2003 год
На Садовом кольце пришло время привычного коллапса. Я тоскливо рассматривала соседей по несчастью. У большинства водителей и их пассажиров, томящихся в пробке, на лицах застыло одинаковое выражение – равнодушная обречённость. Уже никто не нервничал попусту, не стучал по рулю кулаком. В общей своей массе москвичи настолько сроднились с происходящим, что выработалась определенная культура поведения, которая имела в своей сути отчаяние, смешанное со смирением.
Я лениво слушала Веркин трёп.
– Ну вот, я и говорю ему: «Это же лучшее место для моей галереи! Да, не центр, ну зато там площадка для вертолётов есть! В центр на вертушке не всем позволено, а здесь – пожалуйста! А места сколько! А как стильно! Фабрика – просто прелесть! Бетон! Стекло! Там такое сделаешь! УУУ!» – плотоядно облизнула Ника, она же Вера, пухлые губы.
Я посмотрела на неё и проявила вежливую заинтересованность:
– Вер, а что ты ещё сделаешь, кроме галереи? Я уверена, что ты обязательно придумаешь что-то особенное. Ведь сейчас все, кому не лень, свои картинные и фотовыставки делают. Знатоков искусства у нас как собак нерезаных…
– Кооонечно! – жеманно протянула Вера. – Я всё уже продумала, – и, бросив на меня быстрый и раздраженный взгляд, прошипела: – Сколько раз просила – не называй меня Верой! Я – Ника! Ника Нарышкина!
Я вздрогнула от контраста: за столько лет никак я не могла привыкнуть к Вериным переходам от тона капризной, растягивающей гласные и «акающей» жеманной московской девицы к стальному, обрывистому, с региональной твердостью согласных её родному голосу.
– У меня эксклюзив. Эротические картины великих современников с налетом легкого порно. Я же эксперт в развлечениях для взрослых, – подмигнула Ника. – Кто ещё лучше меня знает, что хотят люди с большими деньгами и голодные девочки-мальчики. Порок объединяет. Да и в будущее надо трезво смотреть. Сейчас эти мартышки, что с пилона слезли, жён старых подвинули, детей срочно плодят, маленьких ублюдков, парашют их. А потом что?
– Что? – вежливо поддержала я монолог подруги.
– Потом, дорогая, лучше бы учила Маркса: бляди всех мастей, объединяйтесь! Потом надо укреплять пороки. Закрытые клубы. Люди – стадо. Надо держаться своих. Посмотри: один берег для летнего отдыха, одни склоны для лыж. Страшно выйти из тусовки. Закрытый БДСМ-клуб – место силы.
Я, давно зная свою подругу как девушку, не обремененную моральными принципами, догадывалась, что в проекте Ники заключена не только эстетическая концепция. Ника в светской тусовке – человек опытный. Я и не сомневалась, что под вывеской художественной галереи и эротического шоу может скрываться банальный публичный дом. Стоп, конечно, не банальный. У Ники, обладающей безупречным вкусом и абсолютным нюхом на всё самое остромодное и нужное, возник проект совершенно «особенного заведения».
– А потом!!! – воскликнула Ника, словно ей только что пришла идея. – Потом я сделаю интеллектуальный закрытый клуб!
Я подскочила на сиденье:
– Как?! Как клуб для извращенцев может перерасти в закрытый клуб интеллектуалов, Ника?!
– Мышка, – улыбнулась самодовольно Ника, – очень просто, Ватсон. Предсказываю: мартышки попками покрутили – папиков заманили, с шестов слезли, обезьянок родили. Что дальше?
– Ник, прости, а почему обезьянок?
– А кого можно родить от крокодилов? – удивилась Ника.
– Логично, – пожала я плечами. Веркин цинизм меня уже не удивлял.
– Так вот… – задумчиво продолжала Ника. – Мамочки своих деток в Англии-Швейцарии отсылают, как все. А сами начинают наверстывать упущенное.
– Что же, ты считаешь, они упустили?
– Как что? – удивлённо оглянулась на меня Ника, – образование. Надо же тянуться за элитой. Той самой, что выросла в домах на Тверской и с дипломами МГИМО. Так лет через пятнадцать все забудут, что мартышки были мартышками. Они же хорошо обучаются. С дипломами вечерних курсов или даже лондонских платных школ. Здесь и начнут открываться интеллектуальные клубы. А для деток своих подросших – балы организовывать!
– Господи, Ника! Ну у тебя и фантазия! Ты скажи, что они лет через двадцать начнут графинями и князьями называть друг друга?!
– Начнут. Начнут, – улыбнулась Ника, – я уверена. Я просто знаю, как будет. Обожаю предвидеть, рассчитывать и ждать… Так интересно жить на этом свете, когда знаешь человеческие пороки и играешь ими, как марионетками! – засмеялась она. – Играй в Го , дорогуша! Твой свекор меня научил, полезная вещь, знаешь ли.
Волна брезгливого осуждения предательски прошлась по позвоночнику, и я, в который уже раз, ругала себя за то, что согласилась ехать смотреть заброшенную фабрику, которая с лёгкой руки моей подруги и поддержки ее старых влиятельных друзей грозилась стать самым модным и вожделенным местом «лучших представителей современной России», как с иронией называла своё окружение Ника Нарышкина, урождённая Верка Сушкина.
– Всё! Больше не могу! – закатила глаза Ника. – Ведь хотела скромненько, ближе к народу, наконец. Но не могу… Время жалко. Всё, простите, люди добрые, но я воспользуюсь властью, данной мне папочкой и попочкой, – подмигнула она мне и полезла рукой за сиденье.
Ника достала синюю милицейскую мигалку, открыла окно своей огромной машины, прилепила на крышу «ведёрко». Из соседней «Рено» на Нику удивленно смотрел уставший водитель. Ника заметила его взгляд, пошире открыла окно машины, томно прищурилась, приоткрыв рот и медленно облизнула пухлые губы слишком розовым языком. Смерила изумленного дядьку равнодушным взглядом, закрыла тонированное стекло машины и включила сирену.
– Ну, всё! Держись, Маринка! Сейчас за минуту доедем! Ты там своему псу позвони, чтоб не отставал!
Я тяжело вздохнула, вжалась в сиденье и прикрыла лицо ладонью.
Ника насмешливо посмотрела на меня, уверенно разгоняя в стороны машины.
– Фи, какие мы совестливые чистоплюйки! Тебе, Мариночка, хорошо живется за спинами мужа-богатея и свёкра ФСБшника! А мы, девушки фабричные, сами себе своими руками, ну и прочими частями тела, путь к светлому будущему разгребаем! – рассмеялась Ника, красиво запрокинув голову с длинными волосами, отливающих золотом.
– Ладно, Маринка! Не горюй! Приехали уже! – минут через десять сказала Ника, на огромной скорости въезжая на территорию фабрики.
Мой водитель, он же охранник, без которого муж не разрешал мне выезжать, появился через несколько минут, поспешно выскочил из машины и встал за моей спиной.
Ника презрительно взглянула на него:
– Здесь стой, а мы пройдёмся.
Денис замялся:
– Так, это, типа, не положено…
– Молчи, одноклеточный, сама знаю, что положено! Стой, говорю! Она со мной.
Парень покраснел и послушно остался ждать меня у машины.
***
Ника широко и уверенно вышагивая в туфлях на огромных шпильках и с алой подошвой по территории опустевшего производства, размахивала руками и с восторгом рисовала картины своего детища.
– Маринка! Ты только посмотри! Какой размах! Какая красотень!
Я вдруг засмеялась.
– Ты чего ржёшь? – грубо, не соответствуя своему образу светской богатой девушки, рявкнула Ника.
– Прости, Верунчик, ой, Ник, – улыбнулась я. – Я тебя представила такой вот крутой коммунисткой – директрисой завода. Идёшь в кирзовых сапогах, кожанке, на голове – косынка красная, руками машешь, о досрочном выполнении пятилетнего плана мечтаешь. Может, ты в прошлой жизни и вправду директором этого завода была?
Ника удивленно посмотрела на подругу.
– А это идея, молодец, Мышка! Я на открытие галереи так и оденусь, как директор фабрики! Волосы уложу в пучок а-ля Фурцева, прямая юбка ниже колена, туфли на маленьком толстом каблуке, пиджак, сиськи повыше, на веки – голубые тени, – Ника остановилась, посмотрела поверх моей головы и задумчиво продолжила: – Так, на грани, очень тонко и секси… ещё чуть-чуть – и клоунесса получилась бы, а я могу сделать образ неотразимым. А! Ещё папку в руках, красную, и грамоты соцтруда вручать на входе буду! – засмеялась она и уверенно рванула вперёд, ловко перепрыгивая через мутные лужи.
Ника ещё долго водила меня по грязным опустевшим помещениям, в подробностях рассказывая о своём проекте. Я только диву давалась, как будущая хозяйка этих бетонных стен бодро бегает на своих лабутенах, я же с трудом успевала за ней в мокасинах из нежной телячьей кожи.
– Ник, мне ехать надо, – посмотрела я на часы. – Няня Славика к врачу записалась.
Я устало посмотрела на совершенно бодрую подругу.
Ника резко остановилась, смерила меня скептическим взглядом:
– Позвони ей, пусть задержится.
– Нет, Никусик, – умоляла я, – не могу, она за неделю предупредила. И я Славику обещала вечером с ним быть, он ждёт.
– Хорошо, – нехотя согласилась Ника. Она была крёстной матерью Славика и очень его любила. Я иногда думала, что мой сын – единственный человек, которого Ника искренне любит, не используя его в своих интересах, как поступает со всеми на своем пути.
– Ладно, зануда, сейчас поедешь, – Ника посмотрела на меня долгим и глубоким взглядом, словно о чём-то размышляя, махнула рукой, резко развернулась на каблуках и широким, уверенным шагом двинулась к своей машине. Не говоря ни слова, нажала кнопку зажигания и уже готова была тронуться, не попрощавшись. Видно было, что она испытывает огромное раздражение, словно её прервали на важном моменте.
– Ник, ты умница! Я очень рада за тебя! – крикнула я. И вдруг испытала вину за то, что Ника уезжает в раздражении. Но ещё большую досаду – от самой себя. Опять повелась на манипуляции старой подруги.
– Да, я – молодец, – вдруг промурлыкала Ника. – Теперь в глянце под моими фото не будет стоять эта пошлая надпись «Светская львица». Я теперь галерист Ника Нарышкина!
***
Я в изнеможении упала на заднее сиденье своей машины. Денис сочувственно посмотрел на меня. Он давно заметил, что после общения с яркой, шумной, ослепительной Никой я становилась измученной и опустошенной. При всей своей недалекости парень не переставал удивляться, что может связывать нас – двух абсолютно непохожих друг на друга людей.
Ника Нарышкина была личностью очень известной и, как многие догадывались, влиятельной, благодаря своим связям. Ни одно яркое и престижное светское мероприятие не проходило без ее присутствия. Все модные журналы помещали её фото с неизменной подписью «Светская львица Ника Нарышкина». На самом деле, кто она и откуда выплыла, никто не знал. Видели её интервью в различных журналах, видели фото её квартиры в историческом центре Москвы и дома в Сочи, но в интервью Ника не рассказывала о своём прошлом, умело уходя от скольких тем.
Впервые я увидела Нику в начале 90-х. Тогда она была ещё Верой Сушкиной.
Мы обе учились на искусствоведческом факультете. Я – из любви в прекрасному, а Верка приехала покорять столицу из уральского рабочего городка. Хотела поступать в театральный, но провалилась на первом же уровне и оказалась на одном потоке со мной в Институте культуры.
Поначалу мы не общались. Абсолютно ничего не было у нас общего, ни во внешности, ни в характере. Я оставалась худой и плоской, словно подросток, предпочитала короткую стрижку, удобную одежду – джинсы, папины рубашки и свитера, в которые кутала моё одиночество и тоску по нему. Вера же – крепкая, как скаковая лошадь, с высокой грудью и крепким задом. Её предпочтения были отданы высоким каблукам в любое время суток и при любой ситуации, короткой юбке и низкому декольте. Этому стилю она не изменяла никогда, менялась только стоимость вещей, которая с каждым годом росла в геометрической прогрессии. Рядом с Верой я чувствовала себя маленькой серой мышкой, особенно когда с нами знакомились парни. Вера буквально парализовала волю мужчин своими ловушками: взглядом с поволокой, «случайным» облизыванием якобы пересохших губ, тихим голосом с хрипотцой. Ребята погибали.
Наблюдая за Верой я всегда поражалась тому, как по отдельности некрасивые черты лица Веры—глубоко посаженные хитрые глаза, нос- уточкой, большой, просто огромный рот на маленькой, по сравнению с телом, голове—вместе притягивали взгляд и поместили Веру в ряд « роковых женщин» . Правда, однажды новая подруга, взяв мою руку в свою, по-крестьянски большую и крепкую, подвела к зеркалу. Рассматривая наши отражения , задумчиво произнесла:
– Ты думаешь, я не понимаю, что красивая – это ты? Тебе Господь дал просто идеальную внешность: личико формы бриллианта, острый подбородочек, точеный носик, маленькие ушки, огро-омные глаза грустного оленёнка. Посмотри на свои ручки: нежные и тоненькие пальчики, как у феечки. Тебе и напрягаться не надо. Аж скучно. А я рано поняла, что всё в этой жизни надо делать самой. Вот и научилась быть неотразимой при заданных условиях. Я умная и наблюдательная. Знаю, как спрятать недостатки и как показать достоинства. На тебя, мышка-красавица, при всей твоей идеальной, но какой-то очень тихой красоте, так и никто и не посмотрит, если себя с выгодной стороны не покажешь.
***
Я возвращалась домой, собрав все мыслимые и немыслимые пробки. Жутко болела голова. Приняв таблетку, закрыла глаза и стала ждать, когда же пройдет головная боль. Боль вскоре отпустила, но на её место пришли раздражение и чувство вины. Я понимала, что опаздываю, а Славик будет ждать. Я достала телефон и позвонила свекрови:
– Дарья Михайловна, голубушка, здравствуйте! – устало проговорила я. – Простите, ради бога, выручите меня, няню надо отпустить, а Славика отвести на занятия. Да, я в пробке. Ездила Никин проект смотреть, застряла. Да, спасибо, дорогая.
Дарья Михайловна очень любила внука и старалась использовать любой повод, чтобы быть полезной ему. Тем более что она имела много свободного времени и личного водителя. Всё благополучно разрешив, я поняла, что чувство вины перед сыном не прошло, а, наоборот, усилилось. К нему, этому мерзкому состоянию, прибавилось раздражение и… зависть! Да! Зависть. Я с удивлением обнаружила, что впервые завидую старой подруге.
«Господи, что со мной? Я завидую Вере?» – воскликнула я про себя. И, к моему стыду, сама же ответила: «Да, это зависть, острая, мерзкая зависть».
Я, тяжело вздохнув, отвернулась к окну и мысленно перенеслась на несколько лет назад, в нашу общую с Верой институтскую жизнь.
***
Третий курс. В аудиторию входит высокая самоуверенная красавица. Все замерли. Даже преподаватель вместо обычного: «Закройте дверь, барышня, с другой стороны! На моих лекциях нет места разгильдяям!» неожиданно смутился и пролепетал: «Эээ, да, присаживайтесь, эээ, юная леди… да, ммм, на чём я остановился?»
На большом перерыве девушка уже была окружена толпой ребят, которые наперебой предлагали ей помощь. Вера Сушкина звонко смеялась, обнажив ровный ряд белых зубов. И от неё исходила такая магия, что я не могла отвести взгляда от новой однокурсницы.
Вера ловко уходила от ответа, откуда она перевелась и где училась до сих пор. Было видно, что она немного старше, опытнее.
Потом оказалось, что Веру ничего не волнует и не трогает. Она не перетруждала себя учебой и нечасто ходила на лекции, но, тем не менее, в её зачетной книжке всегда стояли отметки о вовремя сданных зачетах и экзаменах. При каждом редком появлении на лекции она поражала воображение юношей, заставляя их краснеть, и вызывала зависть у девушек стоимостью нарядов. На курсе шептались, что она дочка какого-то олигарха или любовница, но никто никогда не знал правды.
А свело нас, двух абсолютно разных во всём девушек, мое хобби . Так я тогда думала …
Я жила в хорошей трехкомнатной квартире в сталинском доме на Таганке.
Мама моя после смерти отца большей частью пряталась на даче в Малаховке. Иногда по выходным я ездила к ней на электричке, а в остальные дни была увлечена учебой и своим хобби, которое ненадолго купировало боль. Я страстно любила искусство и всё свободное время проводила в музеях и архивах, ездила по маленьким краеведческим музеям и старинным монастырям. А главным увлечением моим было кружевное старинное полотно. Я рассматривала старые портреты, изучала архивы, мечтала изобрести совершенный станок, чтобы когда-нибудь связать кружево, непохожее ни на что, ранее существовавшее. Длинными московскими вечерами я плела кружево на самодельном станке. Однажды я осмелилась поменять джинсы и папин свитер и прийти в институт в платье из тонкого кружевного полотна моего любимого дымчатого цвета. Девочки-однокурсницы ничего не сказали мне, это же не Версаче, или Эрмес, или Прада, так, «бабушкина» вещь. А Вера только быстрый взгляд кинула, всё разглядела и тут же ко мне подплыла:
– Миленькое платье, – промурлыкала однокурсница, ощупывая кружево и заглядывая в изнанку.
– Где взяла? В Италии? На Бурано? – допытывалась она. – Нет, больше на бельгийские похоже…
Я удивленно наблюдала за Верой, напоминавшей в этот момент охотничью борзую, почуявшую след.
– Нет, не бельгийские… Это что-то на заказ… А цвет какой… глубокий.
Тут Вера очнулась и вновь напустила на себя равнодушный взгляд.
– Хорошая вещь, хвалю. Колись, где взяла.
– Я сама его связала, – тихо прошептала я.
Вера как-то совсем по-деревенски воскликнула:
– Даа лаадно… гонишь, – и, словно очнувшись, поправила себя:
– Я в полном восхищении! Это очень изящно и тонко!
С этого момента Вера стала приглядываться ко мне, приглашать попить кофе, интересоваться моей замкнутой жизнью. Я поначалу была шокирована таким вниманием, но у Веры был безусловный талант общения. Она умела убедить любого человека в его важности, значимости и необыкновенности. Постепенно я и сама рассказала о своём увлечении, потом и показала рисунки, образцы вязки кружева, первый станок и краски необыкновенных, на мой тогдашний взгляд, оттенков. Вера очень интересовалась моим хобби, но никогда не просила связать для неё что-нибудь. И когда я сама, смущаясь, предложила моей новой подруге связать кофточку, в глазах у Верки промелькнуло самодовольное торжество, но она быстро среагировала:
– Ну, не знаю… Это очень мило с твоей стороны, но это несколько…эээ… не мой стиль…
Я расстроенно вздохнула:
– Да, знаю, прости, что навязываю, это же не те известные итальянские марки, которые ты предпочитаешь…
– Дурочка! – почти искренне возмутилась Вера. – Это очень красиво! Я с радостью надену твою вещь!
Я трудилась несколько месяцев, а когда закончила, позвала на примерку Веру. Я удивилась, когда та пришла ко мне домой с пакетом, в котором лежала юбка и жемчужное ожерелье.
Когда она переоделась и вышла, я ахнула. Случайно или нет, но блузка цвета шампанского, которую я вязала долгими ночами, необыкновенно сочеталась с шелковой кремовой юбкой и ниткой жемчуга такого же оттенка.
– Нравится?! – спросила Верка, и в её голосе слышалось больше утверждение, чем вопрос. – Да, стиль – это в крови. Какая же я тонкая штучка! – приговаривала Вера, крутясь перед зеркалом. Я всё ещё продолжала сидеть в полном восхищении и не заметила даже, что на самом деле подруга ни разу не сказала мне ни одного слова благодарности, не отметила тонкость работы. Она просто нахваливала свой вкус, сочетание оттенков, материалов и подобранных аксессуаров. Ей даже в голову не пришло предложить мне деньги за кропотливый труд. Через несколько минут, так и оставаясь в моей блузке, она выпорхнула из квартиры, быстро чмокнув меня на прощанье.
Правда, на следующий день Вера пригласила меня на чашечку кофе и подарила красивую и очень дорогую ручку. Непонятно, зачем нужен был мне «Паркер», но тогда я была тронута…
Вспоминая это сейчас, сидя в машине, я ухмыльнулась про себя: «Сперла у какого-нибудь из своих любовников. За ней не залежится».
Воспоминания отвлекали от нудной дороги.
После случая с блузкой Вера стала чаще заходить ко мне домой, несколько раз оставалась ночевать. Про себя она рассказывала мало, всё больше расспрашивала меня про семью, погибшего отца, про мать-затворницу. Особенно интересовалась происхождением такой хорошей квартиры и дачи.
Я рассказала, что папа был летчиком-испытателем, он старше мамы на 15 лет, и я у них поздний ребенок. Это всё, чем я могла поделиться с посторонними людьми. Как я могла рассказать им, что папа был мне не просто близким человеком, он был частью меня, или я была частью его? Не знаю. Я до сих пор могу расплакаться, вспоминая его. Наверное, в мире не было людей ближе нас. Он чаще был на испытаниях самолётов и учениях, чем дома. И поэтому я помню каждый день, проведённый с ним. Поговорить с Дедом Морозом было для меня не так важно в детстве, как провести день с папой. Он был лучшим другом, наставником, учителем. Каждый миг, проведённый с ним, наполнял меня. Мне казалось, что я всемогущая волшебница, столько силы и знаний папа мне дал. У нас не было конфликтов, что случаются у подростков с родителями. С мамой – да, я повоевала. За короткие волосы, косметику, современную и дикую, на её взгляд, музыку, за пирсинг. Но с папой я не помню ни одного эпизода. Он мог улыбнуться, когда я выходила из своей комнаты с боевым раскрасом или адским начёсом. И в глазах его были и любовь, и удивление, и добрый смех. Не задевая моих чувств, одним только взглядом, он убеждал меня, что это не моё. Когда он погиб, мой мир рухнул. Я не могла найти утешения и у мамы. Она замкнулась в своём горе, а выйдя на пенсию, переехала на дачу. Мы не могли с ней говорить об отце. Мы вообще не могли с ней говорить. От глупых и отчаянных поступков меня остановили воспоминания об отце. Как человек военный, он и мне привил трезвое и рациональное мышление и умение держать свои чувства под контролем. Я редко плакала, я стыдилась своих слёз. Моё увлечение искусством и потом кружевами спасло меня. Но я замкнулась, полностью ушла в свой мир. И только Вере удалось растормошить меня. «Мышка стала показывать носик из норки», – шутила она надо мной.
Я даже и не заметила того момента, с которого подруга практически переехала ко мне в квартиру. Сначала это были случайные ночевки-девичники, потом звонки: «Привет, подруга, не спишь? Я тут в театре поблизости, могу заскочить».
Я, как старая затворница, которая вечерами любила сидеть над своими кружевами и ломать голову над усовершенствованием станка, не очень радовалась неожиданному наскоку подруги, но та и не нуждалась в общении: заваливалась спать в свободной спальне матери. В какой-то момент Вера чаще стала ночевать у меня, чем не бывать. У меня самой же язык не поворачивался попросить подругу приходить реже. Отдавая Вере должное, она старалась быть полезной и благодарной за приют: выхватывала из моих рук бланки с коммунальными платежами и оплачивала их, покупала продукты, заменила старую стиральную машину, завела красивое постельное белье не только для себя, но купила мне пару наборов и пышное немецкое одеяло.
По выходным я все чаще старалась уезжать к маме на дачу, а когда возвращалась, то стала замечать следы присутствия мужчины в доме.
– У тебя был гость? – не выдержала и спросила я Веру.
– Да, – нисколько не смущаясь, ответила она. – Ты не волнуйся, это мой старый друг, реально СТАРЫЙ, – подчеркнула она с усмешкой, – очень серьезный и влиятельный.
– Хорошо, Вера, но мне неприятно, что в моём доме происходят твои встречи. Прошу тебя, не делай так больше, – выговорила я, но в глубине души я понимала, что Вере совершенно наплевать на мою просьбу. После этого разговора я старалась заранее звонить и предупреждать Веру, прежде чем вернуться домой, чтобы не попасть в глупую ситуацию и дать возможность подруге замести следы любовного свидания.
Однажды Вера пришла поздно, когда я уже спала. Она открыла дверь своим ключом и тихонько постучалась в мою комнату.
– Мышка, – Вера упорно называла меня этой кличкой за мою любовь к серому цвету, затворничеству и, как я подозреваю, миниатюрную фигурку, – Мышка, ты спишь?
– Уже нет, – простонала я, – ты что так поздно?
– Мышкин, хи-хи, Нарушкин, я замуж выхожу…
– Да ладно, – подскочила я на кровати. – Поздравляю! А кто он? Почему не знакомила? – я забыла про сон и закидывала вопросами подругу. И только теперь я заметила, что Вера пьяна.
Вера медленно сползла вдоль стены и засмеялась сквозь слёзы.
– Кто он? – пьяно засмеялась она, – щас описаешься от смеха, его фамилия Нарушкин! Ты – Мышка! А я – Нарушкина! Слушай, у тебя выпить есть? Тошно как-то, – простонала Верка, с трудом поднялась и, шатаясь, держась за стену, пошла на кухню. Открыла холодильник, нашла початую бутылку водки, неизвестно сколько времени стоявшую в холодильнике, налила большой стакан и залпом выпила. Я стояла на холодной кухне в тонкой ночной рубашке, и моему удивлению небыло предела. Я никогда не видела Нику пьяной. Та даже шампанское не пила. Просто брала в руки бокал, если ей предлагали на вечеринке, так и ходила с ним весь вечер, ни разу не прикоснувшись губами к его краю.
– Чё смотришь? – обернулась на меня пьяная и очень некрасивая в этот момент Вера. Не нравлюсь? – она икнула, взяла сигарету, зажгла её со второй попытки, не переставая икать, потом снова налила рюмку водки, перестала икать и посмотрела на меня неожиданно трезвым и внимательным взглядом. Но когда она начала говорить, стало ясно, что она абсолютно пьяна.
– Ты же не знаешь про меня ничего? Нет, не знаешь… И никто не знает…
Вера глубоко затянулась и начала грустный рассказ по свою жизнь.
***
– Родилась я в небольшом пыльном городке. И весь этот город когда-то пахал на единственную фабрику в городе. Мамашка моя замуж вышла рано, по залёту. Папашка, как среднестатистический русский мужик, пил безбожно. А мать, как все русские бабы, терпела и даже рискнула родить через пять лет замужества еще одного ребенка, надеясь, что это папашку остановит. Но тут грянула перестройка, фабрика перестала существовать, и город остался без работы. Папашка, конечно же, нашел единственный способ решения проблемы – больше запить. Мать в отчаянии тоже стала прикладываться к бутылке, и когда её супруга переехала электричка, для приличия запричитала, но в душе испытала облегчение.
Надо было как-то выживать с двумя маленькими детьми. Она работала на рынке, и тогда нашим папой на время становился дядя Азик, потом мыла полы в кооперативе, и вечерами у нас гостил дядя Вася, и так далее. Сколько их было, не помню. Но хорошо помню, как мать готовилась к встрече очередного ухажёра: накрывает стол, ставит бутылку водки, знакомит нас с дядькой и отправляет спать. После каждого короткого романа она с одержимостью бралась за новый, но дядьки всё чаще сменяли друг друга, а мать всё больше и больше пила.
Но тут появился Фёдор Игнатьевич.
Верка снова налила себе водки, закурила сигарету и взглянула на меня. Я вздрогнула, увидев, сколько ненависти было в её глазах.
– Этот был другой. Не пил, не курил… Сам такой с виду худенький, маленький, лысенький. Но на самом деле – весь из мышц. Он занимался всякими восточными техниками, не ел мяса, пел какие-то странные мантры. Мать, конечно же, пить бросила, с ним пророщенную пшеницу ела, утром подскакивала, чтоб Феденьке сок свежий из морковки и свеклы сделать. Соседи только ахали и восхищались, как же нам повезло. Фёдор Игнатьевич хорошо зарабатывал, за нами следил. Мы с сестрой чистенькие ходить стали, утром бегали, в проруби зимой купались. И матушка наша – трезвенница. Даже машина у нас была! И всегда мы вместе… Но никто не знал об аде, в котором мы жили.
Всё в доме держалось на страхе и контроле. Мы с сестрой должны были вставать в шесть утра, обливаться ледяной водой, делать сто отжиманий и приседаний, бежать несколько километров и купаться в ледяной воде, учить наизусть мантры. И за малейшее непослушание – наказание. Стоять в углу на коленях, отжиматься на кулаках, голодать и прочие воспитательно-садистские методики. Единственное, что Фёдор Игнатьевич не делал со мной и сестрой – не бил. Бил он мать. Регулярно. У него даже специальная плётка была. Из кожи. Он через день закрывался с матерью в спальне, и мы с сестрой, в ужасе прижавшись друг к другу, слышали свист плети и удар ею по плоти. Мать кричала в подушку. Потом она, мне кажется, привыкла…
Мы просили маму уйти от Фёдора Игнатьевича. Но она только вздыхала. Мама всё больше молчала, худела, и однажды, придя из школы, я увидела её ноги, которые болтались у меня перед лицом. Она повесилась. Вот так, взяла и повесилась. В один миг решила свою проблему.
Вера замолчала. По её лицу текли слезы. Я хотела подойти к подруге, обнять её, но та так тяжело взглянула на меня, что я отпрянула.
– Я плохо помню похороны… Меня словно поместили в прозрачный короб, и мне казалось, что всё происходит не со мной, я словно наблюдаю чью-то чужую, ужасную жизнь… – Вера глубоко затянулась сигаретой, протянула руку, чтобы налить еще водки, но передумала, замолчала и долго смотрела в тёмное окно. – Через несколько дней Фёдор Игнатьевич вызывает меня в спальню и мерзким таким голосом, тихим и склизким, спрашивает, почему я ничего не делаю, что должна делать – не бегаю, не слежу за домом. Я с удивлением на него смотрю, а он как заорет: «Ты должна меня слушаться! Всегда! Во всём! Снимай штаны!» Эта тварь хватает плётку, которой он избивал маму, и замахивается на меня. Я в ужасе отскакиваю, падаю на кровать. Он рвёт на мне одежду и стегает плёткой по всему телу, я ору, но потом вспоминаю о сестрёнке и ору в подушку, как мама. И вдруг он останавливается, падает на меня, и я чувствую у себя между ног… Потом он затих и даже нежно поцеловал меня…»
Вера подняла на меня тяжёлый пьяный взгляд. И тут я не выдержала и бросилась к подруге. Я обняла ее, прижала к груди и заревела.
– Хватит, Марин, не жалей меня. То, что нас не убивает, то делает нас сильнее.
– Сколько тебе было лет?
– Тринадцать.
– Тварь. Какая же тварь!
– Да, он был трусливой, закомплексованной тварью. И так продолжалось до моих шестнадцати лет. Регулярно. Плётка и насилие. Я даже научилась отключаться. Просто отключаться. Представляешь, как меня это закалило… Но всё чаще, когда он меня насиловал, я обдумывала план мести… в деталях…
Когда мне исполнилось шестнадцать, я уже была девушкой видной. Конечно, породой я не вышла. Гены – папаши-алкоголика и мамаши из деревни. Но это научило меня правильно использовать свои недостатки и подчеркивать достоинства. У меня был высокий рост, сиськи четвёртого размера, уверенная походка, умение правильно использовать косметику. Злость и месть сделали меня целостной и крепкой. Я хотела одного – растоптать эту тварь. И для этого мне нужен был план.
В нашем городе, как в любом российском городе, были свои авторитеты и бандиты, – усмехнулась Вера. – С одним из них я и сошлась. Лютый – его кличка, как у собаки, – был такой же отчаянный и злой, как я. Но со мной он превратился в котенка. Я легко научилась им управлять. Но мне надо было торопиться. Я всё реже бывала дома, и мой опекун уже боялся меня трогать, видя моих друзей. Но там оставалась моя сестрёнка….