Поручик Ржевский и дама-вампир

Глава первая,

в которой герой, скучая в деревне, вдруг сталкивается с чертовщиной

Летняя ночь в тверском краю тиха и безмятежна. Молчаливо и задумчиво глядит с небес месяц, заливая серебряным светом дремучие леса и широкие поля. Бесшумно струится извилистая речка, мирно спит деревня Горелово. До поры ничто не нарушает всеобщего безмолвия. И даже в барской усадьбе, стоящей неподалёку от деревни, как будто тишина.

Время давно перевалило за полночь. Петух в барском курятнике раздумывает, пора ли петь первую песню. Вот он встрепенулся, расправил крылья, но в последнее мгновение поперхнулся собственным криком, потому что в ночной тишине раздался громовой мужской голос:

– Ну что, неприятель, сдаёшься?!

Ему отвечал женский, полный сладкой истомы:

– Ой, сдаюсь!

Барская кухарка Маланья, разбуженная этими криками, зевнула и повернулась на другой бок – досыпать. Ей вставать только со вторыми петухами, чтобы тесто ставить. А пока можно дрыхать, ведь не происходит ничего из ряда вон.

С тех пор, как барин вышел в отставку и поселился в усадьбе, крики и стоны разносятся по округе чуть не каждую ночь. А кто из дворовых девок в этот раз ночует у барина, по голосу легко понять. Это Полушка, бесстыдница! Видать, опять в Наполеона и Кутузова играют.

Меж тем поочерёдные стоны Наполеона и Кутузова никак не давали Маланье заснуть. Уж очень было громко.

– Что, неприятель? Мирного договора хочешь? – спросил Кутузов.

– Ой, хочу! – воскликнул Наполеон.

– А вот нет! – ответил Кутузов. – Будем дальше воевать.

– Ой, пощади! – повизгивая от удовольствия, кричал Наполеон. – Ой, сил нету!

Наконец всё успокоилось. Серебристый месяц побледнел, готовясь спрятаться за кромку тёмного леса. На востоке небо посветлело. Запели вторые петухи, которым никто не мешал. Приближался новый день, от которого владелец деревни и усадьбы, отставной поручик Александр Аполлонович Ржевский, не ждал ничего особенного. А напрасно!

* * *

Поручик Ржевский проснулся по обыкновению поздно – только когда солнце, светившее в окно, угодило лучом прямо в глаз. Второй глаз был скрыт чёрной повязкой, которую Ржевский, ночью изображая Кутузова, позабыл снять – так и уснул в ней.

Избавившись, наконец, от повязки и кинув её на стул, стоявший возле кровати, поручик обнаружил, что Полуша уже ушла. На спинке стула висел аккуратно сложенный серый сюртук Наполеона, а на сиденье лежала наполеоновская шляпа. Самой Полуши и обычной её одежды нигде не было.

Ржевский потянулся и крикнул:

– Ванька!

Дверь приотворилась и в комнату просунулась белобрысая голова лакея. На загорелом лице светлые брови и намечающиеся усики казались совершенно белыми.

– Чего изволите, барин?

– Одеваться.

Ржевский, хоть и будучи в отставке, предпочитал носить военную форму, поэтому Ванька помимо чистой рубашки подал барину синие рейтузы с жёлтыми лампасами и начищенные до блеска сапоги.

Одевшись, поручик отправился на речку купаться, чем доставил немалое удовольствие деревенским бабам, как раз полоскавшим там бельё. Засмотревшись на купающегося барина, одна даже упустила мужнины порты, и они так и уплыли, став своеобразной жертвой Амуру.

Пусть Ржевский был рыжим, что по деревенским меркам считалось недостатком, но высокая статная фигура и прочие мужские достоинства производили на женский пол просто неизгладимое впечатление.

Именно поэтому все те барские поступки, которые в иных деревнях крестьянки считали бы произволом, в деревне Горелово назывались «баловство», и многие такому баловству потакали.

Зная об этом, поручик вылез из воды, поздоровался с бабами, а затем оделся (если сначала одеться, а после поздороваться, то эффект не тот) и отправился в усадьбу.

После купания его, как обычно, ждал завтрак, а после – конная прогулка, хотя никто из дворни не мог наверняка сказать, что подразумевал барин, когда говорил, что ему надобно «выгулять своего жеребца». В седло-то барин садился, но далеко от деревни не отъезжал – кружил по ближайшим полям и лугам, высматривая что-то.

И вот тогда, когда Ржевский, окончив завтрак, вытер усы салфеткой и вышел на крыльцо, намереваясь сесть в седло, к воротам барской усадьбы подкатила незнакомая коляска с поднятым верхом. Никаких гостей поручик не ждал, однако подумал, что приехавший (кто бы он ни был), возможно, привёз важные новости.

– Отворите ворота, – велел Ржевский, издали пытаясь разглядеть, кто же сидит в коляске.

Поручик с некоторых пор начал интересоваться политикой. С тех самых пор, как отправил на имя нового императора Николая Павловича прошение о своём возвращении на военную службу. Прошение пока оставалось без ответа, но молчание не означало «нет». Если верить слухам, доходившим из Петербурга, государь всё время посвящал допросам заговорщиков, устроивших восстание в декабре прошлого года. То есть прошение наверняка лежало в куче других пыльных бумаг, ожидавших, пока расследование завершится. Государь был слишком занят! И вот теперь Ржевский надеялся узнать что-нибудь новое о ходе расследования.

Между тем коляска остановилась у крыльца барского дома. Поручик, стоя на ступеньках и глядя на неё сбоку, по-прежнему не видел, кто сидит в экипаже. Видел только, что это некий господин.

Наконец из густой тени, образованной поднятым верхом, показалась трость с золотой ручкой в виде бегущего волка, вслед за ней – рука в чёрной перчатке, а далее – фигура в сюртуке бурого цвета и чёрном цилиндре.

Незнакомец носил очки с зелёными стёклами, защищавшими глаза от яркого солнца, из-за чего лицо, гладко выбритое, казалось зеленоватым. Это выглядело странно, как и форма ушей – со слегка заостренными кончиками, которых не могли скрыть короткие чёрные кудри.

Увидев Ржевского, гость снял шляпу и кивнул. Поручик кивнул в ответ, а незнакомец улыбнулся – приветливо, но как-то хищно.

Ржевский вдруг подумал, что эта улыбка, острые уши и бледное лицо о чём-то напоминают, но так и не смог вспомнить, о чём.

– Позвольте представиться, – с лёгким акцентом проговорил незнакомец. – Владислав Казимирович Крестовский-Костяшкин.

– Александр Аполлонович Ржевский, – в свою очередь представился поручик.

– Прекрасно! – воскликнул гость. – Значит, я приехал туда, куда нужно. У меня к вам есть одно дельце. Позволите войти?

– Проходите, – ответил поручик, хотя у него мелькнула мысль, что приглашать странного субъекта в дом, возможно, не следовало.

Хозяин и гость вместе прошли в столовую, которая служила ещё и гостиной. Возле стола, за которым Ржевский только что завтракал, суетилась Полуша – переставляла посуду на поднос, чтобы унести.

Ржевский вспомнил её в костюме Наполеона: серый сюртук на голое тело, который не сходился ни на груди, ни на бёдрах; растрёпанная коса, спускавшаяся из-под шляпы. В сравнении с этим рубаха, синий сарафан и платок выглядели скучновато, но Полуша, не подозревая о недостатках своего наряда, бросила на барина лукавый взгляд.

Уборка не могла закончиться скоро, а летом оставлять объедки на столе нельзя – налетят мухи, а то и осы, поэтому Ржевский, чтобы звон посуды не мешал разговору, предложил гостю пройти в другой угол комнаты, где возле камина (конечно, нетопленного) стояли два кресла.

Крестовский-Костяшкин уселся, прислонил трость к ручке кресла, положил шляпу на колени и принялся стягивать перчатки.

Ржевский, сидя рядом, невольно обратил внимание, что у гостя длинные острые ногти, и эта деталь опять будто о чём-то напомнила, но поручик не придал ей значения.

Меж тем Крестовский-Костяшкин, положив перчатки поверх цилиндра, начал рассказывать:

– Я, знаете ли, скромный помещик. Живу в имении, никуда почти не выезжаю, поэтому соседи меня знают плохо. Вы наверняка обо мне не слышали.

– Нет-с, не слышал, – признался Ржевский.

– А между тем, – сказал гость, – моё имение не так далеко от вашего. Поэтому до меня дошёл слух, что есть у вас дворовая девка по имени Аполлинария, которая поёт изумительно. На всю округу славится.

– Аполлинария? – озадаченно спросил Ржевский и оглянулся на Полушу. Та отчего-то перестала звенеть посудой, но продолжала стоять возле стола, рассеянно вертя в руках серебряную ложку.

Гость тоже посмотрел на Полушу и хищно прищурился.

– Это она?

Поручик вспомнил, что Полуша в самом деле красиво поёт, хотя он её ценил не за это.

– У меня среди дворовых только одна Аполлинария. Других нет.

– Значит, она. – Гость ещё сильнее прищурился и цыкнул зубом. – Продайте мне её, Александр Аполлонович. Хорошие деньги дам.

– А зачем она вам? – спросил Ржевский.

Гость мечтательно вздохнул.

– Я – скромный помещик. Живу скучно, почти никуда не выезжаю. Одно у меня развлечение – мой крепостной театр. Вот для театра мне ваша певунья и нужна. На одну из главных ролей в новом спектакле.

Поручик ещё ничего не ответил, а Крестовский-Костяшкин уже смотрел на Полушу, как смотрят на крендель, только что купленный у уличного торговца, – с которой бы стороны откусить.

Полуша уронила ложку и вскрикнула, умоляюще глядя на Ржевского:

– Барин! Не продавай меня!

От этого возгласа даже оконные стёкла зазвенели, а гость опять вздохнул мечтательно.

– Голос сильный, звонкий. Для театра – самое то.

Полуша уже чуть не плакала.

– Барин, не продавай меня! Неужто у меня здесь ролей мало?! Я тебе Наполеона играю, маршала Мюрата играю, маршала Нея играю, маршала Понятовского играю. Разве плохо играю? Ты же всегда довольный.

Ржевский вспомнил, как Полуша изображала Наполеона минувшей ночью, и это воспоминание заставило встрепенуться.

Что же это такое? Ведь поручик спросил, зачем гостю Полуша, просто так, из любопытства. И не собирался продавать её! Однако голос у гостя имел странное свойство – усыплял, убаюкивал, и только поэтому Ржевский не сказал «нет», а сидел словно в полузабытьи.

Поручик уже собрался заявить своему визави, что продавать Полушу не намерен, но беседа продолжилась в другом ключе – как будто сделка возможна.

– Так у вас здесь тоже театр?! – воскликнул Крестовский-Костяшкин, когда Полуша кончила причитать. – Не знал, что вы – тоже любитель.

Поручик замялся:

– Ну как вам сказать…

– И роли у вашей актрисы такие занятные, – продолжал рассуждать гость. – Вот бы посмотреть.

Ржевский решительно отверг эту инициативу.

– Нет-с. Мы привыкли без зрителей играть.

– Вы сказали «мы»? Вы сами участвуете в спектаклях? – не поверил гость.

– Конечно, участвую, – сказал поручик. – Если самому не участвовать, то что за удовольствие?

– А я, знаете ли, нет, – признался Крестовский-Костяшкин. – Я только смотрю. Если всё идёт гладко и, что называется, естественно, то смотреть на это – истинное наслаждение.

– Ну, у каждого свои предпочтения. – Ржевский пожал плечами.

– А может, всё же позволите мне посмотреть? Хоть один акт.

Поручика даже немного смутила настойчивость незнакомца, желающего понаблюдать половой акт.

– Нет, я предпочитаю без зрителей. – Ржевский решительно помотал головой.

– Как досадно! – Крестовский-Костяшкин, кажется, был непритворно огорчён. – Я бы не отказался перенять ваш опыт.

– Думаю, у вас его тоже достаточно. – Поручик снисходительно улыбнулся.

– Однако он не такой, как ваш. – Визави покачал головой и продолжал: – Я завидую вашей решительности. Я всегда в тайне мечтал, вот как вы, устроить что-нибудь на военную тему…

– Так в чём же дело?

– …Но мне никогда не хватало смелости. Я не настолько уверен в себе. Ведь если уж браться за такое, это должно быть грандиозное действо.

– Не обязательно.

– Как же не обязательно! Обязательно! И оно потребует много сил от всех участников. И от постановщика – в первую очередь.

Поручик кивнул.

– Да. Сил уходит порядочно. Бывает, что после отсыпаешься до самого полудня.

– И длиться это должно весьма долго, – заметил гость. – У вас сколько актов? Три? Четыре?

Ржевский удивился. Про количество половых актов, происходящих в течение ночи, его раньше никто прямо не спрашивал.

– Когда как, – ответил поручик. – Обычно – два. Но бывает и три, и четыре. А иногда и пять.

– О! – Крестовский-Костяшкин посмотрел на Ржевского с уважением. – Пять актов! Потрясающе!

– Да ничего особенного, – отмахнулся Ржевский. – Вот когда я служил в Мариупольском гусарском полку, у нас один рядовой…

– Так вы продадите мне вашу Аполлинарию? – нетерпеливо перебил гость. – Как я уяснил из ваших слов, она ваша основная актриса, поэтому предлагать малую цену бессмысленно. Но я готов раскошелиться.

– Полуша у меня, – поручик задумался, выбирая слово поточнее, – одна из основных, но…

– Понимаю ваши обстоятельства, – снова перебил Крестовский-Костяшкин. – Однако мне для нового спектакля необходима актриса с хорошим голосом. Без этого никак! Так что предлагаю вам за Аполлинарию сто рублей серебром.

– Барин! – Полуша, по-прежнему стоявшая возле стола, упала на колени и закрыла лицо руками.

Ржевский оглянулся на неё и произнёс:

– Подождите, Владислав… э…

– Казимирович.

– Вы меня как-то не так поняли, Владислав Казимирович, – проговорил поручик. – Я вообще не намерен продавать Полушу. Она мне самому нужна.

– Несомненно нужна. Поэтому предлагаю сто пятьдесят рублей серебром.

– Нет.

– Двести рублей серебром.

Ржевскому однажды уже называли эту сумму. Купцы из близлежащего города Ржева предлагали именно столько, чтобы поручик больше никогда не приезжал в город и не беспокоил их жён и дочек. Помнится, сумма не сильно впечатлила поручика, а теперь и подавно:

– Нет.

– Двести пятьдесят.

– Владислав Казимирович, я понимаю ваше стремление, но…

– Вы слышали? Двести пятьдесят.

– Владислав Казимирович…

– Это отличная цена.

– Нет, не продам.

– Но вы же понимаете, что обычная цена дворовой девке – двадцать пять рублей? А я вам предлагаю двести пятьдесят.

– Нет, Владислав Казимирович, не продам. – Когда речь шла о женщинах, Ржевский не мог и не хотел думать о деньгах.

– Очень жаль, – сказал Крестовский-Костяшкин.

Его левая рука, успевшая стиснуть деревянный подлокотник кресла, теперь начала медленно сжиматься в кулак, попутно оставляя на полировке бороздки от острых ногтей.

– Позвольте откланяться, – сказал гость, взял перчатки, шляпу, трость, поднялся с кресла, небрежно кивнул Ржевскому и направился к выходу.

Ржевский проводил странного посетителя до крыльца, а когда вернулся, то увидел, что кухарка Маланья подняла Полушу с колен и утешает:

– Ну что ты, Полушка? Чего ревёшь-то? Не продал тебя барин этому упырю. Не продал.

– Упырю? – испуганно спросила Полуша. – Разве он упырь?

– Упырь, – уверенно ответила Маланья. – Я сразу приметила, когда он в комнату вошёл. Вон в углу икона висит. А этот упырь зыркнул на образ святой и не перекрестился. А уши его видела? А ногти?

– А отчего же он днём ходит?

– Так, небось, белилами аглицкими вымазался, очки зелёные нацепил, вот и спрятался от солнца-то.

– А-а-а! – ещё сильнее заревела со страху Полуша.

Ржевский сдвинул брови:

– Маланья, что ты мелешь?

– Зря ты, батюшка, его в дом пригласил. – Кухарка покачала головой. – Зря. Теперь надобно дом освятить, чтоб упырю сюда хода не было.

«Так вот кого этот субъект мне напомнил», – вдруг подумал поручик, но кухарке возразил:

– Да почему упырь?! Обычный человек. Хоть и оригинал. Всё порывался на наши с Полушей ночные забавы посмотреть.

Кухарка неодобрительно вздохнула и стала убирать со стола посуду, ведь зарёванная Полуша ещё не скоро вспомнила бы о своих обязанностях горничной.

– Полуша, хватит, – мягко сказал Ржевский. – Этот господин сюда больше не приедет.

– А-а-а! – снова заревела Полуша и уткнулась поручику в грудь. Тот принялся утешать, и в итоге так получилось, что сегодня он выгулял своего жеребца, не выезжая со двора.

* * *

Время было уже далеко за полдень, когда Ржевский снова вышел на крыльцо, раздумывая, чем бы заняться до обеда, ведь выезжать на прогулку казалось уже поздно.

Рассеянно оглядываясь по сторонам, поручик вдруг увидел, что у забора в тени раскидистой яблони стоит чья-то гнедая кобыла под старым потёртым седлом и развлекает себя тем, что хватает с нижних веток крохотные недозрелые яблочки. Конюх, проходя мимо, крикнул, обращаясь к кобыле:

– Эй! Вон наш барин, – и только тогда стало ясно, что кучка соломы возле яблони – это голова какого-то малого. Он лежал под деревом, а теперь проворно вскочил и кинулся к Ржевскому, на ходу оправляя рубаху, подпоясанную верёвочкой.

– Барин, вам письмо, – с поклоном проговорил малый, доставая из-за пазухи мятый конверт.

– Ты сам чей? – спросил поручик.

– Бобричей, – в рифму ответил малый.

Бобричи были соседями Ржевского. С главой этого семейства – Алексеем Михайловичем Бобричем – поручик познакомился так же, как и с половиной своих соседей: случайно столкнулся по пути куда-то, обругал и вызвал на дуэль. Однако Бобрич оказался человеком миролюбивым, извинился и угостил шикарным обедом.

Позднее Ржевский посетил имение Бобричей, где был представлен жене Алексея Михайловича и двум дочкам, девицам на выданье – Машеньке и Настеньке.

Жена Бобрича показалась поручику очень даже ничего, но она явно хранила верность мужу, потому что обе дочки выглядели копией отца – настоящее бобриное семейство с той лишь разницей, что у бобров на мордах есть шерсть, а у Бобрича с дочками её не было.

Правда, дочки унаследовали не только черты отца, но и очарование матери. То, что в отце удивляло, в дочерях выглядело вполне мило, но поручик всё же не настолько любил бобров, чтобы плениться.

Сам Бобрич при всяком случае говорил, что на бобра почти не похож, хотя Ржевский, разглядывая его и портреты его предков, думал, что Бобричи своим видом поставили бы в тупик всех поклонников новомодной идеи, будто человек произошёл от обезьяны¹.

Бобрич меж тем уверял, что фамилия его никак с бобрами не связана. Основатель дворянского рода Бобричей приехал в Россию на службу к Петру Великому откуда-то из немецких земель, а в тех землях до сих пор течёт река Бобрич. «И с бобрами это не связано!» – неустанно повторял глава семейства.

…Вспоминая всё это, Ржевский вскрыл конверт и хотел уйти в дом, когда услышал за спиной:

– Барышня велели не только письмо передать, но и ответа дождаться.

– Которая барышня? – спросил поручик, обернувшись. – Мария или Анастасия?

– Не, – ответил малый. – Другая. Таисия Ивановна.

Ржевский удивился. Тасенька?! Это от Тасеньки письмо?

«Здравствуйте, Александр Аполлонович, – так оно начиналось. – Простите, что долго не сообщала о себе, но мне не удалось уговорить папеньку, чтобы пригласил Вас к нам в имение. А когда я решила настаивать, он запретил мне с Вами переписываться!

Папенька полагает, что если я стану водить с Вами дружбу, меня каждую минуту будут сопровождать скандалы, и я совершенно точно не смогу выйти замуж. Но не беспокойтесь: я папенькиного мнения не разделяю, да и замужество меня не прельщает.

Однако папенька не оставляет надежд выдать меня хоть за кого-нибудь. Раз ничего не вышло, пока я гостила в Твери, он решил отправить меня погостить к другой родне. Предложил мне на выбор несколько семейств, и я выбрала Бобричей, потому что их имение расположено недалеко от Вашего.

По приезде меня ждала нечаянная радость. Оказалось, что Алексей Михайлович Бобрич, глава семейства, в отличие от моего папеньки не имеет против Вас предубеждений и даже называет приятелем. Я объявила, что мы с Вами тоже приятели, но Алексей Михайлович мне не поверил и сказал, что поверит, только если я сумею заманить Вас к нему в имение на семейный обед. Сегодня или завтра в три часа дня, как Вам будет удобно.

Пожалуйста, приезжайте. Буду очень рада повидаться.

Ваш друг, Т.

P.S.

У Бобричей я пробуду не меньше месяца и надеюсь, что мы с Вами успеем увидеться не один раз.

P.P.S.

Также мой долг предупредить Вас о возможной опасности. У Алексея Михайловича есть две дочери на выданье, каждая из которых не прочь выйти за Вас замуж. Но Вы наверняка и сами это знаете».

Судя по содержанию письма, «друг Т.» – это была та самая девица Тасенька, которой Ржевский полгода назад предложил дружбу, чего никогда прежде ни женщинам, ни девицам не предлагал.

Полгода назад случай и вправду был особый. Это не то предложение, которое делаешь в порыве страстей, а после жалеешь, так что теперь послание от Тасеньки пробудило в поручике те же чувства, как если бы старый полковой приятель приглашал заехать в гости. Даже если новых предметов для разговора не найдётся, то с приятелем всё равно есть, что вспомнить.

– Передай барышне и Бобричам, – сказал Ржевский, – что сегодня к ним на обед я уже не успеваю, а вот завтра буду непременно.

С этим ответом посланец уехал.

* * *

Усадьба Бобричей была большая – отнюдь не бобровая хатка, хоть и стояла у реки в окружении леса.

Барский дом, двухэтажное каменное строение жёлтого цвета, появился здесь во времена Екатерины Великой, когда богатые дворяне начали строить в своих деревнях дворцы не хуже городских. Но у Бобричей, погнавшихся за модой и тоже отстроивших себе дворец, судя по всему, не хватило денег на «антураж»: цветники, фонтаны, статуи, искусственные гроты и прочее. Следующие поколения Бобричей тоже почему-то не стали тратиться на антураж, так что дом окружали беспорядочно растущие кусты и деревья, ухоженные на манер английского парка.

По центру фасада, затейливо украшенного лепниной, помещался широкий полукруглый балкон, подпираемый толстыми белыми колоннами. С этого балкона хозяин, сидя в кресле и прикрываясь зонтиком от солнца, обычно высматривал гостей.

Так было и на сей раз. Стоило только Ржевскому, сидящему в коляске, запряжённой серым в яблоках рысаком, проехать в ворота усадьбы, как Бобрич вскочил, откинул зонтик и закричал, размахивая руками:

– Александр Аполлонович! Эгей! А мы вас ждём!

Меж тем коляска гостя подъехала к главному входу, спрятанному где-то в тени под балконом за колоннами.

Со стороны конюшни к гостю побежал расторопный малый, чтобы взять рысака под уздцы, но ещё раньше, чем этот слуга достиг цели, к коляске сбежалось семейство хозяев: Бобрич, его супруга и обе дочки.

– Здравствуйте, Александр Аполлонович! – воскликнул хозяин. – А я, честно сказать, сомневался, приедете ли вы. И ещё раз прошу прощения за давнюю шутку своих дочерей.

– Да бросьте! – отмахнулся поручик.

Он живо вспомнил прошлое лето, когда приехал к Бобричам на несколько дней и однажды утром отправился в баню, а пока мылся, Машенька с Настенькой украли у него рейтузы.

Ржевский вначале и подумать не мог, кто вор. Просто завернулся в простыню на манер древнего грека и отправился на поиски, спрашивая каждого встречного, не видно ли где синих штанов с жёлтыми лампасами. Один дворовый навёл на след, и в итоге поручик застал барышень в беседке у реки за проведением некоего обряда. Они брызгали на рейтузы водой из флакончика и шептали что-то вроде: «На сердце гнёт, на штаны приворот. Где капля, там море, любовь глубокая, страсть кипучая».

Застигнутые врасплох, обе девицы лишь улыбались и клялись, что через минуту вернули бы рейтузы на место, а Ржевский, хоть и не очень понял, что произошло, решил больше к Бобричам не ездить. А то мало ли… Один сослуживец Ржевского по Мариупольскому полку в колдовство не верил, а в итоге женился на девице, которую сам себе на кофейной гуще нагадал.

Лишь письмо Тасеньки заставило поручика махнуть рукой на прежние опасения. И вот теперь он, стоя у крыльца, крепко обнялся с хозяином, поцеловал ручку хозяйке, кивнул барышням, а те покраснели и захихикали, после чего вся компания самым торжественным образом направилась в столовую. Хозяин с гостем впереди, а остальные – позади.

Поднявшись по парадной лестнице и миновав гостиную, Ржевский вошёл в уютную комнату с камином и высокими окнами. Посреди стоял длинный накрытый стол, от которого разносился аромат ухи и рыбных пирогов, а у дальней стены на диване сидела Тасенька со своей бабушкой и некий юноша чуть старше двадцати лет.

Бабушка, уже знакомая поручику старушка Белобровкина, конечно же, сопровождала внучку в гостях, как это было в Твери. А юноша, судя по особым, «бобриным» чертам, являлся родственником хозяина дома, хотя одет был не по-барски, а по-крестьянски: в косоворотку с красной вышивкой, синие штаны и сапоги из мягкой кожи.

– Поздравляю, Таисия Ивановна, – сказал Бобрич. – Сумели заманить к нам гостя. Теперь я нисколько не сомневаюсь, что вы с ним – добрые приятели.

Тасенька радостно улыбнулась и встала, чтобы поздороваться с Ржевским. Она, кажется, хотела сделать реверанс, но поручик протянул ей руку для пожатия, и Тасенька обрадовалась ещё больше.

Рукопожатие – самое уместное приветствие для приятелей, однако «бобрёнок», вскочив вместе с Тасенькой, посмотрел на поручика косо, будто подозревал, что за приятельскими жестами что-то кроется.

Старушка Белобровкина меж тем громко произнесла, обращаясь к Ржевскому:

– Опять ты! Неужто передумал? К внучке свататься всё-таки будешь?

– Бабушка! – укоризненно воскликнула Тасенька. – Мы с Александром Аполлоновичем друзья.

«Бобрёнок» продолжал смотреть косо. И даже тогда, когда Ржевский кланялся старушке.

Наконец очередь здороваться дошла до самого «бобрёнка», и хозяин дома объявил:

– Это мой сын Пётр. Познакомьтесь, Александр Аполлонович.

«Бобрёнок» нехотя кивнул, а Ржевского вдруг осенила догадка.

– Надо же! – Поручик удивлённо воззрился на Бобрича. – Не думал, что вы, Алексей Михайлович, так прогрессивно мыслите.

– Благодарю, но… – пробормотал Бобрич. – Это вы к чему?

Ржевский развёл руками.

– А как же! Из всех моих знакомых только вы признали ребёнка, прижитого от крепостной. Обычно таких детей не растят в доме и не показывают гостям.

– Что? – У Бобрича округлились глаза.

– А супруга ваша не против, что Пётр живёт в доме? – продолжал удивляться Ржевский. – Жёны обычно не любят, когда у мужа детишки от интрижки.

Жена Бобрича ахнула, а хозяин дома, стараясь говорить спокойно, произнёс:

– Александр Аполлонович, вы не поняли. Пётр – мой законный сын. Мой и моей супруги. Отчего вы решили, что его мать – крестьянка?

– А почему он одет так странно? – спросил Ржевский, глядя крестьянскую рубаху «бобрёнка», тоже стоявшего с круглыми глазами. – Не нашлось для него фрака?

Бобрич, услышав это, засмеялся, а вслед за ним – супруга и дочки.

– Вот оно что! – воскликнул Алексей Михайлович и шутливо погрозил пальцем сыну: – А я говорил тебе, Петя, что надо одеться иначе. Не вовремя ты восстал против моды. Подождал бы осенней распутицы, когда гости к нам не ездят. Когда посторонние тебя не видят, восставай сколько угодно.

– Следовать моде – значит быть рабом! Рабом чужих вкусов, – гордо заявил младший Бобрич.

– Петя у нас оригинал, – торопливо пояснил старший Бобрич, будто опасаясь, что гостю опять что-нибудь подумается.

– Кант говорил, что в основе моды лежит тщеславие и глупость, – продолжал Петя.

– А Кант – это кто? – спросил Ржевский. – Знакомый ваш?

– Кант – великий немецкий философ, – снисходительно ответил Петя. – Увы, он умер больше двадцати лет назад, поэтому я имею счастье быть с ним знакомым только по его трудам.

– Пётр долго учился за границей, – опять пояснил старший Бобрич. – В Гёттингенском университете. И уверяю вас, Александр Аполлонович, что в Европе мой сын косоворотку не носил. Приехал, одетый по последней моде, а здесь вот уже два месяца оригинальничает.

– Кант говорил, – важно заметил Петя, – что лучше быть одетым по моде, чем в старомодное платье. Но здесь, на родине, я увидел, что мой выбор не ограничен модным фраком и немодным. Есть национальная одежда, которая вне времени и вне моды. И тогда я избавился от модных оков!

– Хватит об этом, Петя, – мягко улыбнулась хозяйка дома. – Прошу всех к столу.

* * *

Стол ломился от кушаний. Всю посуду еда заполняла почти до краёв. Это в городах кладут поменьше, чтобы гость видел изысканные узоры на тарелках, а хозяин мог бы небрежно заметить, что сервиз французский, но деревня – другое дело! Там не стремятся похвалиться посудой, зато кормят до отвала.

Это обстоятельство было очень кстати. Ржевский мог делать вид, будто впечатлён обилием хозяйских разносолов. Лишь бы не смотреть на своих ближайших соседок по столу – Машеньку и Настеньку.

Поручик сидел как раз между ними, с длинного края, а те пытались бросать на гостя «колдовские взгляды». Правда, у девиц недоставало опыта, поэтому выглядело всё так, будто они хотят не околдовать, а сглазить.

Как бы там ни было, Ржевский решил не поддаваться и поэтому с нарочитым интересом разглядывал стол.

– Да тут целый пир! – воскликнул поручик. – Это что? Уха? – спросил он, глядя на уху, когда лакей поднял крышку супницы. – А это что? Пироги? – спросил Ржевский, глядя на пироги. – А это заливная рыба? – спросил он, глядя на заливную рыбу.

Наконец поручик определил для себя стратегию: на этих двух девиц вообще не смотреть, даже если они с ним заговорят, а смотреть прежде всего на Тасеньку, которая сидела как раз напротив – между старушкой Белобровкиной и «бобрёнком» Петей.

Конечно, поведение поручика могли истолковать превратно. Особенно – Белобровкина, которая сегодня уже говорила про сватовство, а если предполагаемый жених почти всё внимание станет уделять её внучке, то старушка тем более уверится, что дело идёт к свадьбе.

«Ну и что ж теперь! – подумал поручик. – Если Тасенька согласилась быть другом, то пусть исполняет дружеские обязанности». Друг должен помогать в беде. И если Ржевский оказался меж двух огней, а точнее – меж двух барышень, распалённых желанием замужества, то Тасеньке следовало по-дружески выручить поручика. Тем более что она сама невольно заманила его в эту западню.

Меж тем лакеи налили уху из супницы в тарелки, а старший Бобрич, сидевший с торца, во главе стола, как только получил наполненную тарелку, показал себя истинным гурманом. Склонился над кушаньем, втянул ноздрями аромат, блаженно вздохнул и не спеша снял пробу. Правда, вышел конфуз – пробуя уху, Бобрич хлюпнул, да так громко, что сидевшая по правую руку от него Белобровкина, почти глухая, расслышала.

– Когда я молода была, – проворчала она, ни к кому не обращаясь, – во время больших застолий всегда оркестр играл. И много пользы от того оркестра получалось. Во-первых, развлечение. Во-вторых, для пищеварения хорошо. А в-третьих, если кто-то хлюпнет, чавкнет, пукнет, или в животе у кого заурчит, за музыкой этого было не слыхать. А сейчас застольная музыка не в моде. Все считают себя воспитанными, на живот не жалуются и полагают, что музыкой заглушать уже нечего. А я вот полагаю, что поторопились музыку отменить. Поторопились!

– Если хотите, – сказала жена Бобрича, сидевшая на другом конце стола, напротив мужа, – я прикажу позвать Фёдьку, сына нашей кухарки. Он прекрасно играет на скрипке.