Нигилист-невидимка

При благоприятном стечении обстоятельств» редакторский карандаш может привести человека и на эшафот. Так и исследователь некоторых драм большевистской революции, в которой принимает участие много неудачных литераторов, должен был бы порою руководиться правилом: «ищите рецензию».

Марк Алданов. «Ванна Марата»

Серия «Исторический детектив»: всем любителям истории и почитателям детективного жанра!

© Гаврюченков Ю., 2018

© ИК «Крылов», 2018

1. Вступление

Я – мастер красного цеха. Я опять займусь ремеслом.

Изо дня в день, из долгого часа в час я буду готовить убийство.

Борис Савинков. «Конь бледный»

25 июля 1903 года на перрон Николаевского вокзала сошёл молодой высокий мужчина. Он был худ и сутуловат. Узкое лицо его с редкими веснушками было украшено закрученными вверх светло-каштановыми усиками. Тонкий с небольшой горбинкой нос на узком лице и живые карие глаза, которые молодой человек близоруко прищуривал, придавали ему робковато-горделивый вид. Молодой человек не был обременён грузом. Весь его багаж представлял ковровый саквояж со впалыми, как щёки хозяина, боками. Поношенный серенький костюм-тройка, не первого года касторовый котелок и туфли со сбитыми носами составляли убранство пассажира. Он прибыл в вагоне третьего класса, сделав по пути несколько пересадок. Не возбудив внимания носильщиков и городового, молодой человек отошёл к Литейному проспекту, где было дешевле, чем у вокзала, нанять извозчика, и сговорился ехать в Озерки.

Бежавший из ссылки пропагандист «Петербургского союза борьбы за освобождение рабочего класса» Борис Викторович Савинков вернулся в столицу, чтобы возобновить сношения с товарищами по партийной работе.

Борис Викторович Савинков

2. Опасное задержание в заброшенной ротонде

Маньяк прятался в заброшенной ротонде. Окружённый силами полиции, он метался и, не находя лазейки, рычал и рубил стены топором. Ветхие брёвна пошевеливались. Открывая деревянную решётку, сыпалась в траву старая штукатурка.

Трое нижних чинов не рисковали сунуться во мрачную залу, где кровавый душегуб мог выпрыгнуть из любого тёмного закутка. Ожидали прибытия начальства, дабы под его чутким руководством произвести задержание.

Застучали подковы по настилу моста. Пара гнедых жеребчиков, запряжённых в изящный экипаж на резиновом ходу, доставила на остров весьма примечательную пару. Сидящий на облучке крепыш годов около пятидесяти в мундире вахмистра бойко правил лошадьми. Пышные пшеничного цвета усы и голубые навыкате глаза свидетельствовали о его южнорусском происхождении, а простительный для возраста жирок не мог скрыть коренную мощь и ловкость членов.

Пассажир в форме жандармского ротмистра, не дожидаясь полной остановки экипажа, поднялся и легко соскочил с подножки, придержав рукою плоскую кобуру. Он оказался высок, тонок в талии и широк в плечах. Когда господин пружинистым шагом подошёл к крыльцу ротонды, дорогу ему заступил околоточный надзиратель.

– Здравия желаю…

– Ротмистр Анненский, – представился приехавший, не надеясь, однако, что окажется неопознанным.

Околоточный и в самом деле не ожидал приветствовать тут известного всему Петербургу сыщика, которого видал, впрочем, только на иллюстрациях в газете. Живьём он производил впечатление не столь молодцеватое, но значительно более геройское, нежели мог выразить художник-график. Изящное лицо портил раздавленный крепкими ударами нос. Вмятая переносица придавала глазам жутковатый стеклистый блеск, особенно, когда Анненский вперивался в кого-нибудь взглядом. Сыщик знал за собой это качество и пользовался им, когда требовалось надавить на подозреваемого, не прибегая к рукоприкладству. Бывая во Франции по долгу службы и для собственного удовольствия, он перенял методы парижской криминальной полиции и обучился грязным приёмам драки бродяг и моряков – шоссона, явившегося из портовых трущоб Марселя и прилипшего к французским жандармам, как грязь прилипает к подошве сапога. На русской земле Александр Павлович Анненский применял весь арсенал галльских уловок, дабы согнуть выи лиходеев под железное ярмо Закона.

Повозка накренилась и закачалась на рессорах, когда спрыгнул жандармский кучер.

– Вахмистр Кочубей, – представил его Анненский околоточному. – Мы проведём задержание, а вы отгоняйте зевак. Им незачем лицезреть Раскольника раньше, чем это будет необходимо.

– Слушаюсь! – околоточный взял под козырёк и умёлся выполнять приказание.

Анненский окинул взглядом ротонду. Это была закрытая петербургская беседка, надёжно заграждающая глухими стенами от промозглого злого ветра, в которой так славно пить чай под весенним ливнем, в затяжные летние дожди, и не менее приятно осенью, укрываясь от штормовых шквалов, наполненных ледяной водой с залива. Выращенная на унылых чухонских землях поколениями русских умельцев беседка прежде скрашивала своим владельцам исполненное милого очарования малоснежное петербургское лето, но теперь сделалась последним пристанищем исчадия ада.

– Обойдёмся без стрельбы, Платон, – как старому приятелю тихо сказал знаменитый сыщик, называя вахмистра по имени с французским прононсом. – Раскольник нам должен многое рассказать. Постараемся не увечить его до начала допроса.

Кочубей повертел головой, оттянул пальцем тесный воротник мундира, зарясь на ротонду и прикидывая шансы. Щёки и толстая шея покраснели от напряжения разума.

– Щас я его плетью по уху стебну, Лесандр Павлович? – сипловато пробасил вахмистр. – Врежу, он и с копыт долой, мужицкая порода.

Вдали от посторонних они вели разговор не как начальник и подчинённый, а как господин и слуга.

Анненский прислушался к шуму, издаваемому маньяком.

– У него топор. Я отвлеку внимание, а ты бей. Свалим и сразу фиксируем руку с оружием. Взял браслеты?

– Отож! – хлопнул по карману Кочубей. – Да я снурком его. Снурком сноровистее.

– Peu importe de quelle couleur est un chat, pourvu qu’il chasse des souris^[1], – сказал Анненский, снял фуражку, бросил в неё перчатки и небрежно протянул вахмистру.

– Так точно, главное, чтоб мышей ловила, – Кочубей поместил фуражку на облучок, пристроил рядом свою.

Так они и ездили по миру – хозяин и денщик, приставленный дядькой с младых ногтей.

Маньяк в ротонде заругался особенно чёрной бранью и хрястнул топором в стену, отчего беседка содрогнулась до основания. Сухой стук сыплющейся в траву штукатурки и шелест смиренной травы были ему ответом.

– Пошли, – Анненский встряхнул плечами, передвинул назад кобуру с «браунингом», чтобы не мешала в физических упражнениях на ловкость и гибкость туловища. – Пора.

Взять своими руками душегуба, много лет наводившего страх на петербуржцев, было для Александра Павловича делом чести. Реноме знаменитого сыщика требовало поддержки подвигом, коли не сумел изловить Раскольника силой мысли в начале его кровавой карьеры, пока маньяка не прославили газеты и не заронили зёрна сомнения во всемогущество державы у столичного обывателя и алчущих любого повода к тому антивластных смутьянов. Ныне же прекратить череду похожих друг на друга убийств стало делом государственной важности. В середине сентября к Государю Императору должен был прибыть с важным визитом британский посланник. К этому времени было крайне желательно ликвидировать в Санкт-Петербурге нежелательный элемент, и к расследованию подключился Особый отдел департамента полиции.

Жандармы остановились у двери ротонды. Полицейские наблюдали с любопытством. Не каждый день увидишь работу живой легенды, о которой любят рассказывать в околотке на долгих ночных дежурствах.

– Раскольник, сдавайся! – звучно приказал Анненский. – Ты сохранишь свою жизнь и проведёшь её на каторге среди жуликов и воров, если сейчас же выйдешь с пустыми руками.

Маньяк затихарился.

– Даю время подумать. Каторга – не смерть. Решайся, Раскольник! Тебе некуда бежать.

Сыщик замолчал и ждал примерно минуту, не утруждаясь сверяться с часами. В ротонде повисла тишина, только что-то поскрипывало. Должно быть, злодей действительно думал.

– Всё! – объявил Анненский, когда время истекло. – Время истекло. Твоя песенка спета. Выходи.

– Не выйду! – ответил маньяк.

– Тогда пожалеешь. О каторге придётся только мечтать.

– Я не пойду на каторгу! – зарычал душегуб.

– Без рук, без ног, с отбитыми почками и порванным ливером тебя даже в тюрьму не возьмут, – предупредил Анненский, не снисходя до спасительной лжи. – Ты будешь умирать в гное и боли, вдыхая смрад застенков, из которых никогда не выйдешь.

Полицейские содрогнулись. Околоточный надзиратель подумал, что даже байки в участке о многом недоговаривают, и оценил здравомыслие приказа не допускать посторонних.

– Если мы зайдём, ты никогда не увидишь солнечного света, – продолжил Анненский. – Сдавайся сейчас.

– Хрена вам! – зарычал преступник.

Ротмистр пожал плечами, сорвался с места – околоточный не успел заметить, как и когда, – и ударил сапогом в дверь.

Хрястнуло. Возле петель забелели свежие трещины. Дверь повисла на филенках и медленно отворилась наружу.

Жандармы бесстрашно нырнули в темноту.

***

Окошки под куполом ротонды пропускали совсем немного света. Полумрак, в котором прятался безумец, служил убежищем ему. Однако Кочубей видел в темноте как кошка. Его глаза чутко улавливали все корпускулы, витающие в эфире и становящиеся достоянием зрительных органов вахмистра. Он узрел мужика в армяке, подпоясанном вервием, с сицким прямым топором, казавшимся в его руке целой алебардой.

Анненский влетел как на крыльях. Мужик ринулся на него, взмахнул оружием. Анненский отпрянул и одновременно пнул мужика рантом сапога по голени. Маньяк заревел. Перекошенный мокрый рот кривился в мясном зарубе. Ноздри раздулись, крылья носа дрожали, предчувствуя запах крови. Хромая, он пустился вдогон за сыщиком. Ротмистр уворачивался и, оказавшись в опасной близости, залепил мужику оглушительную пощёчину. Злодей на секунду ослеп. В тот же миг усиленная свинцом плётка стегнула по затылку.

На грани беспамятства маньяк описал смертоносную дугу, схватившись за длинное топорище обеими руками, но Кочубей держался на расстоянии. Старый вахмистр с казачьей сноровкой влепил плетью маньяку в лоб.

Оглушительно бахнул выстрел. Ротонду заволокло дымом. Мужик упал.

– Я не нарочно, – оправдывался полицейский. – Держал его на мушке, абы что… Когда он вахмистра зарубил…

– Не зарубил! – Анненский скрипнул зубами.

– …тогда и стрельнул, – упавшим голосом докончил полицейский. – Чтоб он и вас… Виноват, ваше благородие. Темно было, не разглядел.

– Болван.

Когда преступника вытащили из ротонды, он слабо хрипел и мотал головой. Пуля из 4,2-линейного «смит-вессона» застряла у него в хребте, лишив рук и ног, как и было обещано Анненским.

– Впрочем, – продолжил сыщик и посмотрел в глаза полицейскому с тем страшным блеском, от которого обделывались гастролирующие в Санкт-Петербурге гамбургские воры и варшавские «медвежатники», а нижний чин полиции только слегка струхнул, – благодарю за службу! Вы не нарушили моего распоряжения не вмешиваться, потому что такого приказа я не отдавал, а проявили заботу о начальстве и показали себя метким стрелком. Ваши заслуги будут указаны в рапорте.

Оправляя мундир, Анненский вернулся к экипажу. Надел поданную Кочубеем фуражку.

– Оформляйте задержание своими силами, – распорядился он, натягивая перчатки, а околоточный кивнул, внимая. – Вы сами нашли преступника, сами его стреножили. Он всецело ваш. Везите хотя бы теперь и в больницу. Он всё равно не жилец.

– Оформлять как Раскольника?

– Установите личность. Это не Раскольник. Это подражатель.

3. Цитадель на холме

«Город всё тот же, будто не уезжал», – думал Савинков под мерное цоканье копыт по мостовой Литейного, а потом Большого Сампсониевского проспекта.

Проехали Лесной с храмом Святого Сампсония, притаившимся в глубинах парка Лесным институтом и оказались на Парголовской дороге. Справа остались бурые кирпичные корпуса мастерских «Светланы» и потянулись дачи Сосновки, слева – полотно Приморско-Сестрорецкой железной дороги. За ея Озерковской линией высились могучие древеса Удельного парка, в недрах которого при Земледельческом училище специально обученные дядьки вколачивали навыки общественно-полезного поведения трудновоспитуемым подросткам и прочим шпитонцам.

«А в присутствии сейчас приём, – вспомнил Савинков последнее место службы. – Юрисконсульты на присяжных мычат, а те блеют. Скоты. В Варшаву надо ехать. Денег, паспорт и в Варшаву!»

Благие мечты молодого Савинкова прерывались и частично рассеивались требовательным бурчанием в животе. Там творилась настоящая революция. Последней трапезой послужил пирожок с яйцом в буфете Бологоевского вокзала, где Савинков ожидал пересадки на поезд в Санкт-Петербург. Было это сутки назад, и бурленье желудочных соков звучало вполне простительно. Когда кишка кишке фигу кажет, ещё не так запоёшь.

Пролётка проскакала по колдобинам Большой Озёрной улицы и съехала к Среднему озеру, над которым на песчаном холме и несколько на отшибе стояла высокая дача с мансардой, верандой, каретным сараем, а также дощатым флигельком поздней пристройки, обнесённая зелёным забором. Всюду росли сосны, заполняя пейзаж, прикрывая рукотворные мерзости и радуя глаз. Над сараем вился дымок, ритмично постукивала машина.

«Заводик у неё свой?» – Савинков прежде не видел хозяйства графини Морозовой-Высоцкой, которой собирался нанести визит, но слышал, что на Суздальских озёрах посреди дач беззастенчиво открывают производства разные немцы, и не только кустари-одиночки, но и артельщики.

Извозчик остановил у ворот, обернулся.

– Приехали, барин.

Савинков достал портмоне, насчитал серебром. Впрочем, он знал, сколько и чего лежит в отделении для мелочи. Высыпал монетки в ладонь.

– На чай бы, вашбродь?

Савинков отказал.

– В такую даль.

– Нету, – сказал Савинков и быстро слез.

– Тогда катись к чёрту.

Извозчик сплюнул, шевельнул вожжами. Савинков покраснел, ничего не ответил, дёрнул калитку. В портмоне осталось семь копеек.

Переложив саквояж в другую руку, Савинков нашарил крючок изнутри калитки, откинул, открыл. Пролётка скрылась за поворотом. Савинков огляделся. Соседи не подсматривали. Вошёл во двор, заложил крючок, двинулся по дорожке, ведущей в горку к высокому крыльцу.

– Хэи!^[2] – услыхал он чуть насмешливое. – Аполлинария Львовна не принима-ает.

От неожиданности Савинков вздрогнул. На брёвнах у дровяника сидел чухонец лет так сорока, держал во рту короткую потухшую трубку и невозмутимо наблюдал за гостем. Он был настолько недвижим, что практически сливался с окружающими предметами – козлами, чурками и корой. Свинцово-серые портки из чёртовой кожи, застиранная рубаха в полосочку и бурая замызганная жилетка маскировали его на фоне естественных оттенков дерева, как неодушевлённый природный объект.

Савинков взял себя в руки и приблизился, стараясь скрыть робость.

– Я по важному делу, – он заглянул в рыбьи глаза финна. – Утренним поездом из Вологды. Извольте доложить, что прибыл Борис Викторович Савинков.

Чухонец деловито выколотил трубку о бревно, подул в чашечку, вытащил из кармана кисет, сунул в него трубку, затянул верёвочку, затолкал кисет обратно в карман и только тогда поднялся. Он оказался высок и крепко сбит. Савинков при своих 183 сантиметрах роста не мог похвастать, что смотрит на него сверху вниз. Вдобавок финн был широк в плечах и отличался той крестьянской статью, что позволяет глыбы ворочать и складывать фундаменты из дикого гранита при помощи одного только лома.

– Прихоти-ите в четверг, – работник слегка растягивал слова, но говорил весьма убедительно. – Сегодня не приёмный день.

Буроватые прокуренные усы, льняные коротко стриженые волосы, скупые движения – чухонец был аккуратен до невыразительности. Взирал на визитёра с полнейшим безразличием, и не понять было, о чём он в этот момент думает. Для русского человека повадки туземца выглядели в некотором роде оскорбительно и отчасти пугающе.

– Сегодня пятница, в четверг может оказаться поздно, – совершенно искренне сказал Савинков, который в любой момент мог быть задержан полицией. – Я вынужден побеспокоить графиню по неотложной надобности…

– А мы никута не торопимся.

– Извольте доложить!

Однако финн невозмутимо выпроводил возражающего гостя и, запирая калитку, напутствовал фразой:

– Прихотите ещё. В четверг.

«Сволочь, дрянь, чушь парголовская! Как он мог!» – кипел Савинков, собирая штиблетами пыль по дороге. Он брёл между дачными заборами, саквояж поддавал по коленке. Извозчика поймать было немыслимо, разве что выйти на Парголовскую дорогу и подсесть на телегу, договорившись за пятак.

Получив от ворот поворот в главном месте своей надежды, Савинков лихорадочно припоминал, к кому ещё можно обратиться, кто из товарищей живёт ближе и кто из них надёжен. После суда и ссылки все они представлялись довольно сомнительными. К графине Морозовой-Высоцкой он явился потому лишь, что никогда не имел с нею дела и получил от авторитетных людей самые хорошие о ней отзывы. Но её работник!.. «Бревно! Что он понимает? Из-за такой ничтожной мелочи не погореть бы», – кусал он губы.

Сияло солнышко, шумели сосны. В раскладных железных кроватях с никелированными шарами, на ватных матрасах и перинах пробуждались дачники. Впереди, по Большой Озёрной, весело прогромыхала телега молочника.

«Главное, отыскать угол, – изголодавшийся Савинков быстро обессилел, саквояж оттягивал руки, сколько ни перекладывай. – Дождаться, когда возвратятся со службы, и попроситься на ночлег. К кому идти?»

Топать по Выборгской стороне в бараки ткачей представлялось делом немыслимым. Из Озерков казалось даже проще идти на Пески. Не ближний свет, но оттуда к остальным добираться будет сподручнее. Когда времени хоть отбавляй, можно поспеть куда угодно. «В первой же лавке куплю ломоть рыбника», – утешил себя беглец, и сразу возникла зримая цель и побуждение двигаться дальше.

Навстречу с Большой Озёрной вывернул мелкий живчик в канотье, несуразной летней паре горчичного цвета в тёмно-зелёную клетку и вишнёвых остроносых штиблетах с белыми вставками. Из-под короткой штанины свисала распустившаяся кальсонная завязка. Человечек резво скакал и безмятежно улыбался, радуясь отличной погоде. По его характерной подпрыгивающей походке Савинков сначала догадался, куда тот направляется, а только потом сообразил, кого видит перед собой.

Это был известный читающей публике фельетонист и репортёр Ежов, подписывающийся также как Вульф, Волков и Двое Из Ларца, сотрудник множества санкт-петербургских и московских газет, по крещению православный, по убеждению атеист, по политическим взглядам – либеральных наклонностей социал-демократ. Перебирая товарищей, к которым можно приткнуться, Савинков о нём даже не вспомнил, хотя хорошо знал Ежова по правозащитной деятельности за свободы рабочего класса и нередко встречал на собраниях.

Прохожий цепко глянул и перестал сиять. Он замер, дёрнулся, словно вознамерившись пуститься наутёк, но продолжил путь, повесив голову и скукожившись. Савинков решил, что и Ежов его узнал, только соблюдает конспирацию, однако не хотел упускать подарок судьбы. Если в первом же встречном провидение послало знакомого, значит, доверило в личную собственность, смекнул голодный юрист. Теперь Ежов – законная добыча, надо только изловчиться и поймать.

Нужда придала динамичности. Савинков лучезарно улыбнулся и с восторгом крикнул:

– Вульф!

Прохожий втянул голову в плечи и демонстративно отвернулся.

– Ежов? Что за встреча!

Тот сделал вид, что не заметил. Поравнявшись, он попытался улизнуть, но Савинков крикнул громче и повелительнее:

– Ежов!

Бедняга обратил к нему узкую физию, стараясь не кукситься, изобразил гримаску радости, сбавил ход. Обменялись рукопожатиями.

– Борис, Борис, безумно рад тебя видеть, – грассируя не на французский и явно не на придворный лад, затарахтел репортёр. – Какими судьбами в Санкт-Петербурге? Ведь, если не ошибаюсь… – голос его упал, он так неопределённо махнул куда-то в сторону карельских лесов, что не осталось сомнений, в какие дали направлен вольный жест.

– Совершенно верно, камрад, – на немецкий манер, как между товарищами порой было свойственно, подтвердил Савинков. – Только теперь я здесь, и надо срочно найти угол. Какую-нибудь тихую дачу, где не бывает полиции. Ты ведь туда идёшь, да? К графине?

Упоминание титула ввергло Ежова в смятение и досаду. Однако журналист сделал усилие и сменил вывеску на приветливую.

– Я купаться иду. Вот, решил окунуться, а потом на извозчика и в город, к свинцовым мерзостям жизни. Хочешь, пойдём вместе, потом я тебя с собой возьму до центра?

«Скользкий как налим, – с неудовольствием подумал Савинков. – Ладно, найдутся и на тебя рукавицы. Чёрта с два ты у меня сорвёшься».

– Идём, искупаемся, коли ты аж до Среднего озера добрался ради этого, – саркастически молвил Савинков. – Не хочу лишать тебя такого удовольствия. Я только что оттуда. Меня чухонец прогнал. Сущая скотина, пся крев. Стоит как чурбан, бельмами луп-луп. Не будь таким же, камрад!

На физиономии репортёра отразилась борьба чувств и желаний. Такой быстрой смены выражений от зримого испуга через отрицание и колебание на жадный интерес Савинков ещё ни у кого не видел. Бешеная работа мысли отлилась в решение, после которого мимика раскрасила лицо репортёра во все цвета радости.

– Выставил за ворота? Ха-ха, он это может, – Ежов взял Савинкова под руку, повлёк к дому на холме. – Идём, идём, представлю тебя, если желаешь. Но час ранний, нам придётся обождать. Посидим на кухне, обскажешь свою историю как есть.

«Уже истории ссыльного на чужой кухне готов слушать. Эк ты быстро уговорился, камрад», – с новой для себя холодной рассудочностью подумал Савинков и сам удивился. В «Союзе борьбы» он видел от Ежова много вещей, хороших и разных, но по большей части скорее разных, чем хороших. После ареста он никому не доверялся полностью. Правда, в эту минуту и выбора-то у него не было.

Он бежал из ссылки очертя голову. Прозябание в захолустной Вологде оказалось невыносимым для энергичного и мобильного интеллектуала. Переход на нелегальное положение был поступком отчаянным и переломным. Савинков со щекоткой в груди чувствовал, как стремительно меняется сам, и этим переменам нет конца. Впереди с большой вероятностью маячила тюрьма, которая сведёт преображение к известному результату. Но имелся шанс уйти за границу, и богатая, со связями графиня Морозова-Высоцкая, со времён «Народной воли» сочувствующая революционной борьбе, пусть и не напрямую, чудилась ему самым коротким путём за кордон. К ней надо было попасть во что бы то ни стало. В компании с пронырливым журналистом преодолеть заслон в лице неуступчивого финна казалось легче.

«Мне тебя послал сам Бог», – хлебнувший горя молодой социалист был готов поверить в любые силы, присягнуть на верность кому или чему угодно, лишь бы вырваться из тюрьмы народов. В Варшаву, в Женеву, в Лондон – туда, где не крутит руки полиция. Где не сажают в клетку всего лишь за то, что хотел внести радикальные изменения в сложившийся веками политический строй России, совершенно искренне и ради народного блага, не помня себя и оставив убеждения предков. Где живут прогрессивно мыслящие люди, готовые помочь советом и поддержать деньгами. Где государственные чиновники не смотрят на тебя как на вошь, а благожелательно собеседуют в ресторане и оплачивают счёт.

С гордо поднятой головой Савинков вернулся к дому на холме. Чухонец оказался тут как тут, его было слышно за версту. Перекурив, он занялся колкой дров. Поленья звонко разлетались с одного удара, эхо разносилось над озером.

– Привет, Юсси! – небрежно кинул Ежов в ответ на настороженное «Хэи» и повёл Савинкова в обход дачи.

Обогнули загадочную пристройку, из которой торчала дымящая труба и доносился механический стук. Через заднюю дверь особняка вошли на кухню с английской плитой, обустроенную некогда с размахом, но заросшую хламом от лени и мшелоимства прислуги.

Простоволосая мрачноватая баба в переднике, чистившая картошку на краю большого стола, молча кивнула на пожелание доброго утра. От плиты несло жаром. Булькала на огне полуведёрная кастрюля. Отставленный к углу, тихо поскрипывал чайник.

Было душно, но духмяно, пахло щами со свинятиной. У Савинкова выделилась слюна.

– Марья, подай нам чаю и к чаю чего-нибудь лёгкого, – распорядился Ежов, и Савинков понял, что сытый голодному не товарищ.

Согнав кухарку, журналист вольготно расположился за столом, закинул ногу на ногу, достал папироску, постучал по крышке портсигара, утрамбовывая табак.

«Как у себя дома», – Савинков опустился на жёсткий табурет, поставил к ногам саквояж, задвинул под стол, поёрзал.

Кухарка всё так же молча принесла аршинную французскую булку с хрустящей корочкой, жёсткую снаружи и божественно мягкую внутри, плошку топлёного коровьего масла и розеточку мёда.

– Рассказывай, друг мой ситный, какими судьбами?

– Sans oreilles^[3], – сказал Савинков, не надеясь, впрочем, что Ежов поймёт.

– Ой, да ладно, – отмахнулся репортёр, который догадался лишь, что когда баре разговаривают по-французски, они не хотят донести секреты до неуместной черни. – Марья никому не расскажет.

“Держать немую прислугу очень удобно”, – подумал Савинков.

– Когда она жила в гареме турецкого султана, то по молодости лет и легкомыслию докучала всем своей болтовнёй. За это евнухи укоротили ей язык, перепилив тонкой шёлковой нитью, – словно угадав его мысли, доверительно поведал Ежов и обернулся к кухарке. – Правда, Марья?

– Твоими бы устами, – буркнула она без всякого почтения. – Который год в сераль меня сватаешь. Где он, твой султан?

«Вот и ведись с таким чёртом», – Савинков заново привыкал к столичной богеме, язвительной и пустословной.

Марья подала накрытый ватной купчихой заварочный чайник и потёртое ситечко. Поставила чашки Императорского фарфорового завода. Ежову без ручки, Савинкову – с обколотым краем. На блюдца не расщедрилась или от сервиза не уцелело. С твердокаменным видом вернулась к овощам на дальнем конце стола.

– Налетай, – Ежов закурил, предоставив гостю самому управляться.

Савинков с хрустом разломил французскую булку, умакнул ломоть в топлёное масло, зачерпнул краем мёда, набил рот и принялся жевать, запивая чаем.

Ежов наблюдал за ним, болтая ногой. Кальсонная завязка колыхалась возле каблука. Савинков прикипел к ней взглядом. На завязку многократно наступали, возможно, не первый день подряд. Из почерневшего конца торчали нитки. К горлу подступил ком. Он преодолел себя и стал рассказывать про вологодское сидение и живущих под надзором полиции товарищей, с которыми там водился.

– Если жизнь ставит нас в интересную позицию, значит, так от нас больше толку, – Ежов пристально смотрел на него. – Вот и ты переменился. Год назад ораторствовал на сходках, статьи писал, листовки раздавал, студентами командовал, а теперь, ишь ты, секретарь суда.

– Секретарь консультации присяжных. Бывший. Сейчас на нелегальном положении.

– На нелегальном… Привыкай, брат.

Ежов скособочился, порылся в кармане, достал дешёвенькие часы без цепочки.

– У Аполлинарии Львовны сейчас моцион будет. Я доложусь, а уж она как решит, – репортёр едва ли не подпрыгивал на месте от нетерпения.

– Я с тобой, – подхватился Савинков.

– Не пугай графиню, я сам! Ты отдохни с дороги. Съешь же ещё этих мягких французских булок, да выпей чаю, – принялся уговаривать Ежов.

«Заботливый какой», – Савинков не стал кочевряжиться, потому что не знал, когда в следующий раз придётся поесть.

Ожидание составляло изрядную долю подпольной работы. Бездействовать приходилось чаще, чем хотелось бы, из соображений хранения тайны. Сидеть тихо и не торопить события, чтобы они не обернулись против тебя. Ловить момент. Савинков наслушался об этом в ссылке. Годами обсуждать акцию, месяцами следить, а потом откладывать теракт в связи с изменением обстоятельств и начинать подготовку сызнова. Многие не выдерживали. Нервы сдавали, и люди уходили насовсем. Или опускали руки и превращались в бесполезных демагогов, выгоревших изнутри и не способных на действие, для которых прежние убеждения сделались пустым звуком. Савинков встречал таких, омертвевших до полного безразличия ко всему и к себе лично. Были те, кто всю жизнь кропотливо планировал сложнейшие покушения, но так и не снискал лавров Халтурина.

Подпольная работа вхолостую казалась мучительнее вынужденной инертности в тюрьме. Переезд в Вологду стал издевательством чище тюрьмы. Привыкший к кипучей деятельности в столице Савинков жаждал авантюры. Больше дела! Он не хотел состариться, готовя теракты. В ссылке жили анархисты, чьи догмы и методы импонировали ему всё больше. За время вологодского сидения товарищи-марксисты опротивели до полного отторжения их суесловий и воззрений. «Да не уподоблюсь им вовек!» – однажды сказал, как отрезал, самому себе Савинков и начал готовиться к побегу.

«Привыкай, брат… – он побарабанил пальцами по столу. – Нет, врёшь, брат, – с весёлой злобой подумал он. – Привыкать я больше не буду. Сам привыкай! Засиделись тут по дачам. Помещица без поместья. Не революционная борьба, а сон в Обломовке».

Савинков отогнал от лица квёлую муху. Он торчал на кухне в одиночестве. Марья доварила щи и пропала. Юсси переколол дрова, заправил топку в пристройке и тоже улетучился. С пассивным застольем примиряли мысли о затяжном переходе по жаре, который сейчас проделывал бы, не встреться Ежов. «Из двух зол выбрал меньшее, но почему в последнее время приходится выбирать только из зол?» – Савинков сильнее заколотил пальцами по столу. Тут же, словно подслушивал, у порога возник чем-то нервированный репортёр.

– Хорошие новости, – начал он, запинаясь. – Ступай, брат, за мной. Надоть.