Пролог
Филиппу Антуану де Ла Тремуйль де Тальмону было тридцать лет, когда он под Рождество 1768 года прибыл во Флоренцию. Выпал легкий мокрый снег. Окна во флорентийских дворцах казались заплаканными, и оттого фантастическими выглядели в них огни праздничной иллюминации.
Молодой человек, пока еще с Флоренцией не знакомый, принадлежал к цвету французской аристократии, к тем немногочисленным избранным, которые могут даже на своих собратьев по благородному происхождению смотреть свысока и всерьез считают, что король – всего лишь первый среди равных, несмотря на то, что после эпохи Людовика XIV эта феодальная формула была основательно забыта. Положение в обществе, титулы, многочисленные замки в Нормандии и Бретани, текстильные мануфактуры в Лионе, фарфоровые заводы в Севре, леса и угодья, дававшие неисчислимые прибыли, не сделали молодого человека счастливым. Он обладал, казалось бы, всем и не имел того, за что отдал бы все свои богатства.
Его отца, старого принца Жоффруа де Тальмона, чрезвычайно тревожило настроение сына. Поэтому-то и было задумано это путешествие по солнечной Италии, целью которого было возвратить молодому человеку вкус к жизни и отвлечь от мыслей о прошлом.
А прошлое было богато событиями, достойными любого романа, – трагическая любовь, разлука, попытка самоубийства, вольнодумство и… два года, проведенных в Бастилии.
Филипп не всегда был таким утонченным, разочарованным и рафинированным. Отданный в 1748 году в военную академию на Марсовом поле в Париже, он вышел оттуда спустя шесть лет и ничем не отличался от подобных ему молодых военных. Получив уже при выпуске чин лейтенанта королевской лейб-гвардии, он не особенно утруждал себя военной службой. Повышение происходило само собой. В восемнадцать лет Филипп был уже капитаном, в двадцать два года – полковником. Служба его не занимала. Находились иные, более интересные способы времяпрепровождения…
Шестилетний плен в академии закончился тем, что юный лейтенант бросился в кутежи и разврат. День был отдан Версалю, куда его незамедлительно ввел отец, галантным разговорам, нежным флиртам с девицами и любви с дамами постарше и поопытнее. Ночь отдавалась кабакам, актрисам, сомнительным друзьям и вину. Потом наступал рассвет и утро, когда можно было отоспаться. В полдень молодой капитан вновь появлялся в Версале… Круг замыкался. В этом кругу не было места настоящим увлечениям или любви. Мало-помалу в великосветских салонах стали говорить, что сердце этого элегантного белокурого военного – настоящий камень. Ни одна из самых изящных аристократок не смогла увлечь его достаточно сильно. Молва приписывала ему в любовницы фавориток пожилого Людовика XV – мадам де Куаслен, мадам де Бонваль и даже великолепную маркизу де Помпадур, но все это было мимолетно и не затрагивало глубоко жизни молодого офицера. Всегда насмешливый, всегда любезный и галантный – таким его считали в Версале. Ночные попойки в счет не шли, ибо редко можно было встретить молодого аристократа, не причастного к ним.
Уже будучи полковником лейб-гвардии, Филипп стал виновником скандала, разразившегося в Париже и вызвавшего ярость короля. Однажды ночью этот аристократ вместе с друзьями, разгоряченными крепкими напитками, заинтересовался конной статуей славного короля Генриха IV. Пришла мысль подковать его лошадь… В предместье Сент-Антуан был разыскан и кузнец. В конце концов подвыпившая компания, несмотря на свои титулы и должности, была арестована специальным отрядом начальника полиции Беррье.
Наутро об этом узнал Людовик XV. Ему, чрезвычайно щепетильному во всем, что касалось его рода, очень не понравилось подобное обращение с изваянием его знаменитого предка. Участники дебоша были брошены в Бастилию. Только через месяц – и то по настоятельной просьбе мадам де Помпадур – Филипп был выпущен на свободу. Обозленный, он перестал бывать в свете. Старый принц был даже доволен этим. Воспользовавшись затишьем, он принялся подыскивать сыну невесту…
А Филипп… Он нашел ее сам. Но не в великосветских гостиных, не в семействах знаменитых герцогов или графов, на худой конец, даже не в семье какого-нибудь банкира-буржуа, породниться с которым было унизительно, но возможно. Прелестную Лоретту он обнаружил в швейной мастерской своего отца, куда зашел совершенно случайно.
Его возлюбленная, ради которой были забыты и Версаль, и друзья, оказалась, увы, простой белошвейкой. Ее имя не украшалось столь милой сердцу дворянина частицей «де». Она была просто Лоретта Роше и не имела никакого приданого, если не считать жалкого жалованья, которое получала из кармана старшего де Тальмона.
Могла ли судьба посмеяться над Филиппом сильнее?
Увлечение сына старик де Тальмон воспринял положительно. Можно сказать, он огорчился, узнав, что девушка отказывается быть содержанкой Филиппа. Старик не любил осложнений, пусть даже самых незначительных, и никогда не позволял маленьким проблемам разрастись в большие. Но на этот раз дело казалось пустячным. Чем могла привлечь Филиппа эта юная простушка после образованных и утонченных светских жеманниц? А если и могла, то разве надолго?
В конце концов принц допускал и продолжительное увлечение, пусть даже очень длительное. Главное, чтобы Лоретта Роше не мешала тому, что стоит гораздо выше ее счастья и любви.
Осознать то, что его сын потерял голову, старый принц смог лишь тогда, когда Филипп наотрез отказался от подобранной ему невесты. Отказался не только от женитьбы, но и от помолвки. Эта кокетка из швейной мастерской явно намеревалась погубить его. Филипп заявил, что женится только на ней: не было ли это свидетельством его сумасшествия?
Принудить взрослого и вполне самостоятельного полковника к браку старый принц был не в силах. Зато на следующий же день после неудавшейся помолвки на стол премьер-министра герцога де Шуазеля легло письмо. В нем полковнику предлагалось покинуть Париж в двадцать четыре часа, а Францию в течение четырех суток. Его отсылали в Вест-Индию.
Осталась безутешной Лоретта, сразу же уволенная из мастерской. Сожалели о Филиппе и версальские дамы. Сожалела даже отвергнутая невеста, Сесилия де Ла Тур. Скучали без Филиппа его друзья-офицеры. Немилость отца неожиданно обрушилась на голову полковника. Вест-Индия всегда была местом ссылки. Старый принц тоже сожалел о случившемся, но был твердо уверен, что Филипп, вернувшись, позабудет о своих былых бреднях. Он был его единственным сыном. Потерять его, отдав в руки буржуазки, было для отца трагедией.
Но Филипп ничего не забыл. Вернувшись в 1766 году в Париж, он разыскал Лоретту Роше. Все пошло по-прежнему. Словно и не было тех трех лет, проведенных в Вест-Индии.
Серьезный оборот дела не на шутку испугал старого принца. Безумие Филиппа возрастало с каждым днем, с каждым вечером, проведенным с Лореттой. Его упрямство изумляло даже много повидавшего старого принца. Филипп любил! Он хотел, чтобы ему не мешали. Мир стал ему безразличен. Даже на то, что его уже давно не повышают по службе, он не обращал внимания.
Старый принц снизошел до проникновенного разговора с самой Лореттой Роше. После этого она исчезла.
Уехала, не сказав ни слова ни знакомым, ни соседям. Куда, зачем, в каком направлении, вернется ли – этого Филипп не узнал, хотя и нашел в опустевшей квартире маленькое письмо Лоретты. Она писала, что уходит из его жизни, потому что поняла, что губит ее.
Можно ли было предугадать более банальный конец? Сколько раз Филипп смеялся над подобными сентиментальными историями, рассказанными ему в салонах. Нет, с ним такого не может случиться; он молод, удачлив, хорош собой, он всегда будет счастлив! Какая женщина может бросить его? Теперь уверенность в собственной неотразимости была разбита вдребезги.
Из квартиры Лоретты он пошел прямо к отцу. Слуги слышали голоса отца и сына. Затем раздался выстрел. Старый принц громко звал на помощь: Филипп застрелился!
Рана оказалась не смертельной. Хуже было то, что, едва выздоровев, Филипп бросился в другую крайность. Заядлый противник всех вольнодумных философов, он сам примкнул к небольшому кружку людей, изучающих взгляды Монтескье, Вольтера, Гельвеция, Мабли, Гольбаха, а главное – Руссо. Полиция заподозрила, что кружок обсуждает не столько философские трактаты, сколько целесообразность королевской власти и расточительство королевских фавориток. Согласно пресловутому «lettre-de-cachet», Филиппа заключили в Бастилию.
За два года в Бастилии Филипп понял, что ему надоело все на свете: и Версаль, и смешные дерзкие философы… Быть может, следует жить для себя и своего блага, как говорит отец? Но чтобы жить для себя, нужно хотеть жить вообще, чувствовать тягу хоть к чему-нибудь… А в свои двадцать восемь лет Филипп был внутренне опустошен. Он не нашел своего места в жизни и растратил все силы в поисках. Жизненная сила исчезла, и он чувствовал себя восьмидесятилетним стариком.
Оказавшись летом 1768 года на свободе, он даже не был рад этому. Предложение поездить по Европе он воспринял равнодушно. Ему было все равно, куда ехать: в Германию и Россию, как советовала старая тетка, или в Италию, как предлагал отец.
Когда он приехал во Флоренцию, город был расцвечен огнями традиционных рождественских карнавалов. И в тот самый миг, когда Филипп вышел из своего дорожного экипажа, к палаццо Питти, гремевшему музыкой, подъехала карета одной из самых блистательных дам полусвета, известной под именем Звезды Флоренции.
Эта женщина ворвалась в жизнь Филиппа яркой сверкающей кометой, восхитительной уже самим своим появлением. Полукровка, брошенная цыганским табором и воспитанная одинокой деревенской старухой, она изумляла диким блеском своих по-восточному черных глаз, смуглой кожей, ярким румянцем и шальным веселым взглядом. Полуцыганка-полуитальянка, раскованная и необразованная, своим чарующим голосом – а он оставался чарующим и в ее гортанных ругательствах, и в испанских романсеро, – искристой горячей нежностью и пламенем в каждом движении, в каждом взоре она затмевала бледных утонченных светских красавиц уже тем, что отвергала всякое кокетство, была естественна и в гневе, и в любви, и казалась мужчинам сплошной неожиданностью. Стройная, высокая, сильная, всегда почти полуобнаженная, с копной жестких иссиня-черных волос, которые она никогда не укладывала в прическу, с четкими линиями смоляных бровей на смуглом невысоком лбу, она была неповторимой звездой на небосклоне не только Флоренции, но и всей Тосканы. А ее губы! Эти яркие вишневые губы, столь знаменитые своей чувственностью, заставляли бледнеть даже самых изысканных ценителей женской красоты. Не отвечая общепризнанным канонам, они вдохновляли флорентийских поэтов на создание целых поэм, которых их главная героиня не понимала и со смехом отсылала назад. Она едва умела писать, но разве это можно было считать недостатком? Она была тайной, неожиданностью для мужчин – словом, она была Звездой Флоренции.
Мало кто мог похвастать, что знает ее прошлое. Об этом рассказывали целые легенды. Ее провозглашали дочерью герцога и египтянки, ее отцом становился то Сен-Жермен, то арабский калиф, то индейский вождь, то знаменитый пират Кид… Она не отвергала ни одну из этих сказок; они окутывали ее еще более непроницаемой пеленой таинственности.
На самом деле все было куда проще. Смуглую и грязную девчушку, знавшую только свое имя – Джульетта, оставил в тосканской деревушке цыганский табор. Несколько дней она ютилась на кладбище. Потом в ее судьбе произошла перемена. Джульетту забрала к себе пожилая женщина по имени Нунча Риджи, бездетная и одинокая. Пятилетняя нищенка подвернулась как раз кстати. Убогий дом Нунчи стал пристанищем для Джульетты.
Но чем старше становилась девочка, тем круче заявлял о себе ее восточный темперамент, заглушить который не могли даже самые суровые выговора Нунчи. В пятнадцать лет юная Джульетта ушла из дома; Сиена, а затем Флоренция встретили ее достаточно дружелюбно. В деревню она больше не вернулась. Скандальная известность куртизанки привлекала ее больше, чем серая деревенская жизнь. Свое ремесло она отточила до филигранного мастерства. Джульетта стала звездой Тосканы, можно сказать, местной достопримечательностью. Приезжающие во Флоренцию иностранцы считали необходимым поглядеть на это чудо. Сложилась даже поговорка: «Кто не видел Джульетты, тот не видел Флоренции». Без нее был бы скучен любой бал, любой карнавал. Конечно, в великосветские круги Джульетте путь был заказан, но именно поэтому аристократические салоны в то время были серыми и неинтересными. Сами мужчины спешили скорее покинуть их и удалиться в менее изысканные гостиные, где королевой была Звезда Флоренции.
В то время, когда Филиппа познакомили со столь необыкновенной женщиной, Джульетте было двадцать пять лет, и на стороне, в ее родной деревне, у нее росло пятеро сыновей, старший из которых совсем недавно ослеп. Но по ее виду не было заметно, что ее тревожит это горе. Звезда Флоренции была весела и ослепительна, как всегда.
Филипп был восхищен. Один взгляд этой искрящейся жизнью женщины вернул к жизни его самого. Он встречал кокеток и куртизанок куда более красивых, но эта, с чертами лица, далекими от классических, восхищала и зажигала всех гораздо сильнее, чем те прелестные дамы-статуи, которыми был наполнен весь Версаль. И они смели еще называться женщинами! Нет, теперь обмануть Филиппа было бы трудно, теперь он знал, что такое настоящая женщина. Это не скромная застенчивая Лоретта! В настоящей женщине должно быть что-то от дьявола. Все волшебство мира окутывалось ее очарованием. Ее душа полна неведомых чар – и страшных, и сладких…
Ко всему прочему Джульетта, чувствуя настроение молодого француза, встретила его почти холодно. И это при том, что Филипп уже был наслышан, что она редко кому отказывает… Со стороны Джульетты такая холодность не была кокетством: ей сначала действительно не понравились слишком изысканные манеры и высокомерие француза.
Лишь через месяц – срок для Джульетты почти немыслимый! – Звезда Флоренции милостиво приняла и обласкала измученного ожиданием Филиппа. Его белокурые кудри, голубые глаза и светлая кожа подействовали на нее магически. Ей, смуглой и черноглазой, временами казалось, что она и вправду любит его.
Любовь эта не погасла мгновенно, как того можно было ожидать. Соединились две противоположности, стремящиеся изучить друг друга. Взаимопостижение продолжалось долгие месяцы… Мало-помалу наметилось охлаждение. И тут их связало нечто очень нежелательное – ребенок.
Джульетта уехала в деревню. Филипп, лишенный ее любви, ее пылкости, ее поцелуев, бросился в разврат, ища в каждой женщине прелесть Звезды Флоренции. Это не удавалось. И когда Джульетта оправилась от родов, он не спросил даже имени ребенка – Филиппа решительно интересовали только плотские радости.
Столь пылкие любовники расстались навсегда спустя два месяца, не испытывая при этом большого сожаления. Филипп уехал во Францию, где через некоторое время получил чин генерала и женился на Сесилии де Ла Тур. А Джульетта вскоре не могла даже вспомнить лица бывшего возлюбленного.
Девочка, родившаяся 1 мая 1770 года, была окрещена деревенским падре Сюзанной Маргаритой Катариной Анжеликой. По капризу судьбы в ней причудливо соединились черты отца и матери – золотисто-белокурые волосы и черные, по-итальянски глубокие, глаза. О девочке забыли оба родителя.
Дочери принца и Звезды Флоренции не улыбалось будущее.
Глава первая
Лаццарони
1
– Встань. И подойди ко мне.
Голос был сух и холоден, серые глаза смотрели на меня с властным презрением. Я послушно слезла со стула и подошла поближе. Первое, что бросилось мне в глаза, – это деревянные сандалии, надетые на босу ногу, и четки у пояса – непременные атрибуты монаха-францисканца.
– Подними голову и смотри мне прямо в глаза.
Я исполнила его приказание. Фигура фра Габриэле в черной сутане вызывала у меня страх. И что ему от меня нужно?
– Как тебя зовут?
Старая Нунча, моя бабка, подалась было вперед, чтобы ответить за меня, но фра Габриэле властно остановил ее.
– Молчи, ты здесь не для того, чтобы говорить. Он снова повернулся ко мне:
– Так как же твое имя?
– Ритта Риджи, падре, – сказала я.
– Это неправда, – прозвучал сверху его голос. – Так тебя называют в деревне. А знаешь ли ты свое полное христианское имя?
Я снова опустила глаза. Сама себе я казалась маленькой и ничтожной.
– Меня зовут Сюзанна Маргарита Катарина Анжелика, падре.
Я выговорила эту связку имен почти по слогам. Они звучали для меня странно. В деревне я была просто Ритта, и всё.
– Сколько тебе лет?
– Семь…
– А знаешь ли ты, кто твоя мать?
– У меня нет матери, падре, – сказала я нерешительно. О, как неуютно я себя чувствовала! Холодные стены францисканского монастыря слишком резко отличались от той среды, в которой я росла. Даже детский веселый гомон, долетавший из-за двери класса, казался странным в этом царстве холода и полумрака.
– Это ложь, – произнес фра Габриэле. – У тебя есть мать. Но ты должна забыть о ней.
С каждым словом его голос звучал все холоднее, становясь совсем уж ледяным, и теперь к нему примешалась ненависть.
– Да, ты должна забыть о ней, переступив порог нашей школы. Твоя мать много грешит и мало кается. Ты должна молиться и каяться за нее. И никогда не лгать.
– Да, падре, – сказала я, ничего не понимая, кроме последней фразы.
– Ты должна обещать мне, что никогда не пойдешь по дороге своей матери.
– Хорошо, падре.
– Ты будешь ходить в школу каждый день, кроме праздников и воскресений. Выслушав просьбы твоей бабки, я принял тебя в школу несмотря на то, что почтенные жители деревни не хотели видеть среди своих детей дочь такой женщины, как твоя мать. Ты понимаешь милость, которую тебе оказали?
– Да, спасибо, – сказала я полуиспуганно.
Честно говоря, идти в школу мне совсем не хотелось. Меня за руку притащила сюда Нунча, как когда-то притащила и пятерых моих братьев.
Холодная рука фра Габриэле погладила мои ярко-золотистые волосы, туго стянутые в две косы.
– В вашем племени Риджи все не так, как у других, – проговорил он, обращаясь к самому себе. – Девочка не похожа ни на кого в деревне. Откуда у нее такие волосы?
Нунча развела руками. Губы у нее вздрагивали. Ради сегодняшнего визита она надела чистый чепец и передник. Мне было странно видеть ее в таком состоянии – волнующуюся, испуганную не меньше, чем я. А ведь у нее был такой хриплый громкий голос, от которого этот худой монах мог бы упасть в обморок! Почему же она испугалась этого босоногого францисканца?
– Пойдем в класс. – Он подтолкнул меня вперед.
Я послушно вошла в большую комнату с высоким закопченным потолком. Черным пятном выделялась на желтоватой стене грифельная доска. Множество деревянных лавок были уставлены в ряд одна за другой. В глубине класса, как я заметила, сидели самые старшие ребята, которым уже исполнилось по четырнадцать, – сын мельника Чиро Сантони, которого я люто ненавидела за все те пакости, которые он мне причинял, Либеро Барикке и Джианджакомо Казагранде. Бросилось мне в глаза и надменно-удивленное лицо Джованны Джимелли, двенадцатилетней девочки, считавшейся самой красивой в округе.
Увидев меня, класс замер. Все смотрели на меня как на прокаженную, случайно попавшую в среду здоровых людей. У меня засосало под ложечкой. Тоскливо вздыхая, я ловила напряженные взгляды учеников, понимая, что у меня нет здесь ни одного друга. Только мой старший брат, двенадцатилетний Луиджи, приветливо подмигнул. Остальные молча разглядывали меня.
– Ты сядешь на то место. – Фра Габриэле указал на скамью возле окна. – Быстро! Мы начинаем урок.
Я молча села туда, куда мне было приказано, очень сожалея в душе, что не могу сидеть рядом с братом. Здесь мальчики и девочки сидели раздельно.
– Меня зовут Мафальда, – прошептала мне на ухо соседка. – Я из Капориджо. А ты?
Я взглянула на нее – смуглую, черноволосую, с быстрыми глазами.
– А я Ритта.
Она приложила палец к губам:
– Т-с-с! Тихо!
Фра Габриэле развернул длинный список учеников – их было человек пятьдесят, не меньше. В деревне не было школы, и если бы не эта, устроенная братьями францисканцами, все были бы неграмотны. – Бартолани Томмазо!
– Я, падре! – со скамьи мгновенно вскочил сын нашего соседа.
– Верона Беньямино!
– Я здесь!
– Луото Гвидо! Алатри Паоло! Казоли Джузеппина!..
Я слушала эту перекличку, наблюдая, как то в одном, то в другом конце класса быстро вскакивают и снова садятся ученики. Слышался шорох падающих книг, шарканье ног и стук мела о доски.
– Риджи Сюзанна!
Увлекшись, я продолжала сидеть, не обратив внимания на названное имя. Оно было мне чужим. Никто не называл меня Сюзанной, и я не привыкла к нему.
Мафальда локтем толкнула меня в бок.
– Что ты сидишь? Отвечай!
– Риджи Сюзанна, – повторил фра Габриэле.
Я вскочила, не зная, что говорить. Много раз повторенные слова вылетели из головы, и из-за испуга я не могла их вспомнить. В классе послышался смех.
– Что ты стоишь? – спросил фра Габриэле.
Я растерялась. Туго заплетенные косы, новые тесные башмаки на ногах, высокие темные потолки в классе сковывали меня, я казалась себе глупой и смешной. Мне стало горько от этого, и я едва сдержала слезы.
– Садись, – ледяным тоном сказал учитель, – и знай, что впредь за свое невнимание ты будешь наказана.
Я села на место, вся красная от стыда. Пальцы у меня дрожали так, что я не могла держать мел. Краешком глаза я смотрела, как рядом выводит какие-то буквы Мафальда, и боялась, что от меня потребуют того же. Никогда раньше я не училась писать и не знала ни одной буквы.
Фра Габриэле писал на доске какие-то буквы, слова, а ученики хором читали их, растягивая звуки, как церковное пение. Я старалась попасть в такт, наперед угадывая, что они будут распевать, хотя слова, написанные на доске, были для меня лишь непонятными знаками. Я все время сбивалась, путалась и краснела, понимая, что такое учение не для меня. Я, наверно, очень бестолковая… И вместе с тем меня начинала одолевать скука. Несколько раз я подавляла зевоту, и мой взгляд непреодолимо тянулся за окно, во двор монастыря, где чирикали воробьи. Один из них вскочил на подоконник и радостно подпрыгивал, заглядывая в класс.
Фра Габриэле вернулся за кафедру и, развернув журнал, принялся вызывать то одного, то другого ученика, приказывая им написать то или иное слово. Ардильо Джеппи сделал две ошибки, за что получил десять ударов линейкой по ладони. Джелиндо Мартини был посажен на ослиную скамью с бумажными длинными ушами на голове. Класс громыхал от смеха. Я тоже смеялась. Сцены, увиденные мною, по нашим деревенским понятиям, не содержали ничего жестокого или унизительного…
Я снова посмотрела в окно. Серые стены заслонили все зеленое цветение мая. Лишь неприхотливые ветви плюща прижились на холодном камне, и ярко-синее итальянское небо оживляло его своей весенней улыбкой. Лужи еще не высохли после вчерашнего дождя, и в каждой из них отражалось солнце. Я улыбнулась, радуясь этой частичке живой природы, проникшей сквозь глухие стены монастыря.
Снова посмотрев на доску и убедившись, что совсем ничего не понимаю, я не сдержала зевка…
– Сюзанна Риджи, – вдруг сказал фра Габриэле, – встань. Я послушно поднялась, испуганная, что меня тоже позовут к доске.
– Сюзанна Риджи, ты видишь ту палку?
Я посмотрела на длинную деревянную линейку, стоявшую в углу.
– Да, падре.
– Я делаю тебе последнее предупреждение. Если ты будешь вести себя подобным образом, я накажу тебя именно этой палкой. Ты поняла меня?
– Да, – прошептала я.
– Тогда садись и слушай.
Я не успела сесть – за дверью задребезжал звонок. Дети мгновенно вскочили. Бросив книги и доски, они бежали к дверям, распахнули их, и вскоре монастырский двор наполнился их криками и веселым смехом. Обо мне все забыли. Фра Габриэле, сложив руки на груди, тоже вышел из класса.
Я всхлипнула. Трудно описать ту неприязнь, которую я испытала к школе и фра Габриэле. Он казался мне мерзким, отвратительным костлявым чудовищем, которое хотело иметь надо мной власть. Как было хорошо дома! Я не хочу, не хочу учиться в такой школе!
Рука Луиджи ласково погладила меня по голове.
– Не плачь, малышка, – сказал он, вытирая слезы. Ты недолго здесь будешь. Как только научишься читать, сразу же перестанешь сюда ходить.
– Правда? – спросила я, пытаясь понять, то ли он просто жалеет меня, то ли действительно так думает.
– Конечно, правда, Ритта. Ты же девочка, тебе не нужно много знать.
– А ты?
Он пожал плечами.
– А мне тоже эта школа надоела. Брошу ее как-нибудь и уеду во Флоренцию.
Я вздохнула. Слезы высохли у меня на щеках. Я схватила руку Луиджи и крепко сжала.
– Ты мне будешь помогать, хорошо? Он тряхнул иссиня-черными кудрями.
– Договорились, буду. Только не сейчас. Пойдем лучше во двор…
Во дворе дети шарахались от нас как от чумных. Даже Мафальда, прослышав, очевидно, о моей матери, уже не заговаривала со мной. Нас никто не задирал, так как Луиджи сам слыл большим задирой, однако мы стояли особняком и не принимали участия в играх. Глаза у меня снова наполнились слезами. Я стояла, крепко прижавшись к брату, словно боялась, что кто-нибудь меня ударит.
– Эта вшивая Риджи даже в школу явилась в лохмотьях, – едко заметила Джованна Джимелли.
Я залилась краской, услышав одобрительный хохот ребят, и невольно оглядела свою одежду. Нет, это неправда! На мне все было чистое – пусть не новое, но чистое, и это меня даже стесняло.
Луиджи, как боевой петух, подскочил к Джованне и схватил за косу. Она завизжала.
– Может быть, мы и ходим в лохмотьях, зато запросто устроим трепку любой разряженной дурочке!
Никто не решился вступиться за дочь самого богатого крестьянина в деревне. Все, очевидно, помнили о том, что у Ритты Риджи, кроме Луиджи, есть еще четыре брата… Луиджи несколько раз чувствительно дернул Джованну за косу, ее голова от этого дергалась, как у тряпичного Пульчинеллы, и отпустил. Вся ученическая братия проводила его мрачными взглядами…
– Я все расскажу отцу, – сказала Джованна, красная от стыда. – И отцу, и фра Габриэле!
Забыв о происшествии, остальные дети принялись завтракать. Разворачивая завернутые в бумагу бутерброды и крынки с молоком, брынзу и еще теплый творог, они весело переговаривались друг с другом и смеялись. Я отвернулась, почувствовав голод. Что мне было делать, если Нунча не может давать мне и Луиджи завтраки в школу…
– Погоди, – шепнул мне Луиджи, – я сбегаю принесу чего-нибудь с монастырской кухни.
Стоять в одиночестве и смотреть, как завтракают, мне было неловко, тем более что они вот-вот начали бы дразниться. Я спряталась за углом, радуясь, что никто этого не заметил. Совсем рядом была серая каменная стена и приставленная к ней деревянная лестница. Не долго думая, я забралась наверх и как можно осторожнее, едва дыша, сделала несколько шагов влево. Стена была высокая, однако шире, чем я предполагала, – по ней мог безопасно проехать всадник, не говоря уже о маленькой семилетней девочке… Набравшись смелости, я пошла дальше до тех пор, пока не очутилась на широкой площадке, предназначенной, вероятно, для осмотра местности. Так высоко я еще никогда не забиралась… У меня перехватило дыхание. Прижав руки к груди, я смотрела вокруг, не замечая, как ветер задирает мою юбку и треплет косы.
Круто шла вниз белоснежная лента дороги, извиваясь и исчезая вдали среди пышных лимонных рощ, которыми были покрыты крутые склоны холма, где стоял монастырь. Среди плодородных тосканских чернозёмов и красноватых суглинков раскинулись кучками деревни и рыбацкие селения. Синий дымок от очагов поднимался в воздух. Острые коричневые крыши выделялись яркими прямоугольниками на фоне чисто выбеленных стен.
Слева, на востоке, грядой стояли пологие холмы, сплошь покрытые оливковыми садами, а у подножия простирались алые ковры маков. Оттуда плыли к нашей деревне легкие перистые облака – редкие на синем небе. Чуть западнее начинались участки возделанных чернозёмов – пышные виноградники с уже наливающейся лозой. Их пересекала блестящая лента реки, выгнувшаяся под солнцем, как капризная красавица. А совсем уж на западе, в тени цветущих кизиловых деревьев нежилась ярко-желтая песчаная коса и сияла ослепительно-голубая морская лагуна. Волна набегала на берег, колыхала рыбацкие сети и утлые лодки. Дальше, по морю, были разбросаны крошечные островки, покрытые цветущими померанцами. Западнее море разбивалось о скалистые рифы, над которыми тяжело нависал старый маяк, построенный почти сто лет назад. Над песчаной отмелью вился дым – там жарили рыбу и продавали морских ежей и устриц…
Это был древний тосканский край – край, где возникли итальянский язык и культура, край, давший Италии Флоренцию. Что могло быть прекраснее Тосканы?
От восхищения я не могла говорить и двигаться. Впервые увидев все это с высоты едва ли не птичьего полета, я была ошеломлена. Школа и монастырь казались мне бесконечно далекими. Мне стоило лишь ступить шаг, и я бы воспарила в небо птицей, соединившись с этой почти божественной красотой… Я слышала голос Луиджи: «Ритта! Ритта!» Он звал меня, но я не хотела откликаться.
Мне было так хорошо, как никогда. Я была счастлива, забыв о чувстве голода и холодном мрачном классе. Теплый ветер ласкал меня своими прикосновениями, целовал заплаканные щеки, вдалеке сияло море, а над головой весело смеялось солнце…
В монастырском дворе было тихо. Я испугалась. Куда же делись дети? Кажется, еще минуту назад они были там, я даже слышала их смех… С лихорадочной поспешностью, рискуя сорваться вниз, я принялась спускаться по лестнице. Неужели уже начался урок и я опоздала?
Я остановилась в нерешительности. Вокруг никого не было. Внимательно прислушавшись, я услышала, как фра Габриэле диктует что-то ученикам. Я опоздала! В груди у меня похолодело, я вновь показалась себе слабой и беспомощной. Не выдержав, я горько заплакала. Идти на урок я боялась, потому что фра Габриэле непременно побьет меня палкой. А оставаться здесь тоже нельзя – вдруг он меня увидит и силой затащит в класс. Дома меня никогда не били, потому что старая Нунча не могла угнаться за мной. Меня охватило чувство бессилия и одиночества. Я вздрагивала от страха, а крупные слезы, как горох, катились по щекам – я глотала их, ощущая, какие они горькие и соленые.
Чтобы успокоиться, я отчаянно терла глаза подолом юбчонки. Из маленькой приземистой двери вышел какой-то монах, и я опрометью бросилась в угол, затаив дыхание от страха, что он может меня заметить. Но францисканец лишь набрал ведро воды и снова зашел в дверь.