
–– Какая приятная неожиданность, Ритта! – воскликнула она. И тут же добавила: – Уверена, Ренцо с тобой?
–– Ренцо?
Этот вопрос, которого я, сказать по чести, не ожидала, заставил меня смутиться. Мне пришлось признаться, что я не взяла мальчика с собой. И даже не вспомнила о нем… Стефания тут же надула губы:
–– Я так долго не видела сына! Думаю, если уж ты отправилась сюда, то могла бы при отъезде вспомнить о моих чувствах!
–– Стефания, клянусь, – пробормотала я извиняющися тоном, – со мной случилось столько всего ужасного, что мне простительно было кое-что и забыть.
–– Забыть! Ты забыла о моем сыне!
–– Уверяю тебя, с Ренцо все в порядке. Отец Ансельм занимается с ним, не пропуская ни дня, они учат даже греческий. Через год-другой он с легкостью поступит в Политехническую школу…
Я говорила это, испытывая, конечно, некоторое смущение: все-таки нельзя было полностью снять с себя вину за забывчивость. Это была одна из тех неловких ситуаций, когда я не могла сильно корить себя за случившееся, но и оправдаться толком не было возможности. С другой стороны, эти препирательства у порога выглядели отвратительно, тем более, что за ними наблюдали мои служанки.
–– Позволь мне войти. Это все-таки мой дом, и я очень устала.
–– Приходил господин Симон, – выпалила Стефания, уступив мне дорогу. – По его словам, власти интересуются твоим домом!
–– Интересуются?
Я уже вошла в дом и снимала перчатки, но последние слова Стефании заставили меня остановиться. Господин Симон, нынче – торговец и военный поставщик, при Старом порядке был сборщиком податей в Бретани. Покойный герцог дю Шатлэ, отец моего мужа, оказал ему в то время множество благодеяний. А в годы революции, когда собственность аристократов конфисковывалась и продавалась с молотка, господин Симон отплатил услугой за услугу: выкупил отель дю Шатлэ на свое имя и, таким образом, сохранил его для Александра. Дом и сейчас официально принадлежал Симону, но он никогда не претендовал на него и помнил, что был лишь подставным лицом при выкупе. Я вообще никогда не видела этого человека, он нас не беспокоил. И если он сейчас явился, значит, возник повод для тревоги.
–– Он сказал, к нему приходили полицейские с расспросами.
–– И о чем спрашивали? – осведомилась я устало.
–– Каким образом отель был выкуплен у государства и часто ли бываешь тут ты… и твой муж.
Я застыла на миг перед огромным зеркалом, обдумывая услышанное. Потом, испустив вздох, отдала шляпу Адриенне, позволила Ноэль снять с себя плащ.
–– Поговорим об этом позже, Стефания. И об этом, и о Ренцо – вообще обо всем. Сегодня у меня ни на что нет сил.
–– Ты ослабела, будто ехала не в собственной карете, а в почтовом дилижансе!
–– Ехала я в собственной карете, конечно. А еще за последний месяц я родила ребенка и пережила набег синих на поместье. Так что мои слабость и забывчивость не удивительны.
–– Ты родила ребенка? Девочку или мальчика? – Стефания, следуя за мной по пятам, не скрывала изумления. Потом всплеснула руками: – Почти всякий раз, когда ты приезжаешь, я узнаю о прибавлении в вашем семестве. Благословил же тебя Господь!
–– Да. На этот раз мальчиком.
–– У тебя много детей. Поздравляю. Наверное, поэтому действительно немудрено, что ты забыла о каком-то там Ренцо. Он всего-навсего племянник! Сын брата, который не может похвастать богатством…
Уже не слушая ее сварливые выкрики и зная, что она в любом случае будет ворчать – эту ее черту нельзя было изменить, похоже, ничем, я без церемоний оставила Стефанию и прошла к свои комнаты, попутно приказав служанкам приготовить мне ванну, постель и еду… и не пускать в спальню никого из родственников.
Я была дома, в Париже, и это казалось мне главным. Остальное, включая визит Симона, можно было обдумать позже.
Отдыхать мне, впрочем, долго не пришлось. Прикончив после ванны прямо в постели кусочек жареной индейки и согревшись горячим красным вином, я на несколько часов и вправду уснула. За окном сгустились сумерки, шум Парижа затих, сменившись уютным потрескиванием дров в камине… и под эти убаюкивающие звуки я забылась, наслаждаясь чистотой белых покрывал и благодаря небо за то, что дорожные неприятности закончились. Утром мне предстояло разыскать Александра, но до утра была еще уйма времени для отдыха.
Однако уже посреди ночи меня осторожно разбудила Адриенна. Сонная, я подняла голову с подушки, увидела, что стрелки каминных часов указывают на цифру два, и удивленно уставилась на служанку.
–– К вам пришел большой вельможа, – прошептала она. – Его зовут господин де Талейран.
Я вскинулась на постели, отбросила назад волну волос.
–– Талейран здесь?
–– Да, – так же шепотом подтвердила Адриенна. – Его экипаж остановился перед вашим домом еще полчаса назад. Надо сказать, мы ему далеко не сразу открыли, так что он, возможно, и сердится.
–– Почему же вы не открыли ему? – спросила я, все еще мало что понимая.
–– Так ведь глубокая ночь, мадам. Может, это парижские привычки? У нас в Бретани отродясь такого не бывало, чтоб визиты делались в два часа ночи.
Пока она шептала на бретонском, как все это странно и невежливо, я смогла, наконец, осознать, что у меня за дверью, в гостиной, ожидает Морис де Талейран, министр иностранных дел Республики и вообще один из влиятельнейших людей Европы. Я знала, что он играет в карты до глубокой ночи и пропадает в салонах, и это делало его визит более объяснимым, но я понимала еще и то, что ради простого любопытства он не стал бы беспокоить меня в такой час… И вообще, откуда он знает, что я в Париже? Сон как рукой сняло. Я вскочила, жестом велела Адриенне подать мне пеньюар.
–– Как, мадам выйдет в таком виде?
–– Неужели вы думаете, что я буду два часа причесываться? Слава Богу, я достаточно хороша, чтоб иметь возможность показываться людям без трех фунтов краски!
Впрочем, сказав это, я все же подошла к зеркалу, провела пуховкой по лицу и нанесла немного кармина на губы. Потом расправила кружева пеньюара на груди, встряхнула копной золотистых волос и спустилась в гостиную, где, опираясь на спинку кресла, меня ждал Шарль Морис де Талейран-Перигор.
2
Он стоял именно у того кресла, на котором когда-то в 1798 году сидел полицейский Лерабль, присланный Клавьером, и вспомнив ту сцену, я не сдержала улыбки. Нынешняя ситуация была противоположна той настолько же, насколько внешность самого министра была далека от облика того нанятого бедняги. Талейран нынче имел вид большого вельможи. Одетый в темно-синий, тонкого сукна, шитый серебром сюртук, белые кюлоты и чулки, с безупречной осанкой, высоко вскинутой головой, гордую посадку которой подчеркивал тугой стоячий галстук, он до того напоминал тех аристократов, которых я много лет назад встречала в королевской приемной Версаля, что у меня на какую-то секунду захватило дух.
Несмотря на поздний час, его прическа была в безукоризненном состоянии, светлые густые волосы до сих пор сохраняли ту знаменитую «плавающую» волну, которую многие пытались безуспешно копировать; голубые глаза смотрели спокойно и уверенно, слегка вздернутый нос добавлял высокомерия и без того надменному лицу, – и, созерцая все это, я внезапно поняла, почему он сумел завоевать такое влияние на Бонапарта. Рядом с ним, в тени его громкого имени любой выскочка, конечно же, будет чувствовать себя человеком второго сорта и искать опору в его благосклонности.
Он поклонился мне очень почтительно, очень церемонно, и я ответила ему тем же, ощутив, правда, некоторое замешательство от того, что выгляжу так по-домашнему. Но когда он выпрямился, и наши взгляды встретились, я заметила, как мелькнул в его глазах огонек нескрываемого мужского интереса. Этот огонек мелькнул всего на миг, и Талейран, славившийся самообладанием, тут же погасил его, но я уловила этот знак и улыбнулась.
–– Приветствую вас, Морис. Даже не спрашиваю, почему…
–– Почему так поздно? Но, друг мой, вы, конечно же, знаете, что для меня это не время. Человек, который просыпается в полдень, может позволить себе визит вежливости ночью.
–– Полагаю, не только эти соображения руководили вами, не так ли?
–– Не только. – Тон его стал серьезен. – Я не хотел привлечь слишком много внимания к нашей встрече. Сегодня… э-э, сегодня я был у герцогини Фитц-Джемс, и ищейки Фуше2 полагали, что мой вечер закончится, как всегда, за партией реверси3. Поэтому они оставили меня. Я приехал к вам абсолютно незамеченным, и ваша репутация, мадам, не пострадает.
–– Благодарю. Это единственное, что меня беспокоило, – сказала я не без иронии, понимая, что, конечно же, не мое доброе имя заставляло его принимать такие меры предосторожности.
Он окинул меня внимательным взором, и снова огонек восхищения, уже знакомый мне, мелькнул в его глазах.
–– Невероятно. Мне сказали, вы произвели на свет сына в конце февраля? Но в это невозможно поверить: вы свежи и стройны, как флорентийская роза. Или… как бретонская гортензия?
Я засмеялась:
–– Какой ботанический комплимент! Я получила его благодаря скудной кухне придорожных харчевен. Пища в них так ужасна, что поневоле станешь стройной. А вам доносят о каждом моем шаге, Морис? Вы весьма осведомлены.
–– Осведомлен? Увы, это слишком сильно сказано. Но когда генерал Дебелль привез в Париж вашего мужа, я не удержался от соблазна и переговорил с ним.
–– С моим мужем? – вырвалось у меня.
–– Нет, – сказал Талейран после паузы, и лицо его сделалось чуть холоднее. – Конечно же, я говорил с генералом Дебеллем. Он и сообщил мне о вашем новорожденном сыне.
Возникло некоторое молчание. Пытаясь совладать с чувствами, я пригласила Талейрана присесть, хотела позвонить, чтобы попросить служанку принести нам чаю, но министр остановил меня, сказав, что не стоит тревожить кухарок и будить весь дом.
–– Я не отказался бы от бокала вина. И если вы собственными руками нальете мне его, я буду счастлив, госпожа герцогиня.
Я поняла, что ему не нужны лишние свидетели. В старинном буфете было отличное анжуйское и бисквиты в серебряной корзинке, я подала их к столу, разлила вино по бокалам, размышляя в это время о том, добро или зло привело Талейрана нынче ко мне. Мне очень хотелось расспросить его об Александре, в частности, узнать, где он в Париже находится, – я ведь не сомневалась, что министру известно об этом, но у меня было чувство, что разговоры о герцоге вызывают у Талейрана какой-то внутренний протест. Что было его причиной? Тут я терялась в догадках. Можно было заподозрить и некоторую ревность. Морис никогда не отзывался о моем муже восторженно, напротив, всегда заявлял, что тот «не понимает, каким сокровищем владеет». Но в то же время было как-то странно думать, что столь хладнокровный, умный человек может поддаться такому бесплодному и в данном случае бессмысленному чувству, как ревность. Впрочем, кто их разберет, этих мужчин, с их вечным соперничеством!
Как бы там ни было, разговора о муже я не могла пропустить. Поэтому и спросила Талейрана прямо, известно ли ему что-либо о герцоге дю Шатлэ.
Внимательно глядя на меня, он пригубил вино.
–– Гм, мадам, мне известно многое. Я знаю, например, что ваш супруг живет в гостинице «Нант» вместе с десятком других роялистов, среди которых и Кадудаль. И я знаю даже то, что первый консул весьма недоволен их поведением.
–– Почему?
–– Первая встреча в Тюильри потерпела фиаско. Бонапарт намерен еще раз пригласить их к себе. Но скажу вам честно: он не любит отказов и не забывает унижений.
–– Неужели мой муж и его друзья повели себя так, что генерал расценил это как унижение?
–– Видите ли, милая моя… Наш генерал – человек особенный. Признаюсь, иногда, чтобы унизить его, достаточно просто с ним не согласиться.
Мысли у меня метались. Конечно, чего-то подобного вполне можно было ожидать. Александр бывает горяч и вспыльчив, его никто не назовет хорошим переговорщиком, а Кадудаль тоже известен своей непримиримостью. Стоит благодарить Бога, что они еще живы. Завтра же я должна найти гостиницу, названную Талейраном, и увидеться с мужем. Я хотела знать о каждом его шаге… мне казалось, я могу чем-то помочь ему, от чего-то предостеречь. Да что там говорить: я просто хотела быть рядом!
Министр следил за моим лицом, потом усмехнулся:
–– Бьюсь об заклад, вы думаете, как поскорее встретиться с герцогом. Вечером, когда слуги сообщили мне о вашем появлении в Париже, я даже был удивлен, узнав, что вы сразу же не бросились на его поиски.
–– Я не знала, где он, – проговорила я. – Это правда. Я надеялась узнать это от вас.
–– Рад, что сообщил вам нужные сведения. Но цель моего визита была… э-э, несколько иная.
Взволнованная, я даже не услышала его. Поднявшись, я немного прошлась по гостиной, теребя поясок домашнего платья. Потом порывисто обернулась:
–– Морис, вы сказали, что первая встреча была неудачна. Значит, будет вторая?
–– Да. Первый консул настойчив и не теряет надежды переубедить роялистов. Увы, я подозреваю, что у роялистов надежда точно такая же…
–– Когда же эта вторая встреча состоится?
–– Трудно сказать. Думаю, в начале апреля. Однако прежде, чем эта она будет назначена, произойдет еще одно событие, на котором я хотел бы, чтоб вы присутствовали.
Ко мне, наконец, вернулась способность слушать, и я поняла, что мы дошли до темы, которая должна объяснить причину визита министра. Я заняла свое место напротив Талейрана, показывая, что готова ему внимать. Он снова улыбнулся, поставив бокал на стол. Потом галантно протянул мне бисквит: