По ту сторону сознания: методологические проблемы неклассической психологии

«Из густо отработавших кино,

Выходят толпы. До чего они венозны,

И до чего им нужен кислород.»

Осип Мандельштам

Неизбежность метапсихологии, или введение в культуры мышления

С момента первого издания в 1979 году монографии «Деятельность и установка», открывающей эту книгу, в мире произошли разительные изменения. Страну, казавшуюся ее жителям столь же вечной и незыблемой, как некогда казалась жителям Рима великая Римская империя, постигла судьба мифической Атлантиды. Историческая поверхность планеты разверзлась и Советский Союз, драматически лишая осмысленности жизнь старшего поколения и предоставляя шанс найти смысл жизни новому поколению, погрузился в океан времени. Не по учебникам истории, а на своих судьбах мы почувствовали и продолжаем чувствовать тяжелую точность недоброго пожелания: «Чтоб ты жил в эпоху перемен».

В эпоху перемен рушатся одни идолы, уступая место другим, и приходят в столкновение разные идеалы мышления.

В эпоху перемен по каким-то неизвестным небесно-историческим правилам решается вопрос, какие культуры, имена и идеи сотрутся из памяти и окажутся лишь быстротечной модой, а какие приподнимутся над конкретным временем и поселятся, говоря словами мастера методологии гуманитарного познания мира Михаила Михайловича Бахтина, в «большом времени», в том времени, где живут Аристотель и Шекспир, Бах и Спиноза, Эйнштейн и Ньютон, Маркс и Достоевский, Чайковский и Фрейд, Выготский и Моцарт, Узнадзе и Бергсон. …Так в эпоху перемен выясняется, над КЕМ и над ЧЕМ перемены не властны.

Человек, над которым перемены не властны, основатель культурно-исторической психологии Лев Семенович Выготский однажды заметил, что строение человеческой личности, как и геологическое строение Земли, обладает пластами разной древности. Во время землетрясения геологические породы обнажаются и глазу открываются ранее скрытые слои истории разной древности.

Нечто подобное происходит в эпоху перемен и с обыденной психологией, и с классической академической психологией. На наших глазах в сознании и в бессознательном у жителей СССР, ставшего Россией, обнажились пласты разной древности. Мы одновременно существуем в таком обширном потоке изменений, что об арифметически простом «раздвоении» личности, «раздвоении» культур, «раздвоении» политических систем, «раздвоении» социальных, гуманитарных и даже естественных наук говорить не приходится. И в этой ситуации геополитического сдвига эпох мысль о том, что существует много психологий, но не существует единой психологии, столь часто повторяемая психологами, приобретает особый смысл. Она перестает быть диагнозом незрелости нашей науки, а становится спокойной констатацией реального положения дел.

Пришла пора прозреть: психологий действительно много. Психологий не меньше, чем культур и исторических эпох, которые проживают отдельные личности и целые народы. И эти разные психологии произрастают из разных стилей мышления и разных вкусов. И к этим разным психологиям как к явлениям разных культур и нормальным проявлениям разных научных школ мышления вполне приложимы слова убитого тоталитарным режимом и ставшего бессмертным поэта Осипа Эмильевича Мандельштама, сказанные о литературных школах: «Литературные школы живут не идеями, а вкусами: принести за собой ворох новых идей, но не принести новых вкусов, значит не сделать новой школы.… Благодаря тому, что в России в начале столетия возник новый вкус, такие громады, как Рабле, Шекспир, Расин снялись с места и двинулись к нам в гости». (Мандельштам О. Слово и культура, 1987, с.66–67).

И существование разных вкусов и разных психологий в эпоху перемен только заостряют стоящий перед каждым психологом вопрос о свободном выборе среди разных психологий психологии, близкой ему по духу, пониманию мира и, наконец, по любви к людям, эту психологию творившим. Этот вопрос – особый знак поиска и обретения «точки опоры» в избранной психологом личной жизни и профессии.

Вопрос о «точке опоры», о выборе изобретаемых в истории человечества культурах мышления и способах организации человеком своей жизни, как об этом рассказывал философ, по праву именуемый философом, Мераб Мамардашвили, представляет собой мета-вопрос, вопрос метафизики в ее современном понимании. Способность решать «метафизические вопросы», искать «точку опоры», прежде всего, предполагает необходимую во все эпохи, и особо востребованную в эпоху перемен возможность «…выходить за рамки и границы любой культуры, любой идеологии, любого общества и находить основания своего бытия, которые не зависят от того, что случится во времени с обществом, культурой, идеологией или социальным движением. Это и есть так называемые личностные основания (выделено мной. – А.А.). А если их нет, как это случилось в ХХ веке? Как вы знаете, одна из драматических историй (в смысле наглядно видимого разрушения нравственности и распада человека, распада человеческой личности) – это ситуация, когда по одну сторону стола сидит коммунист, а по другую, тот, кто его допрашивает – тоже коммунист. То есть представители одного и того же дела, одной и той же идеологии, одних и тех же ценностей, одной и той же нравственности. И если у того, кого допрашивают, нет независимой позиции – в смысле невыразимой в терминах конкретной морали, то … положение ужасно. Можно выдержать физические мучения, а вот человеческий распад – неминуем, если ты целиком находишься внутри идеологии, и ее представляет твой же палач или следователь.

– Но он может считать, что заблуждается?

– Ну, вот это заблуждение как раз и разрушает личность. Потому что когда ты слышишь свои же собственные слова из других уст, которым не веришь и которые являются причиной совершенно непонятных для тебя фантасмагорических событий, то и стать некуда. Нет точки опоры вне этого. А метафизика предполагает такую точку (выделено мной. – А.А.). И в этом смысле она – залог и условие не-распада личности. Конкретная история лагерей в разных странах показала, какую духовную стойкость проявляли люди, имеющие точку опоры (те, кто были «ходячие метафизики», скажем так). Тем самым я хочу сказать, что метафизика всегда имеет будущее» (Мамардашвили М.К. Необходимость себя. Введение в философию, 1996, с.114).

Я решился привести столь обширный фрагмент из этой книги Мераба Мамардашвили не только потому, что он трагично передает необходимость постановки метафизических вопросов и раскрывает лежащее в основании этой книги понимание метапсихологии. Психологу нечего прятаться от своих личностных смыслов. И поэтому я считаю нужным сказать, что именно благодаря Мерабу Константиновичу Мамардашвили, которого в самом начале семидесятых годов один из лидеров современной психологии декан факультета психологии МГУ Алексей Николаевич Леонтьев, пригласил читать курс «Методологические проблемы психологии» в МГУ, немало психологов моего поколения ощутили «необходимость себя». Этот поступок А.Н.Леонтьева, говорю об этом без преувеличения, во многом определил и мою собственную судьбу. Лицом к лицу лица не увидать. И вряд ли в те годы я с достаточной полнотой понимал, что встреча с философом Мерабом Мамардашвили помогла некоторым из нас стать психологами, почувствовать пьянящее, вполне неклассическое и нерациональное чувство свободы мышления. Чувство, дающее точку опоры и побудившее среди многих психологий избрать психологии, принесшие культуру неклассического релятивистского независимого понимания множественности мира.

Великое видится на расстоянии. В социальной биографии науки, как и в собственной личной биографии, порой срабатывает эффект обратной перспективы: чем дальше отодвигается во времени событие, тем более отчетливо, объемно проступают значение и личностный смысл этого события.

К числу событий, которое без оговорок можно назвать историческим для судеб психологии, относятся рождение двух близких по духу культур мышления в двадцатых годах XX века, прорвавшихся по ту сторону сознания и ограничивающего мысль прошлых столетий классического идеала рациональности (М.К.Мамардашвили) – культур мышления Л.С.Выготского и Д.Н.Узнадзе. Попыткой приоткрыть значение этих событий является предлагаемая вниманию читателей книга «По ту сторону сознания: методологические проблемы неклассической психологии». Само название этой книги явно отсылает читателя к жанру метапсихологии и перекликается с такими вошедшими в золотой фонд человеческой культуры трудами, как труды Ф.Ницше «По ту сторону добра и зла», З.Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия», Б.Скиннера «По ту сторону свободы и достоинства». Лейтмотивом, проходящим через всю эту книгу, являются идеи М.К.Мамардашвили о соотношении классического и неклассического идеала рациональности в философии и научном познании мира.

В этой книге представлены как бы три витка общения сознаний школ Л.С.Выготского и Д.Н.Узнадзе, три взаимопроникающих пласта мышления. Метками этих трех пластов выступают как бы три фокуса внимания: психология установки, психология деятельности и как нерациональным объять рациональное. Названия этих разделов являются символичными и условными по многим обстоятельствам.

Они условны, прежде всего потому, что и Д.Н.Узнадзе, и Л.С.Выготский, и А.Н.Леонтьев, и яркий исследователь, без которого немыслима «Психология деятельности» – Сергей Леонидович Рубинштейн, не идентифицировали себя только как авторов и представителей отдельных школ и теорий. Они всегда выступали как носители общей психологии, методологии психологии, а тем самым, обладали вполне обоснованной претензией на то, что их идеи и методы анализа покрывают все поле психологической науки. К примеру, А.Н.Леонтьев практически не характеризовал свое направление как «общепсихологическая теория деятельности», «деятельностный подход в психологии», или, тем паче, не именовал его «психологией деятельности». Да и метаморфозы культурно-исторической психологии и так называемой «психологии деятельности» в значительной степени напоминают метаморфозы превращения гусеницы в бабочку, в которых присутствуют и разные жизни, и разные обличья одного существа. Что же касается Д.Н.Узнадзе, то и его гений творил именно общую психологию, инструментом конструирования которой служили представления об установке. И, тем не менее, я считаю разумным уплатить дань устоявшейся традиции и, что не менее важно, обыденному сознанию профессиональных психологов, облегчающему узнаваемость людей, идей и событий. Этой данью и стали два смысловых центра книги – психология установки и психология деятельности.

Второе обстоятельство, заставляющее акцентировать внимание на условности устоявшихся характеристик двух различных направлений психологии – «психология установки» и «психология деятельности» – имеет более глубинное основание. Оно приоткрывается тогда, когда происходит переход от психологии – к метапсихологии, к тому, что (в буквальном значении приставки «мета») стоит «за» психологией.

Чтобы понять психологию школы Д.Н.Узнадзе, необходимо постичь мета-психологию психологии установки, открыть то, что стоит «за» ней, погрузиться в ту культуру мышления, из которой школа Д.Н.Узнадзе произрастает. Вряд ли бы школа психологии установки столь органично вписалась в историю ведущих психологических школ ХХ века, если бы «за» психологией установки не проступали как ее исходные основания учение о монадах Готфрида Лейбница и «философия жизни», идеи о «жизненном порыве» как источнике творческой эволюции неутомимого французского философа Анри Бергсона. Д.Н.Узнадзе не раз писал и о том, что «душа проникла всюду». За этими словами угадывается связь мировоззрения Д.Н.Узнадзе с философской культурой Бенедикта Спинозы. С философией Спинозы Д.Н.Узнадзе роднит мысль о человеке как причине самого себя, то есть идея о человеке как самопричинном и, тем самым, свободном существе. Эта мысль достигает своего апогея в таком парадоксальном и убийственном для традиционных подходов к пониманию причинности в философии тезисе школы Д.Н.Узнадзе, как положение о том, что человек приходит в свое настоящее не прямо из прошлого, а конструирует свое настоящее, как претворение эскиза будущих действий, как воплощение установок, то есть готовностей к будущим действиям.

Любым ученым, которые рисковали говорить о роли будущего в целенаправленном поведении живых систем, был уготовлен костер. Их обзывали еретиками, мистиками и теологами. Но именно они, и среди них Дмитрий Николаевич Узнадзе, открыли путь в страну неклассического мышления, в мир неклассической психологии, в такую теорию относительности человеческих сознаний и бессознательного, которая подстать теории относительности Эйнштейна.

Теория установки по своей мировоззренческо-ценностной функции и в психологии, и в культуре изначально представляла протест против рационального образа человека как изолированного, вырванного из мира существа и марионетки. Мераб Мамардашвили не раз замечал, что для понимания культуры мышления того или иного философа необходимо восстановить ту ЗАДАЧУ, РАДИ которой воздвигаются мировоззрения, системы, теории. Иначе мыслитель будет укоризненно смотреть на нас из прошлого и повторять: «Простите, я не о том говорил». «Задачей» Д.Н.Узнадзе было порождение и исследование «человека свободного» как активного творца биосферы. Отсюда метапсихологии Д.Н.Узнадзе с самого начала присущи системно-исторический подход к человеку, положения о целевой детерминации жизнедеятельности и самодетерминации посредством функциональных тенденций поведения личности. Идеи Узнадзе, его вдохновенная критика экспериментального рационального разума помогли создать неповторимый Мир Дмитрия Узнадзе, в котором люди владеют не только прошлым и настоящим, но и будущим.

Когда проникаешь «за» психологию установки в метапсихологию, то открывается возможность диалога между «психологией установки» и «психологией деятельности». И Д.Н.Узнадзе, и Л.С.Выготский (иногда явно, иногда косвенно) включились в еще не осмысленный с достаточной полнотой поединок за культуру неклассического мышления, поединок, до сих пор совершающийся между Спинозой и Декартом. В этом поединке сторону Спинозы решительно занимает Л.С.Выготский. В своей работе «Учение об эмоциях: историко-психологическое исследование»^[1], написанной незадолго до смерти, Л.С.Выготский характеризует философию Спинозы как одну из величайших революций духа, катастрофический переворот в прежней системе мышления. Именно этот переворот в прежней системе мышления стал исходной точкой кристаллизации классической рациональной культуры мышления, изобретенной Рене Декартом, и неклассической релятивистской культуры мышления, изобретателем которой был Бенедикт Спиноза. Дело будущих историков психологии проследить «линию Декарта» (из культуры мышления которого выросли и продолжают расти учение о рефлексах И.М.Сеченова и И.П.Павлова, бихевиоризм Дж. Уотсона, когнитивная психология и многие другие направления классической объяснительной психологии) и «линию Спинозы» (культура которого проступает за описательной психологией В. Дильтея, интенциональной психологией Ф.Брентано, учением о преднамеренной деятельности и теорией поля К.Левина, экзистенциальной психологией В.Франкла и другими направлениями неклассического релятивистского мышления). В этом ряду – и «психология установки», и «психология деятельности».

Порой казусы, случайности, неожиданные жизненные эпизоды, подобно «ошибкам» и «оговоркам» в психоанализе, позволяют уловить близость казавшихся ранее несовместимых концепций. Так, как-то А.Н.Леонтьев, с некоторым удивлением и весьма понятным для семидесятых годов опасением, поделился со мной содержанием письма от одного из известных западногерманских философов, полученного им после выхода в свет на немецком языке монографии «Деятельность. Сознание. Личность.» Западногерманский ученый в восторженных тонах писал, что он воспринимает идеи этой монографии как яркое продолжение традиций интенциональной психологии Франца Брентано и поздней «феноменологии» – «феноменологии жизненного мира» одного из самых загадочных философов ХХ века Эдмунда Гуссерля. И сегодня, когда проживаешь логику последних исследований А.Н.Леонтьева о «полях значений» и «образе мира», подобное восприятие метапсихологии, стоящей за монографией «Деятельность. Сознание. Личность», вовсе не кажется заблуждением познакомившегося с идеями А.Н.Леонтьева западногерманского философа.

Из песни слова не выкинешь. И поэтому, рассказывая о метапсихологии «психологии деятельности», исторически неверно и этически постыдно не сказать о философии Карла Маркса, в идеологической упаковке которой «психология деятельности» прожила многие годы в Советском Союзе.

Чтобы выразить свое отношение к этой философии, вновь приведу еще один жизненный эпизод, на этот раз уже из своей биографии. Недавно во время беседы с одним английским экономистом я услышал следующий вопрос: «Почему в России с такой яростью критикуют Маркса? Его исследования достаточно полемичны и глубоки». Действительно, почему в России те, кто вчера выплясывал ритуальные танцы поклонения марксизму, ныне закружились вокруг марксизма в неистовой каннибальской пляске? Причина подобных перевертышей банальна и поэтому верна: «Марксизм был религией». А раз один государственный бог умер, то да здравствует другой бог, или, по лучшим языческим канонам, другие боги. Не пора ли очнуться и, как английский экономист, с невозмутимостью отнестись к той культуре мышления, которая без сомнения связана с философией Маркса, и с разработкой в контексте этой философии категории «предметной деятельности». Маркс настолько же виновен в том, что его возвели в сан бога Ленин и Сталин, как Фридрих Ницше повинен в том, что его именем божился Гитлер. Поэтому я испытываю боль и горечь, когда в философии и психологии третируют «психологию деятельности» и, прежде всего, Сергея Леонидовича Рубинштейна и Алексея Николаевича Леонтьева за то, что они развивали психологию в СССР, окрестив ее знаменем марксистской психологии. Куда ближе мне позиция М.К.Мамардашвили, который в самом начале семидесятых годов с невозмутимостью и уравновешенным гражданским героизмом повествовал изумленным студентам о том, что при анализе сознания и бессознательного такие исследователи (исследователи, а не небожители!), как Карл Маркс и Зигмунд Фрейд разными способами искали пути решения одной задачи – задачи происхождения сознания, искали путь «по ту сторону сознания».

Несмотря на то, что любые прогнозы, а тем более пророчества, дело неблагодарное и опасное, в заключение рискну сказать, что у XXI века существует шанс войти в историю и методологию науки под именем века «неклассической рациональности». На наших глазах емкая и яркая сравнительная характеристика классического и неклассического идеалов рациональности, выстраданная жизнью Мераба Константиновича Мамардашвили, становится духом нашего времени и символом неклассического мышления. Обученные Мамардашвили, мы узнаем близких по стилю мышления ему людей в исследованиях Гастона Башляра «Новый рационализм» (2000), страстных критических атаках на рациональные реконструкции науки Пола Фейерабенда (см. его книгу «Против методологического принуждения. Очерк анархической теории познания», 1998) и ряда других методологов науки.

Мы осваиваем новые школы, новые вкусы, новые культуры мышления.

Мы живем в пространствах многих психологий, без страха воспринимая полифонию этой жизни как норму, а не патологию. И в этих пространствах, как в любых ситуациях выбора, нас подстерегает самая опустошающая опасность – опасность остаться никем, утратить «необходимость себя» и как личности, и как профессиональных психологов. Необходимо осознать, что можно выбирать разные психологии и стоящие за ними культуры. Можно избрать культуру психоанализа, гуманистической психологии, когнитивной психологии, бихевиоризма, гештальтпсихологии и т. п. Можно, увы, избрать и индустрию массовой культуры, в которой спешащая за модой психология редуцируется в «массовый товар», становится обезличенной, стереотипной, стандартной и действует по конформистской формуле самодовольного практицизма «чего изволите». Избрав индустрию стандартизированной массовой культуры и вырастающую из нее «товарную психологию», психолог, говоря словами Эриха Фромма, может быть и сумеет «обладать многим», но вряд ли сможет «быть многим». Он совершит выбор в пользу «иметь», а не «быть».

Книга «По ту сторону сознания: методологические проблемы неклассической психологии» – книга для тех, кто ищет «точку опоры». Соавторами ряда глав этой книги являются Блюма Вульфовна Зейгарник, Марта Борисовна Михалевская, Любовь Семеновна Цветкова, Борис Сергеевич Братусь, Вадим Артурович Петровский, Евгений Васильевич Субботский, Адольф Ульянович Хараш, Евгения Иосифовна Фейгенберг, Аида Меликовна Айламазьян, Татьяна Юрьевна Марилова, Сергей Николаевич Ениколопов, Владимир Николаевич Иванченко. Надежным соратником, соавтором и преданным спутником любых поисков, описанных в этой книге, всегда была и остается Евгения Фейгенберг. Ценными советами при подготовке издания этой книги со мной безвозмездно делился мой друг и ученик Дмитрий Алексеевич Леонтьев.

Уверен, что все мои коллеги, принадлежащие к «Кругу Выготского, Леонтьева и Лурия» и к «Кругу Узнадзе», и прежде всего внесшие весомую лепту в становление автора книги ее соавторы, были бы счастливы, если бы психологи новых поколений обрели «точку опоры» в культурах, взращивающих конкретную психологию свободного человека, в культурах, стремящихся «быть», а не «иметь», в культурах достоинства, а не культурах полезности.