Глава первая. Нужный – 1
Я очень люблю сидеть на чужих балконах. Сидеть и размышлять о смысле нашей, лишенной всякого смысла, жизни. О любви между мужчиной и женщиной, об отношениях между ними, о слезах радости и печали, льющихся с четырёх щёк, будто из деревенского рукомойника. Очень люблю смотреть с чужих балконов на открывающийся взору пейзаж (со своего я уже всё изучил, да и изучать особенно нечего: дома, дома, дома) … Но с чужого!
Сейчас я нахожусь на лоджии своего друга. Сижу, потягиваю пивко и глазею. Этот пейзаж, я также, лицезрел порядочно: взъерошенные летним ветерком кустарники, брызгающие слюной и шипящие друг на друга тополя, правда, говорят, что это у них брачный период, но, в конечном счете, неважно, чем они брызгают, у меня от их любви постоянно щекочет в носу, и чешутся глаза, не могу сказать, однако, что я сентиментален.
В центре этого орнамента расположилась хоккейная коробка для детского досуга. В этом архитектурном творение деревянного зодчества много мест отсутствия этого самого дерева, поэтому народ, проходящий через двор, не утруждает себя обходить коробку, а идет сквозь нее напрямки. Каждое утро, со слов приятеля, площадку приводят в надлежащий вид местные бомжи, освобождая ее от бутылок. Вслед за ними, появляется дворник, неопределённого пола, поднимающий в воздух своей метлой пыль, окурки и «собачьи радости», сопровождая все отборнейшей матерщиной, будя еще спящий двор, вдохновляя всех живущих по-соседству на трудовые подвиги.
Но сегодня эта коробка волнует меня как никогда. Сегодня на ней проходит матч по футболу. Не знаю, кто с кем играет, но то, что в командах есть и Титов, и Аршавин, и Бэкхем, и Зидан, и даже Марадона с Пеле (причем в обеих командах), я отчетливо слышу из реплик, доносящихся с поля битвы. По поводу «битвы» я не шучу! Любите ли вы экстремальные виды спорта так, как люблю их я? Вы скажете, что футбол к таковым не относится. И очень сильно ошибетесь! Наш дворовый футбол самый экстремальный дворовый футбол в мире! Почему? Да потому, что всё кончается на «У»: на площадку, на эту, очень качественно уложено асфальтовое покрытие, видимо для того, «чтобы жизнь медом не казалась». С болью в душе приходится наблюдать, как Рональдо отдает пас Шевченко, а проныра Бэкхем в рваных и грязных штанах ехидно ставит подножку. После таких полетов, да над асфальтом, а затем и по оному, долго не живут, но наш Шевченко бодро вскакивает, а Пеле щедро одаривает тумаками автора подножки. К последнему, подскакивает только что летавший, награждая его точным попаданием ниже спины. На помощь англичанину спешит наш Титов и будто по мячу, со всей дури, лупит в тоже место «бразильца». Далее – «куча мала». Песня! Восторг!
Я наблюдатель. Разные мысли бегают по моим извилинам. Почему, например, в детстве мы стараемся соблюдать хоть какие-то правила игры? В данном случае никто не бьет никого по лицу: отвешивают пендали, стараются опрокинуть на асфальт, цепляясь за плечи, обхватывая сзади за поясницу заламывая руки или обнимая ноги, но никто не пытается вырвать клок волос или ударить в челюсть. Почему? А потому, что все они прекрасно понимают, пусть даже интуитивно – это игра! Все понарошку, несерьезно, но надо соблюдать правила. Почему же, когда кончается детство, мы всегда забываем об этом? Мы забываем, что все понарошку, несерьезно, что все, в конце концов, – игра и надо соблюдать правила игры. Но мы забываем об этом, все, воспринимая всерьез. Рвем волосы не только соседские, но и свои, размахиваем кулаками, круша челюсти не столько вражьи, сколько близко находящихся с нами человеков, а это, как правило, друзья или женщины.
Вот рядом развалился в кресле Сашка, большой и толстый, но очень добрый. Лицо у него, будто морда сенбернара, всегда с грустными глазами и щеками, вечно подметающими пол, только что слюни не текут. Когда трезвый – он очень принципиальный и нетерпимый по отношению к алкашам, бомжам и прочей нечисти, но стоит ему положить себе в желудок полкило спиртного, как становится он добрым, «белым и пушистым». Каждый встречный для него – брат родной до гробовой доски, а ещё полкилишка доложит, а то и килограммчик – пошла агрессия, но не на людей, а на предметы: стены, урны, стекла. Слава Богу, до витрин всевозможных не доходит, просто не успевает. Он так бурно выражает свою любовь к человечеству, что его просто не понимают, и вызывают милицию. Опять-таки, вся милиция его давно знает и, надо отдать ей должное, даже не штрафует, а просто отвозит домой. Милиция понимает его любовь к мировому сообществу, безграничную преданность Российскому флагу, и испепеляющую ненависть к Бен Ладану и Шамилю Басаеву, да и потом, чего с дураком возиться – себе дороже. Утром, немного приняв на грудь, идет мой Сашка к ментам, несет литр, извиняется, приходит домой, ложится на диван и целый день не встает с него, уткнувшись в телевизор. Здесь любовь и ненависть его входят в общепринятые и в общепонятные рамки и на следующий день Сашка, как всегда, очень принципиальный и нетерпимый к небритым и отвратительно пахнущим, встает к мольберту.
Он – художник-дизайнер. Кисть его – самый преданный друг. Он отдизайнерил в городе все, что можно и все, что нельзя: и мэрию, и больничный городок, и все поликлиники и школы, и скорую помощь, и все ту же ментовку, все детские сады и бассейны и, даже вытрезвитель. Он вышел с предложением надизайнерить на заборах, обрамляющие заводы, какие-нибудь пальмы, кипарисы, в общем, экзотику. Но мэр, подумав, сказал, что это может послужить плохим примером для подрастающего поколения и оно, поколение, начнет дизайнирить на заборах все, что в голову придет, а в голову ничего хорошего прийти не может, что вместо экзотики в голову может попасть, в лучшем случае – эротика, и получится бардак. Тогда Сашка вошел в свой дом, смастерил мольберт и взял в руки кисть.
Здесь-то все и началось. Ему словно фитиль вставили. Он начал писать с таким упоением, восторгом, с такой болью, что это чувствовалось моментально, как только зритель подходил к его, уже готовым работам. Он не был «полороидистом», кубистом, авангардистом. Нет. Сашка так компоновал предметы, животных, людей, что всё казалось, выглядит очень реально, и в тоже время это не могло реально существовать.
Трудно рассказывать об изображение, но я все-таки попытаюсь.
Стол. На столе куски и крошки хлеба, колбасы, полдольки апельсина, здесь же цедра, рядом валяются два гранёных стакана, бутылка из-под водки, пакет из-под сока, а на самом краю стола нож, с окровавленным лезвием. Сашка назвал этот натюрморт: «Я убил». Но и без названия понимаешь, что произошло нечто страшное и непоправимое. Такая боль вокруг, безысходность и вместе с тем, столько покаяния, мрачного похмелья и тоски. Просто оторопь берет.
Или. Зима, голая береза, почти на самой ее макушке пацан, вернее даже не пацан, а ушанка, пуховик, штаны и валенки. Под березой санки, а на них, брызгающий слюной, с глазами, как у собаки Баскервилей, ротвейлер. Я ему, шутя, дескать, надо было сенбернара изображать, получился бы автопортрет, а он мне, тоже смеясь: «Это – я, с бодуна», и уже серьёзно: «Тебе не страшно?». Я молчу, потому что мне страшно. Ротвейлер, будто живой, я даже слышу, как «по-соловьиному» он выписывает свои сатанинские трели, а что у пацана нет лица, просто шапка надета на пуховик, я и сообразил-то не сразу.
А мазки Сашка делает грубые, глубокие и небрежные. Подойдешь, уткнешься носом в холст и ничего не понятно, трактор плугом пропахал, а чем дальше отходишь, тем страшнее и страшнее, и сердце начинает стонать и рваться наружу.
Друг мой однажды взял несколько работ, скатал их в трубочку и поехал в Москву. Там на Крымском валу развесил их, прицепив к бельевой веревки прищепками, словно трусы или панталоны, и через два часа уехал из столицы без картин, но с деньгами. Поездки после этого стали регулярными. Он уже стал возить картины в золочёных рамах, ему уже стали звонить коллекционеры, кто-то стал заказывать сюжеты, и Сашка стал спорить и отстаивать свои взгляды и свое понимание этого мира. Хвост какой-то кометы поцеловал Сашку в темя, и он почувствовал себя неприкасаемым.
И мы сидим сейчас на его балконе, пьем пиво, я смотрю футбол, а Сашка просто балдеет в кресле. Он, скорее всего, ни о чем не думает, да и о чем думать-то, если денег полно. Эх, Сашка, Сашка! Эх, дурак, дурак, ведь все пройдет, ведь все понарошку, несерьезно, ведь все – игра!
Глава вторая. Дашков –1
Надо прогрунтовать холст. Хватит пить пиво, тупо смотреть на Яна и соображать, о чем думает наш философ. Смешной он. И имя у него смешное, если разобраться, и сам-то он непонятно кто такой. Насмешник, нахлебник, нахаленок, ненавистник, нумизмат… О, Господи, причём здесь нумизмат? Хотя мат в его философских исканиях надо признать, иногда присутствует. Ничего не скажешь, повезло ему с родословной: бабки – одна полька, другая немка; деды – один еврей, другой русский цыган; мама – естественно еврейка, а отец, почему-то просто цыган, с доставшейся от деда фамилией Садкевич-Валбенков. Поэтому, видимо, и сидит он так красиво, цинично поглядывая, как мутузят друг друга наши юные футболисты. Надо мне с него портрет написать. Только обязательно с каким-нибудь вывертом, как-то надо «прилепить» его к собственному имени. Имя свое Ян получил при рождении, а вот фамилию и национальность взял у матушки, при получении паспорта в шестнадцать. Отец к тому времени уже умер, а сам Нужный на вопрос: «Почему?», – неизменно отвечал, то ли шутя, то ли всерьез: «Скажешь – цыган, подумают – конокрад; скажешь – еврей – подумают – умный. Что поделаешь, у большинства людей всегда было трафаретное мышление. Так что из двух зол я выбрал более нужное». Но самое смешное, что наш Ян, по жизни, был абсолютно никому не нужен. Дурак он, а не Нужный! Всё у него «хи-хи, ха-ха»! То он токарь, то ученик повара, то автор программ на городском «TV», то дворник, то вахтер в Доме Культуры и все твердит: «Я хочу быть полезным для общества». Вот и договорился, и дофилософствовался, – хватанул инсульт. Теперь сидит, и мир созерцает, хотя башка варит по-прежнему, не отнять.
Эх, сейчас бы в Европу… Организовать бы выставку… Это не Китай, это нам ближе…
Помню, как, оказавшись после полугода китайской эпопеи в Благовещенске, первым делом все, и ребята-музыканты, и девчонки-танцовщицы, не сговариваясь, бросились в магазин за водкой и черным хлебом. У них там собаки, змеи, да рис. Рисовая водка, рисовый хлеб, рис с овощами, рис с фруктами, с ума сойти можно. Набрали мы тогда этих «кирпичей», водяры, забежали за магазин и стали жрать, запивая хлеб водкой. Она текла по рубахе, затекала в брюки, а мы, давясь этим хлебом и водкой, смеялись и орали всего два слова: «Мы дома!», так, что чуть было, не опоздали на поезд…
Надо изобразить его китайским философом, но в ермолке, а главное, запомнить вот этот взгляд. Это даже не взгляд, а буравчик какой-то, но теплый, не сверлящий, а скорее просвечивающий, изучающий и излучающий что-то. А чего он может излучать? Смерть? Жизнь? Нет, ни то, ни другое, а что тогда? Или как у Жванецкого: «Я не стал тем и не стал этим, и я передам тебе свой опыт». Он что, опыт излучает? Нет, наш Ян немного умнее, чем герой из монолога Михал Михалыча. Скорее, он одиночество излучает. Это ближе. Инвалид, безработный, никому, в сущности, до него дела нет. А как можно показать одиночество на холсте? Один человек в раме, это ещё не одиночество. Народу может быть тьма, количество людей – не показатель. Может быть, падающее со стола кольцо? Но как изобразить это падение, как показать движение кольца? Просто подвесить его в пространстве? Нет, не годится. Примитив. Ясно одно, надо увязать китайского философа в ермолке с отсутствием женщины в его жизни. Мужчина без женщины или женщина без мужчины есть существо среднего рода, кажется, именно так говорил Ян. Стало быть, это и есть первый признак одиночества. Итак, женщина! Но не рисовать же её? Нет, нет, он должен быть один. А с чем ассоциируется образ женщины? Духи, косметика вообще, цветы, различные туалеты, сумочки, бельё, наконец. Стоп! Сумочки! Сумки! Кошёлки, авоськи, пакеты, заполненные продуктами. Затем, когда всё съедается, остается немытая посуда, и у раковины опять она, а её нет! Далее стирка, сушка, глажка, а её нет! Уже горячо! Значит, мы получаем, на заднике раковину с немытой посудой, на ногах рваные носки, эх, запах бы изобразить! Стоп! А если кругом: на столе, под ногами, в раковине – дохлые мухи? Ладно, с антуражем потом разберемся. Что на переднем плане? Пожалуй, нога, небрежно лежащая, по-американски, на своей соседке, а на ноге с дырявой пяткой носок. Есть! Но это нижняя часть полотна, а что в центре? Чего наш дурак любит? Выпить, закусить? Ну, положим, каждый любит выпить-закусить. А он, конкретно, этот индивидуум? Любит читать. Нет, книга и дохлые мухи – не эстетично. Шахматы любит. Стоп! Гениально! Доска, шахматная доска, а на ней не фигуры, а обручальные кольца. И играет он не в шахматы, а чёрт, как же игра-то называется? Забыл. Неважно. Шашки выбивают с поля. Забыл, зараза, «вышибалки» или в «Чапая», неважно. Только он хочет одно кольцо выбить другим. С поля! С глаз долой! Вот и движение! По краям шахматной доски, два обручальных кольца. Его палец сейчас щёлкнет по одному из них, но мысли его далеки. Он знает, что выбьет кольцо с поля и ему этот факт уже неинтересен, а вокруг, на столе, дохлые мухи, а ниже, нога, в дырявом носке на пятке, и эта пятка смотрит прямо на нас. А позади, чуть влево, гора немытой посуды в раковине, а правее – рассвет в окне, но он не видит его. Взгляд! Надо запомнить его взгляд. Это не взгляд одиночества или пустоты. Это, скорее, мудрая обреченность. Это не тоска, а скорее, предвиденье.
Что у нас получается? Да, ничего не скажешь, хорош философ. Китайский философ в российской квартире на фоне заката, а вместо… торчит лопата, вот зараза, причем здесь лопата, да и не закат у нас, а рассвет. Фу! Муть какая-то в башку лезет. А как нарисовать китайца? Да очень просто! Надо напялить на него красную, обязательно красную, хламиду, толи халат, толи рубаху с вышитыми желтыми драконами, и хламида эта должна быть сильно потертой на локтях. И придётся сажать его в полупрофиль, дабы зацепить ермолку, ну, всё это детали, будем сажать – поглядим. Может фату куда-нибудь присобачить? Нет, пожалуй, не надо, фата будет лишней, фата ни к чему.
Надо еще о раме подумать. Желтая, вряд ли подойдет, веселого мало. Черная вообще не годится, примета плохая, синяя – какие-то полунамеки, ещё, чего доброго, неправильно поймут: сколько же анекдотов про ментовские номера на машинах наш народ напридумывал. Какую же раму сделать? Остается белый цвет. Цвет чистоты и величия. Пожалуй, на нем и остановимся.
Смешной он все-таки, или придуряется. Когда его просят представиться, Ян всегда называет имя и фамилию, опуская при этом одну из удвоенной «н». Звучит довольно забавно: «Я – Нужный», и почти всегда, если присутствует недоброжелатель, следует вопрос: «Вы в этом уверены?». «Точно так же, как в том, что сейчас вижу вас», – молниеносно отвечает веселый философ, так как заранее знал вопрос, и ответ у него заранее готов.
– Послушай, Ян, – обратился я довольно осторожно, потому что он всегда воспринимает подобные вопросы, как прикол. – А не махнуть ли нам к твоим родственникам, в Краков? У тебя ведь там тетка родная? Авось примет двух дураков на время?!
Глава третья. Нужный + Дашков = Дураки
Читатель, пусть тебя не шокирует, название этой главы. Она, вполне, могла бы называться менее откровенно, где автор постарался бы отобразить свои собственные мысли. Дурак, в данный момент – некий символ. Стоит лишь вспомнить наши сказки об Иване, как мгновенно перед глазами появляется другое слово. И заметь, читатель, слово это ни «умный», ни «чудак», ни «находчивый» или «ловкий», а именно «дурак». Народ наш вложил в это определение «ум, честь и совесть», добавив открытость и простодушие, бесхитростность и смекалку, а главное, «золотые руки», талант и, конечно, чуть-чуть волшебства.
Главные участники этого повествования, к сожалению или к счастью, не носили имя «Иван», но обладали всеми вышеперечисленными свойствами характера и души, а на счет волшебства и удачи – поживем-увидим.
Они познакомились лет десять назад. Александр оформлял очередной магазин и лихорадочно соображал, как бы ни оформлять отношения с директором этого магазина Леночкой, требовавшей отвести её прямо в ЗАГС, а Ян был прохожим, наблюдавшим за оформлением витрин, то есть за Сашиным основным занятием. Ян тогда просто шатался по городу в поисках работы и, как всегда, в таких случаях, подмечал все, что происходит вокруг. Он остановился напротив Александра, пораженный его экстазным состоянием. Давно Яну не приходилось видеть такого полета творчества и такой самоотдачи. Александр буквально взлетал на стремянку с буквой «Б», крепил ее над дверью, слетал, будто сокол вниз, отбегал в сторону с баклажкой пива и начинал материться, не обращая внимания на прохожих – буква висела неровно. Глотнув еще пивка, он хватал какой-то березовый обрубок и исчезал в дверном магазинном проеме, через секунду обнаруживая себя вместе с засохшей березой в витрине этого магазина. Александр, что-то говоря себе под нос (не было слышно, но было видно) и, жестикулируя, словно итальянец, устанавливал эту икебану по диагонали и вырастал с той же баклажкой на том же месте, откуда он наблюдал положение буквы «Б». Мат взлетал над городом, зависал в воздухе и, немного покружив в пространстве, падал на головы, шляпы и шляпки горожан в виде осеннего листопада.
В этот момент из дверей магазина появлялась Леночка. Она была само очарование, молчаливое и нежное. Но стоило этому прекрасному созданию открыть свой маленький ротик, как он, ротик, превращался в огнедышащую пасть, глазки-блюдца из голубых переходили в фиолетово-багровые тона, маленькая, точеная и беззащитная, она становилась вдруг огромной и безобразной бабой, и всем казалось, что над крыльцом магазина нависло чудище заморское, ужасное и агрессивное. Народ в страхе разбегался от витрин.
Так продолжалось шесть дней. Каждый день Александр совершал свои полеты с очередной буквой, но с одной и той же высохшей березовой жутью, каждый день население получало новую порцию информации о сексуальных отношениях между ближними и дальними родственниками, а также животными, насекомыми и прочей тварью и каждый день, на закате, над магазином нависало что-то серое и безобразное.
На седьмой день сердце у Яна лопнуло. Ему очень нравился этот парень. Да какой парень, мужик, лет тридцати пяти. Глядя на него, Яну самому хотелось что-то делать: летать, материться, работать на радость себе и на пользу окружающим.
– Сейчас она выскочит, – констатировал Ян, подходя к Александру.
Последний одарил Яна достаточно высокомерным взглядом и фыркнул:
– А тебе-то что за дело?
– Просто обидно за тебя, – как можно миролюбивей на явную агрессию постарался ответить Ян. – Ты вкалываешь, как дурак, а она выходит и начинает орать, как ненормальная.
– Так она и есть ненормальная, – беззаботно рассмеялся Александр. Ян ответил таким же заливистым смехом:
– Хочешь, я её сейчас обломаю?
– Зачем?
– Чтобы больше не приставала.
– Не стоит. Пускай орет. Так даже веселее.
– Чего уж веселого? Всех потенциальных покупателей отпугивает. Я седьмой день этот спектакль наблюдаю, и каждый раз хочу подойти к ней и сказать: «Не мешай людям работать»
Александр внимательно с недоверием посмотрел на собеседника, вытащил сигарету, медленно закурил, не сводя с него глаз:
– Я тоже за тобой седьмой день наблюдаю, и понять никак не могу, чего ты здесь околачиваешься и кто ты такой. А?
– Меня зовут Ян, и я просто прохожий, на данный момент ищу работу, а тебе могу дать совет.
– Очень интересно! Какой же?
– Чего ты возишься с этим поленом? Буратино из него все равно не получится.
– И ты предлагаешь от него отказаться?
– Я предлагаю: во-первых, отпилить от него эту рогатину, во-вторых, поставить её по диагонали «вход-выход».
– Это как Суриков расположил боярыню Морозову? – Александр впервые за время всего разговора с интересом кинул быстрый взгляд на Яна: – Ты что, художник?
– Точно. Из правого нижнего угла, – словно не слыша последнего вопроса, Ян развивал свою мысль, – в дальний верхний левый.
– Ты художник? – еще раз повторил свой вопрос Александр, но скорее, он прозвучал больше, как утверждение, нежели вопрос.
– Нет, я не художник, не мешай давать тебе совет, а то собьюсь с мысли, – он задумался. – А в ближнем верхнем левом, прилепить, можно даже скотчем, огромный березовый лист, обязательно зелёный, прямо на стекло так, чтобы он закрывал окончание этой диагонали…
– Закрыть «Явление Христа народу» Иванова, правильно?! – радостно заорал Сашка, будто «джек-пот» снял в казино.
Прохожие шарахнулись в стороны, с деревьев упала на землю очередная порция листвы, но ни прохожие, ни листва в данный момент не интересовали их обоих – шёл творческий процесс, и всё лишнее было выкинуто во вселенную.
Александр молниеносно отпилил, скорее даже оторвал, рогатину, на более тонкий и длинный её конец примастырил кусок газеты, затем, подумав немного, вторую ветку, также проткнул газетным листом. Он чуть не сшиб Леночку, уже появляющуюся в дверях. Последняя, с нескрываемым любопытством смотрела, как Сашка появился в витрине, как воткнул рогатку в правый нижний угол и как, плюнув несколько раз на углы газетного разворота, прилепил его на стекло в верхний левый.
Удивлению Яна не было предела – парень ничего не бормотал и не жестикулировал. Он степенно вышел из магазина, встал на свое обычное место и застыл. «Сейчас мы услышим новые пикантные обороты», – как-то лениво подумал Ян, обреченно посмотрев на застывшее изваяние, туда же смотрела, вросшая в землю, Леночка. Получалось довольно смешно, если смотреть со стороны: одна статуя смотрит на магазин, две другие – смотрят на первую, в общем, последняя сцена из «Ревизора» или, если хотите, инсценировка последней ремарки Пушкина из «Бориса Годунова».
– Пиво будешь? – обратился к Яну Александр. – Ленульчик, давай пивка поглотаем? – и опять Яну, – меня Александр зовут.
Так они и познакомились.
Потом много чего было. Были мелкие размолвки, крупные ссоры долгие разлуки: то один уезжал на плейер, то другой уходил в запой, но не было промеж них ни зависти, ни злобы.
В сущности, у них было много общего: оба – Дон Жуаны, весельчаки и абсолютно раскованные, они готовы были помочь любому, взбодрить или успокоить, дать денег или угостить вином, подкинуть идею или отсоветовать в реализации каких-либо планов.
Прошло десять лет. И вот теперь, находясь на Сашкином балконе, один наблюдает футбол, другой – наблюдает за наблюдающим, а во вселенной рождается фраза: «А не махнуть ли нам к твоим родственникам, в Краков? У тебя ведь там тетка родная? Авось, примет двух дураков на время?!».