В поисках гипербореи. Размышления о творчестве Н. Гайдука
Настоящая литература подлинного художника-автора проявляется сразу – с первых слов, с первых предложений. В неё погружаешься как в целебный источник, расставаться с которым долго не хочется. Возвращаешься к прочитанному, по нескольку раз тщательно осмысливая происходящее, сюжетные ситуации и авторские отступления. Но страницы тают – одна за другой и «золотая точка» неминуемо приближается. Ну, вот и всё, конец. Праздник души и разума кончился. Пылающие эмоции постепенно гаснут, затихают, и на сердце становится очень грустно как после утраты своего самого дорогого и сокровенного. «Будь славен дар творца!» – невольно говоришь себе и молишься о ниспослании новой встречи.
Такие чувства пришлось пережить при знакомстве с новым романом Николая Гайдука «Сияние верхнего мира или Царь-Север». Повествование действительно пленяет сердце и разум с самого начала, с первых строк. Водоворот авторской фантазии завораживает тебя, неудержимо влечёт за собой, и ты не просто плывешь – ты летишь через пороги, отмели и перекаты. А то вдруг поднимаешься в небесную синь над изумрудным снежным простором – навстречу фантасмагорически алому сиянию Севера. Такова неодолимая сила колдовской авторской стихии. И в памяти невольно звучат слова из песни В. Высоцкого: «Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!» Чтение романа Гайдука – это действительно какой-то гибельный восторг, потрясение и невольные слёзы. Те самые слёзы, о которых Пушкин говорил: «Над вымыслом слезами обольюсь». Вопрос только в том, где тут вымысел, а где тут жизненная, невероятно крутая правда?
Прежде всего, хочется особо выделить и подчеркнуть изобразительную мощь писателя. Николай Гайдук невиданно силён именно в этом, и на сегодня трудно найти ему равных в нашей литературе. Может быть, где-то в лучших своих произведениях с ним равняется В. П. Астафьев, но при всём уважении к классику нужно признать – только равняется. Николай Гайдук идёт дальше и поднимается гораздо выше – навстречу «сиянию верхнего мира». И не случайно почти двадцать лет назад наш выдающийся литературный критик В. Я. Курбатов вынужден был отметить: «Послушайте пейзажи Гайдука и, даже не зная, что он «по первой специальности» поэт, вы догадаетесь об этом по невольно сбегающимся созвучиям… Для Николая Гайдука характерна пьянящая музыка простора и слова…» Это – цитата из предисловия к первой книжке Н. Гайдука «С любовью и нежностью». Книжка напечатана в 1988 г. За это время у автора вышли сборники стихов, отмеченных недюжинным талантом, романы: «Волхитка», «Святая Грусть», которые изданы в нескольких странах мира. А сколько неизданных произведений лежит в столе у автора – ему одному только ведомо.
И вот появляется новый, грандиозный роман «Сияние верхнего мира. Царь-Север». Гайдук «заматерел», уверился в себе, рука стала крепче, его фантастическое воображение вышло на режим свободного полёта. Но в главном он по-прежнему верен себе. И опять следует до сих пор невиданный каскад его потрясающих поэтических отступлений-описаний. И это можно слушать, смотреть, восхищаясь, писать кистью, перекладывать на музыку, снимать на кино и видеопленку, имея в наличии, как минимум, авторское зрение, а в придачу – душу и мозги художника-автора.
Потрясающе чудно, зримо и звонко звучит зачин романа, затем следуют ряд за рядом великолепно исполненные эпизоды и сцены, целые рассказы и повести. И во всем этом чувствуется уверенная рука Мастера высокого класса, могучая воля и богатейший «развал» творческой палитры Н. Гайдука. Он свободен в полёте своего воображения. Кажется, талант художника, укреплённый громадным опытом, вот-вот может перейти границы «дозволенного» – границы того, что отпущено Богом для самовыражения души. И Гайдук к этим границам приближается…
Глава с дикой «охотой» на оленей – «Путешествие к сердцу» – вызывает мощнейшее потрясение. Эмоциональное воздействие от происходящего настолько велико, что книгу невольно приходится закрыть и отодвинуть, уйти куда-нибудь и передохнуть, успокоиться. И не всякое восприимчивое сердце способно выдержать такое испытание – может случиться непоправимое. И ведь, кажется, чего тут мудрствовать – это всего-навсего слова на бумаге. А вот поди ж ты! И должно быть, неспроста сам Н. Гайдук провозглашает первейшим, необходимейшим условием любого художественного произведения – прежде всего глубочайшее эмоциональное потрясение чувств и мыслей читателя или зрителя.
Пожалуй, самыми выразительными, самыми высокими по своему художественному и поэтическому подъёму в романе являются главы: «Там, где пирует пурга», «Сияние верхнего мира», «Извините, что живой».
Никто и никогда до Николая Гайдука не поднимал северную природу до такой поистине космической высоты – её поэтическое осмысление и выражение нигде ещё так ярко и полно не находило себя. Другого такого примера в сегодняшнем российском литературном процессе просто не существует. И не только. И Рокуэл Кент в живописи, и Джек Лондон, и Виктор Астафьев («Сон о белых горах») в литературе – все они выглядят гораздо прозрачнее по сравнению с необыкновенной и могучей словесной живописью Николая Гайдука. В романе есть такие страницы, которые можно перечитывать без конца. Для создания такого полотна мало одного художественного дара, знания жизни и творческого опыта. Это мог сделать только человек, прошедший через горнило Севера, испытавший всё происходящее на собственной шкуре, ни раз – лицом к лицу – встречавшийся с великой, обледенелой Гипербореей. И кажется, что для автора нет ничего дороже и прекрасней этих – почти сказочных – северных видений и пейзажей с пургою, лютыми морозами, радужным сиянием, вековой тайгой; всем живым миром.
Оставив позади распятое и поруганное Беловодье (роман «Волхитка»), писатель, похоже, отыскал свой духовный и душевный рай под «Сиянием верхнего мира» и поселился там навсегда. И мы вместе с ним. Элементы фантастики, сказочности органично вживаются в сюжет и не вызывают никаких сомнений. И Царёк-Северок в своей хрустальной карете, и ребята-избушата, и пылающий цветок Светлотая, и испепеляющая своим дыханием пурга, и чудеса исцеления Тиморея в русской бане на глухом кордоне – всё это единый ряд художественной выразительности, без которой повествование просто не мыслимо. Да, творчество Н. Гайдука – это тот самый фантастический реализм, о котором в своё время говорил Ф. М. Достоевский.
Главная тема романа «Сияние верхнего мира», по моему мнению, как, впрочем, и тема «Волхитки» – это, прежде всего, человек и природа. Их взаимосвязь и гармоническое единение. Этот закон, почитаемый веками и тысячелетиями, в наше время игнорировать очень рискованно и опасно. Мир естественный, мир живой беспощадно мстит людям за нарушение его естественных законов. Вместе с природой неминуемо гибнет и сам человек. В памяти невольно возникает трагическая история, рассказанная В. Г. Распутиным в повести «Прощание с Матёрой». Именно он, великий русский писатель, в своё время бесстрашно бросился на перехват идеи строительства Катунской ГЭС. И победил. И Николай Гайдук в своей «Волхитке» – в её отдельных главах – как бы продолжая распутинскую мысль и раскручивая его эмоции изображает жуткую картину последствий реализации этой «идеи». Неприглядное, обнаженное дно – это дно не только изничтоженной, раздетой и разграбленной реки – это дно грядущих дней, дно души и сердца человека, неминуемый итог его «созидательных усилий».
Темперамент романа «Царь-Север», его эмоциональный стержень держится также на этом – на предчувствии великого апокалипсиса, на желании предотвратить человеческую экспансию, грозящую катастрофой всему живому. И автор – за кадром и в самой ткани романа – как бы взывает к небесам: «Господи! Спаси и сохрани!» Но орда «человеков», орда разрушителей уже так близко, что скоро, кажется, вся эта сказочная красота, вся поэзия мира взлетит на воздух, превратится в пыль и прах. «Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью!» («Волхитка»). И вряд ли смогут спасти её, укрыть распростертые крылья авторской фантазии. Под авторским крылом может сохраниться только «живопись на память» – картины того, что когда-то было на этой прекрасной Земле. Такова жестокая реальность. Вполне возможно, что такое уже когда-то случилось с нашей полярной прародиной Гипербореей.
«Сияние верхнего мира» по определению самого автора – роман в трёх книгах из рассказов и повестей. Автономность каждого повествования как бы разумеется, но вместе с тем всё это является единым целым, всё части объединены одним главным действующим лицом, единой сюжетной линией, сквозным и конечным смыслом всего произведения. И только иногда приходится сожалеть о том, что Антон Северьянович Храбореев – как та полярная звезда, небесный кол, вокруг которого вращается все мироздание романа – вдруг исчезает, уходит с поля повествования, потом появляется вновь по причине не очень органичного авторского волеизъявления. Писатель, как бы спохватившись, вопрошает: «А куда девался наш Дед-Борей? А ну подать его сюда!» И Храбореев опять возвращается в фабулу и сюжет. Правда, героя своего везде и всюду заменяет сам автор или кто-то из других его персонажей, например, Зимогорин, во многом очень похожий на Антона Северьяновича. Но каким бы щедрым не был талант писателя, нам очень интересно следить за судьбой и поведением Храбореева, этого неугомонного и бесстрашного изыскателя и рыцаря нашей полярной прародины Гипербореи.
К этим потерям Н. Гайдука можно было бы отнестись со всей серьёзностью, но вот ещё такой же пример. Кто внимательно читал, или даже перечитывал «Тихий Дон» Михаила Шолохова, тот не мог не заметить: два первых тома – цельные, ровные и художественно совершенные. А два других – третий и четвертый – сплошной пунктир, фрагментарность и фабульные, сюжетные перепады. Однако эти неровности, в конечном счёте, не мешают воспринимать роман как выдающееся явление отечественной литературы.
Из бытовых сцен в романе Н. Гайдука заслуживает особого внимания «митинг» мужиков в забегаловке (Глава «Плач-Гора»). К сожалению, у нас на Руси это самое обыкновенное дело: два мужика за бутылкой – собрание, а три – уже демонстрация, бунт. А цена всему этому – грош. Дальше «мыльных пузырей», рожденных горячей кровью, вздыбленной алкоголем, дело не идёт. Появляется баба, берёт «бунтаря» за шкирку и гонит домой, подхлестывая оплеухами и матюгами. Тут Н. Гайдук предельно точен, абсолютно достоверен. А вся эта трагикомическая сцена целиком так и просится на театральные подмостки.
Но вернёмся от грустного бытописания – к высокой поэзии романа. Автор этих строк осмысленно и серьёзно предлагал однажды Н. Гайдуку отдельное издание его лирических отступлений. Начиная, допустим, с повести «С любовью и нежностью», затем роман «Волхитка» (Какое здесь изобилие прекраснейших моментов, исполненных высокой поэтической силы!). Затем – «Святая Грусть». Далее берётся весь лирический массив «Царя-Севера». И высокая стихотворная проза издаётся отдельной книгой в форме дневниковых записей писателя. Можно так – а можно и по-другому, варианты подачи этого материала могут варьироваться бесконечно. А эпиграф этой книги (или название) уже есть: «ПОСЛУШАЙТЕ ПЕЙЗАЖИ ГАЙДУКА. Валентин Курбатов». Уверен, по силе художественной выразительности, это была бы потрясающая, необычайная книга, раскрывающая творческую лабораторию писателя и его неординарный талант и личность.
Хотелось бы особо подчеркнуть сквозную тему всего творчества автора. Её заглавными словами вполне могли бы стать стихи Николая Рубцова: «Россия, Русь! Храни себя, храни!» Любовь к России, атакующие приливы защиты и сбережения своего народа и Отечества – проходят красной нитью через всю поэзию и прозу автора.
Погружаясь в творческий мир Н. Гайдука, а он по своему объему, ценному запасу и значимости уже «тянет» на семи-восьми томное собрание сочинений, невольно задаешься вопросом: откуда, по каким таким особым причинам и обстоятельствам у этого «сына алтайских степей» мог родиться такой могучий дар?
Изначально всё выглядит очень просто и обыденно. Алтай. Озеро Яровое, где Н. Гайдук родился, город Славгород, где он прописан «по метрикам». Затем село Волчиха – «малая родина», здесь прошло всё сознательное детство и юность; школа деревенско-советская; медучилище; армия; режиссерское отделение института культуры в Барнауле. А далее – дорога «в люди». Жизнь Н. Гайдука – в литературе – это своего рода восхождение на Голгофу, самоистязание, от которого, если вдуматься, оторопь берёт. Не всякий смог бы вынести такое на своих плечах. Жутко даже представить все его многолетние мытарства по городам и весям бывшего Советского Союза, а потом – России. И повсюду – испытания на прочность. Борьба за «место под солнцем». Выработка характера и отстаивание своих принципов. И при всём при этом – ежедневное, упрямое, ничем неодолимое стремление к тому, чтобы добиться проявления своей собственной творческой индивидуальности, как в стихах, так и в прозе; и потому сегодня Н. Гайдук на вершине своей Джомолунгмы, и над ней полыхает сказочное сияние Верхнего мира.
Откуда эта тяга к слову, откуда неистребимая любовь к языку? Где истоки творчества? Вопрос риторический. А В. Астафьев со своими шестью классами и школой ФЗО, а В. Распутин, В. Белов, В. Шукшин, В. Личутин. Е. Носов, В. Лихоносов и другие – они откуда? Кто, набравшись риску, может объяснить их появление?
Сам Николай Гайдук на вопрос об истоках творчества отвечает следующим образом: «Это, видимо, отдельный разговор, который должен касаться глубинных истоков России, Святой Руси и нашего славянского неба – без этой удивительной «подсказки» свыше, без тонкой, но прочной связи со всем мирозданием невозможно вымолвить ничего такого, что могло бы заставить людей прислушаться. И всё, что я пишу – это как будто не моё – это конспекты разговоров с Богом, который почему-то выбрал грешную душу мою для беседы с людьми». И далее Н. Гайдук продолжает: «Последнее десятилетие, сломавшее Россию через колено, красноречиво доказало, что в искусстве чисто и честно работают лишь те, кто связан с Богом, с небом. Всё остальное – жалкая подделка, бормотуха, разлитая по книгам и картинам…»
Значит, всё от неба? Истинно, так. Искра божья – небесный подарок. И остаётся только искренне радоваться, что у нашего народа появился ещё один талантливый, бесстрашный и яростный певец.
Владимир Павлович Марин, профессор, заслуженный работник культуры, член-корреспондент Петровской Академии наук и искусств.
Книга первая
Колдовское
1
В молодости мир казался краше и добрее, и вода казалась помокрее. Вода в Колдовском отличалась – добрым духом, целительным вкусом. И рыба там бродила забубённая – крючками питалась; молодцевато рвала тетиву и улетала стрелой, на прощанье помахавши хвостиком…
Колдовское озеро околдовало парня с первого взгляда.
– Будем строиться, Марья! – Он подмигнул жене. – Готовь посуду. Топор в самогонке замачивать надо… Что хохочешь? Я тебе серьезно. Есть такая примета. Народная.
Стояло погожее лето. Редкие дожди горстями сыпались – гасили золотистую жарынь.
Радостно работалось, азартно. Молодость играла в каждой жилке, любовь кипела в каждой капле крови. Он строил дом. Что может быть прекрасней на земле – своими руками отгрохать свой дом? Топор спозаранку звенел. Жадно откусывал лишнее. Плескался в белой пене шумных щепок. Без устали махал стальными крыльями, улететь хотел под небеса. Вечерело. Молоденький месяц, накаляясь вдали, становился похожим на острое лезвие, вбитое в берёзовое облако, растущее на горизонте.
– Антоха! – шумели мужики, помогавшие строиться. – Ну тебя к лешему! Хватит!
Он весело скалился, стружку смахивал с головы.
– Давай закончим ряд!
– Что – завтра дня не будет?
– А завтра мы другой рядок уложим и оконопатим мохом.
– Ну и дурной же ты, Антоха, на работу!
– А я не только на работу, я вообще дурной…
Мужики посмеивались. В вечернем воздухе ароматно пахло щепками. Бодрящей прохладой потянуло от озера. Соловей запел во мглистых липах, а мужикам померещился перезвон топора, гуляющего дальним тонким эхом. Заработались.
– Храборей! Ну, всё! До завтра! Мы поехали.
– Не проспите! – предупредил Антоха. – А то срежу с каждого по трудодню и даже по трудоночи!
Оставшись один, блаженно потягиваясь, Храбореев разделся догола, искупался в парном молоке: вода сияла, убелённая месяцем. Приготовив «солдатскую» похлебку на костре, он проворно опустошил кастрюлю.
«Эх! – улыбнулся мечтательно. – Хорошо бы смотаться к Марье, пошатать железную кровать! Но дворец мой кто будет стеречь?»
Антоха открыл тайник. Достал фонарик, удочку. Накопавши червей под липами – заспешил на озеро. До темноты торчал на берегу. Поплавок уже не видно, а он – сидит, мечтает о житье-бытье в своем «дворце».
Костерок, догорая, развалился грудой самородков. Темнота обступила недостроенный дом. Купол небо становился ярче, выше. Отраженные звёзды на озёрной воде распускались лилиями. Туманец клубился в низинах – клубками светлой пряжи подкатывался к будущей избе. В тёмных липах соловей продолжал наяривать. Потом замолчал – может быть, обнимался, целовался с подружкой своей.
В тишине было слышно, как бьётся хрустальное сердечко родника – неподалеку от сруба. Ветер в липах изредка ворочался, поудобнее укладывался на ночь. Роса набухала на листьях, на травах, на цветах таинственной июльской ночи. Крупная, увесистая роса. Рано утром встанешь, руки сунешь в траву – полные ладошки нагребёшь и, улыбаясь, умоешься колдовскими росами. И так хорошо на душе, так отрадно кругом – горло перехватывало редким нежным чувством. (Эти минуты позднее представлялись минутами счастья).
Солнце красный плавник горячо поднимало из глубины Колдовского озера. В туманах на том берегу приглушенно фырчала машина – пробиралась по мокрой высокой траве, над которой уже сверлилась первая пчела, бесшумно перепархивала цветная бабочка. И появлялись помощники – закадычные друзья по рыбалке и охоте, друзья по заводу, где Антоха вкалывал до недавних пор.
2
Первую страницу трудовой своей биографии Антон Храбореев накарябал в семнадцать лет. Работал учеником токаря на машиностроительном заводе; дорос до второго разряда, до третьего. Потом забрали в армию. Крупный, дерзкий парень – он служил в военно-воздушном десанте. Заматеревший, весёлый и отважный – вернулся в Тулу, где ждала подруга. Женился, и опять на заводе «блоху подковывал», получая гроши. Кроме премудрости токаря, освоил мастерство строгальщика. Металлообработкой занимался. Заочно поступил в политехнический, но вскоре надумал бросать.
– Зря! – огорчился ректор. – Ты башковитый парень, диплом не помешал бы.
– Семья! Когда учиться?
Так он оправдывал себя, и при этом постоянно выкраивал время для рыбалки и охоты. Многие знали эту слабину Храбореева. И ректор тоже в курсе был.
– Охоту держать – дом разорять. Знаешь такую поговорку? – задумчиво поинтересовался ректор.
– Да ну, – удивился Антоха. – Вон сколько мужиков дома свои содержат, благодаря охоте. А у меня сызмальства к этому делу такая страсть…
Ректор не хотел его отпускать.
– Наши пристрастия, – хмуро сказал он, – это наша судьба. Сначала бы выучился…
– Нет! – Храбореев улыбнулся на прощанье. – Я уже фундамент заложил!
Антоха неспроста решил построиться неподалеку от Тулы – родители жили под боком. Пригожее местечко присмотрел он, обставленное громадными дремучими липами, которых было много раньше на Руси. Лапти, мочалки, рогожные кули, ложки и чашки – всё когда-то делали из липы. Кроме того – здешний рыбак это прекрасно знает – в липовых лесах дождевые черви водятся намного лучше, чем в любом другом лесу.
Мужики работали на совесть – ни одного погожего денька не упустили. За два с половиною месяца деревянный «дворец» около озера поднялся – просторный, светлый. Фигурные столбы поддерживали крышу над резным крыльцом. Декоративно убранный фасад – узорные причелины, полотенца, наличники, подзоры, свесы кровли и всё такое прочее, волнующее сердце даже издали. А уж когда ты в дом зайдешь – перекреститься хочется на это благолепие. Душа поёт, глаза кругом порхают. И сразу понятно тебе: хозяин смотрит в будущее, думает большой семьей обзавестись.
Жили с красавицей Марьей – как в сказке. Достаток в избе, мир, совет да любовь.
– Что тебе надо, – спрашивала Марья, как золотая рыбка, – для полного счастья?
– Сына!
– Будет тебе сын!
– И дочка не помешает.
– И дочка будет!
Говорили весело. Ещё не знали: судьба в их планы внесла поправку. На здоровье жены сказались послевоенные годы; жилось бедово, голодно и холодно. Марья – врачи определили – сможет выносить лишь одного ребенка, да и то с трудом.
3
Родился мальчик. Синеглазый, кудрявый, на ангелочка похожий. Храбореев, пока жена была в роддоме, знатное застолье закатил – ни еды, ни выпивки не пожалел. Крепко поддав на радостях, двустволку сграбастал и в предвечернюю мглу по-над озером стал засаживать выстрел за выстрелом. Горячие гильзы позванивали под сапогами… Старая, но всё ещё хорошая двустволка у него была – сработана в лучших традициях тульских оружейников. (Знакомый охотник подарил).
Никанор Фотьянович Усольцев, дядька, приехавший в отпуск из Мурманска, неодобрительно сказал:
– Племяш! Да успокойся! А то будешь в кутузке отмечать день рожденья сынка.
Сели за стол, посредине которого жизнерадостно сияла морда тульского самовара.
– Ну, что? – потирая руки, спросил хозяин. – Ещё чайку?
– Мне хватит, – сказал Усольцев. – А вы как хотите.
В самоваре была водка – Антоха давно любил такие чудачества. Опять разлили «чаю» по стаканам. Выпили.
– Эх! – неожиданно воскликнул раскрасневшийся племянник. – А может, мне рвануть на Север? А, дядя Никон?
– Зачем? – удивился Усольцев. – От жены? От пелёнок?
– Нищета! – Храбореев стукнул кулаком по столу. – Нищета заколебала, дядя Никон!
– Чёрной икрой угощаешь… – Никанор Фотьянович обвёл рукою стол. – Всем бы так!
Племянник отмахнулся.
– Это не икра – это дробинки, – пошутил он. – Из патронов повыковыривал. А по большому счёту – хвалиться нечем. Вот я и подумал про Север. Может, рвануть?
– Куда теперь? – ответил рассудительный Усольцев. – Надо парня воспитывать.
– Надо! – охотно согласился Храбореев. – Воспитаю мужика. Защитника.
Пожилой сосед – Аркаша Акарёнок – коренастый, малорослый дядька, покачивая указательным пальцем перед носом Антохи, настоятельно советовал – уже не первый раз за вечер:
– Следом нужно второго рожать. Обязательно. Сразу надо. Пока молодой. Пока ещё порох в пороховнице.
– Успокойся, Нюра! Это – десантура! – Храбореев стиснул плечо соседа. – У меня столько пороху – тебе не снилось!
Аркаша Акарёнок скуксился.
– Отпусти, зараза, больно. Во, даёт! Как будто калёным железом прижег!
– Извини, я не хотел.
– Ну, Храборей! – Сосед потёр плечо. – Ну, лапы у тебя…
– Я ж говорю, пороху много. У меня с деньгами напряжёнка. – Антоха почесал потылицу и обратился к Никанору Фотьяновичу: – Ну, а как насчёт Мурманска?
– В каком это смысле?
– Там подзаработать можно, дядя Никанор?
– А чего ж нельзя? Конечно. Север всё-таки. Да только это же далековато. Жена тебя отпустит? Нет?
Новый тульский самовар опустел – круглощёкая морда его даже словно потускнела от пустоты. Хозяин вознамерился было слазать куда-то в закрома – наполнить самовар, но приезжий дядька воспротивился.
– Это уже будет пьянка. Зачем, Антон? Не надо. Пошли, лучше пойдём, кислороду глотнём.
Вышли на воздух – на резное крыльцо. Покурили, поговорили, глядя в сторону озера, уже потянувшего на себя простынку из прозрачного тумана. Храбореев отстрелянную гильзу поднял – закатилась в тёмное, укромное место.
– А ты сюда чего, дядя Никанор? Неужели ко мне специально?
Усольцев был профессор, много путешествовал; в последнее время книжки сочинял о Русском Севере.
– Я проездом, – признался. – В Ясную Поляну заскочить охота.
– А чего ты?.. Кого там забыл? На той поляне.
– Графа Льва Толстого навестить хочу. – Профессор усмехнулся. – Давненько мы с ним не виделись.
Храбореев понюхал пустую гильзу. Сморщился.
– Да, ты прав, дядя Никон, – возвращаясь к прерванному разговору, Антоха гильзу в карман засунул. – Мурманск – это не ближний свет. А я семью не брошу. Ну, да ничего, не пропадём. Я и здесь придумаю, как зашибить копейку. Есть башка на плечах. Сморакуем.
4
Эта мысль – о деньгах – постоянно свербела в мозгу. Антоха жадным не был, нет. Просто родители свой век прожили в бедности, вот и хотелось ему – из грязи в князи вылезти, доказать себе и людям, что не лыком шит.
Никогда ещё так остро, как теперь, после рождения сына – болезненно так не думал Храбореев о деньгах: «Марью надо подлечить! Может, родит ещё парнишку или девку. Врачи говорили, в Москве можно капитально здоровьишко поправить. Были бы деньги, чёрт их подери! Где взять?»
И Храбореев пустился на браконьерство.
Раньше он и слушать не хотел о самоловных крючках – орудие варвара, который не столько ловит рыбу, сколько гробит; большая часть её срывается с крючков и погибает. А теперь он связался с какими-то матёрыми мужиками, которые спокойно всё дно реки обтыкивали такими самоловами – рыбе негде пройти. Новые дружки его не гнушались ни мелкой сетью, ни бреднем, ни тротиловой шашкой. Но всё это богатство – плотва, налим и щука, окунь, белый да красный карась – это богатство речной и озёрной воды. А сколько добра по лесам – по знаменитым тульским засекам – среди неохватных дубов и раскидистых клёнов, среди могучих ясеней, ильмов. Там тебе и волки, и лисицы, кабаны и лоси, выдры, зайцы, белки, чёрная норка, канадский бобёр… Там не только глаза разбегаются, там горячее сердце охотника в груди разбегается так, что пьянеешь на этих тульских засеках.
Промышляя тёмными ночами, Антоха ощущал в себе невиданный азарт контрабандиста, но угрызения совести не было; не для себя старался, для семьи – святое дело. Эти дармоеды, кто пристроился в тёплых конторах, они-то своим семьям обеспечили достойное житьё – у них зарплаты выше крыши, привилегии. А если разобраться: что у них – пять рук, две головы? Что они – работают по тридцать пять часов без перекура? Да ни черта подобного! Пристроились к жирной кормушке, к хорошей зарплате, а тут как хочешь, так и вертись… Ну, вот он и вертелся. Таскал пудами рыбу; вёдрами тягал красную и чёрную икру. Мясо, шкура зверя – всё шло на продажу.
И деньги вскоре потекли к нему – зазвонистыми ручейками. Радовался, руки алчно потирал. Никогда ещё он не ворочал такими шальными деньжищами. Купил себе охотничий малокалиберный карабин – легкий, простой и надёжный, о котором мечтал много лет. Купил легковушку, правда, не новую, с пробегом, но ещё хорошую, с половины оборота «бьющую копытом». Гараж построил; дом обставил – на загляденье. Через армейских друзей справки навёл о старшине Ходидубе, о том, что любил повторять: «Успокойся, Нюра, это десантура». Ходидуб служил в Московском военном округе – лейтенант.
Храбореев – не с пустыми руками – смотался в Москву, встретил «ходячего дуба» и заручился поддержкой; взял адреса, телефоны. В столичной клинике договорился, чтобы Марью обследовали. Всё отлично складывалось. Он вернулся домой, и опять воровскими тёмными ночами где-то мотался, вертелся вьюном на озёрах, на реках. В глубине души осознавал: пора завязывать, а то уже дело стало попахивать порохом – то ли егерь, то ли рыбнадзор тёмной ночью стреляли в него.
И он уже хотел затормозить. Думал, вот-вот, ещё чуток озолотится – и шабаш. Но денег много не бывает – люди верно подметили. Не мог остановиться Храбореев. Рвал и метал, как чумной. И остановился только тогда, когда случилось непоправимое…
5
Однажды поздней осенью мальчик проснулся в доме и никого не обнаружил рядом. Родители отлучились куда-то. Продрав глазёнки, мальчик вздохнул, но не сильно расстроился. Во-первых, он – самостоятельный «мужик» (отец внушал). А во-вторых, под боком у него надёжный друг – белоснежный «северный медведь» (Подарок Никанора Фотьяновича из Мурманска).
Плюшевый медвежонок имел в груди какое-то хитроумное приспособление – басовито рычал. В пластмассовых глазах крутились чёрные зрачки, похожие на пуговки. Медвежонок казался живым, настоящим.
– Северок! – сказал мальчик, зевая. – Доброе утро!
– Привет! – басовито рыкнул медвежонок с левым надорванным ухом, с коричневой подпалиной сзади.
Подпалина эта – и смех и грех! – появилась, когда «смышленый» мальчик посадил медвежонка на горячую печь: пускай погреется, ему ведь на Севере холодно было. Медвежонок пострадал на печке, но не обиделся – по глазам понятно. И мальчик после этого полюбил его ещё сильней. Мальчик всегда засыпал с медвежонком под боком – привязался.
– Северок! Мы одни! Мамки с папкой нет. Что будем делать?
И медвежонок ответил (мальчик сам озвучивал):
– Пойдём, погуляем.
Одевшись, он увидел завтрак на столе. Есть не хотелось, а надо. Мальчик сел на табуретку. Покачаться попробовал. Табуретка – уже расшатанная – заскрипела, запиликала под ним. Улыбаясь, мальчик соскочил. Взял медвежонка и рядом с собой посадил – на другой табурет.
– Кашу надо лопать! – строго сказал, подражая отцу.
– Лопай сам. Я не хочу.
– Что это? Бунт на корабле? – возмутился мальчик, повторяя отцовские слова и даже интонацию.
– Медведи кашу не едят!
Мальчик задумался.
– А папка говорил мне, что медведи ходят по ночам, едят овёс на поле.
– Лошади пускай едят овёс, а я не буду!
– Ну, а что же тогда, Северок? А может, ягоды из подпола достать?
– Нет, не хочу.
– Вредина. Значит, пойдем натощак?
Медвежонок озорно посмотрел в окошко. Там блестело Колдовское озеро – первый, тоненький лёд.
– Натощак! – Медвежонок подмигнул чёрной ягодкой глаза. – Натощак мы будем легкие. Не провалимся…
– Куда не провалимся? Что ты опять задумал?
– Пошли, потом скажу…
– Северок! А звездочка нам пригодится?
– А как же!
И мальчик взял с собой любимую игрушку – «полярную звезду» с электрической лампочкой в сердцевине. Звезда была раскрашена цветами радуги и подсоединялась к проводу. Вечерами, засыпая, мальчик любовался «полярною звездой» – отец включал.
Колдовское озеро целиком остекленело за ночь. Сияло отраженным солнцем, напоминая огромный золотистый блин. (Такие блины, только маленькие, пекут на масленицу; мальчик помнил и любил яркую, веселую масленицу).
Разгоралось утро. Пташки беззаботно почиликивали. Дымились деревенские трубы на том берегу – домики смотрелись как детские игрушки. Мычала корова, собака взлаивала. На рассвете землю припудрил первый снежок. Белизну берегов украшала прощальная желто-красная опадь; тальники облетели, березы. Крепкий лист кое-где ещё держался на дубах, на ясенях. Зато кленовый лист – разлапистый, багровый – напоминал крупную лапу раненого зверя, прошедшего по первоснежью. Мальчик на минуту замер.