Глава первая
А в то самое время, когда поезд проносил Теремрина по южным областям необъятной России, в доме отдыха «Подмосковье», куда он пригласил Ирину, думала о нём другая женщина, связанная с ним навеки незримой и нетленной нитью. Тот день в Подмосковье выдался особенно жарким. Под вечер солнце несколько поубавило свой пыл, но на песке близ воды сидеть было невозможно, и Екатерина Владимировна Труворова предложила своей маме, которая, отдохнув после обеда, пришла на пляж, расположиться подальше, в тени берёз.
Дети, Алёна и Дима, остались на берегу, где вокруг них уже собралась компания сверстников. Впервые после возвращения из Пятигорска Катя осталась с мамой наедине. До этого момента, либо кто-то из детей был рядом, либо отец, Владимир Александрович, мог стать невольным слушателем разговора, в который его не хотелось пока посвящать. Ну а при детях заговорить о той встрече в санатории, которая потрясла её, Катя тем более не могла. И вот они оказались с мамой вдвоём.
Мама была уже не первой молодости – как никак и внуки не маленькие: Дима – суворовец, Алёне, его ровеснице, пятнадцать исполнилось. Но выглядела Маргарита Владимировна значительно моложе своих лет, и на неё ещё поглядывали старые ловеласы, впрочем, поглядывали без всяких надежд. Отношения у неё с мужем, Владимиром Александровичем, были самыми тёплыми, самыми нежными, словно и не оставалось позади трёх с половиной десятков лет совместной жизни. Катя же, которой не так уж давно перевалило за тридцать, выглядела изумительно. Не зря Теремрин, увидев её в скверике у бювета, сказал приятелю, что она ещё краше стала.
После возвращения в Москву она стала задумчивой, словно повзрослела внутренне, хотя это не только не отразилось на внешнем очаровании, а напротив, придало её лицу ещё более благородства.
– Мамочка, я встретила в Пятигорске Диму, – неожиданно сказала Катя.
– Какого Диму? – почти равнодушно переспросила Маргарита Владимировна.
– Димочку Теремрина.
– Диму? – снова, уже взволнованно переспросила Маргарита Владимировна. – Но он же…
– Цел и невредим! – перебив, поспешила сообщить Катя.
– Ты не обозналась? – спросила Маргарита Владимировна, которая всё ещё с трудом осознавала услышанное.
– Как можно, мамочка? Мы встретились лицом к лицу, а потом я его ещё раза два в столовой видела. Как можно обознаться? Он приехал отдыхать перед самым нашим отъездом. Возможно, накануне. Поговорить мы не могли. Серёжа постоянно был рядом.
Наступила пауза. Маргарита Владимировна смотрела на дочь, морща лоб и пытаясь вникнуть в смысл того, что услышала. Она не сразу нашла ответ и ещё раз переспросила:
– Он жив! Надо же?! Он жив. Но почему, почему нам сообщили о его гибели? Кто сообщил? Так ведь это сделал Серёжа, – вспомнила мама и с ужасом приложила ладонь к губам, словно протестуя против сказанного.
– Да, эту весть действительно принёс Серёжа, но он был уверен в том, что говорил правду. Он не преследовал никаких целей.
– Это ясно, – согласилась мама. – И всё же, что произошло? И почему мы не проверили информацию?
– Это и в голову не могло прийти. Ведь Серёжа был с ним в том бою. Он же рассказывал, что Дима, когда заметил снайпера, схватил его за руку и увлёк за боевую машину, но сам оказался в зоне огня и…, – она не хотела произносить страшных слов, уже однажды поразивших её, и нашла им замену: – Значит, был ранен. Но почему, почему так произошло?! – не то спрашивая, не то восклицая, с надрывом проговорила Катя.
– Значит, так суждено, – вздохнув, сказала Маргарита Владимировна.
– Но почему суждено мне? За что я наказана? Ведь я прожила пятнадцать лет с нелюбимым человеком.
– Побойся Бога, Катерина. Что ты говоришь? Да о таком муже, как у тебя, тысячи женщин и не мечтают.
– Я не о том, каков Серёжа. Он действительно замечательный муж, замечательный отец моим детям. Я о чувствах.
– Во-первых, не говори «моим детям», – довольно резко возразила Маргарита Владимировна. – Разве Серёжа их не воспитывал? Разве он не стал их отцом?
– А что, во-вторых?
– Серёжа любит тебя, очень любит. Ты это знаешь. Ну, а о тебе могу сказать, что не каждому в этой жизни удаётся испытать настоящую любовь. И потом ты сама виновата. Если бы не та ваша ночь с Димой, если бы ты не попала в такое положение, может быть, ещё бы встретила любовь.
– О чём ты говоришь, мамочка? Разве можно сетовать? Я не жалею ни о чём, потому что у меня чудные дети. Как можно жалеть?
– Вот именно. Чудные дети. И воспитали вы их вместе с Серёжей. Так что ты уж постарайся смириться с тем, что произошло, и не терзай себя переживаниями. Иначе, я просто не смогу быть спокойна за твою семью.
– А почему ты не должна быть спокойна? – спросила Катя.
– Я по глазам твоим вижу, по голосу твоему чувствую, что ты будешь искать встречи с ним. Обещай, что ты не станешь делать этого. Не надо. Ведь всё может полететь под откос. Подумай о детях, подумай о Серёже, в конце концов. Он же для тебя столько сделал. Он не заслуживает того, чтобы ты нанесла ему обиду.
– Я не собираюсь ничего предпринимать, – попыталась возразить Катя. – Я отчётливо представляю себе, каково будет Леночке и Димуле, если они узнают, что Серёжа не их отец. Это же трагедия.
– Хотелось бы верить, – сказала мама с сомнением. – Но меня волнует твоё состояние. И потом, хватит об отцовстве. Не всяк отец, кто участвовал в рождении и исчез, но всяк тот, кто воспитал. Может быть, надо было вам с Сережей завести и общих детей.
– Ты так думаешь? – переспросила Катя. – Но, если принять во внимание телегенез, если принять во внимание известные тебе Законы РИТА, то и наши совместные с Сережей дети, когда бы родились, были бы детьми Димы, поскольку генетическим отцом всего потомства женщины становится её первый мужчина.
– Но это не всегда случается.
– Всегда. Мне бабушка об этом много рассказывала. Изменить положение может только всепобеждающая любовь к другому человеку. Но я сохранила эту всепобеждающую любовь именно к Диме Теремрину, – уверенно заявила Катя. – Сердцу не укажешь, кого любить.
– Но сейчас речь не об этом. Сейчас речь о том, как сохранить в твоей семье всё по-прежнему, – сказала мама.
– Ты полагаешь, что это возможно?
– Да, безусловно, хотя бы, повторяю, ради детей.
– Дети уже взрослые… Ещё чуть-чуть, и вылетят из родительского гнезда, – вздохнув, сказала Катя. – А я, по-твоему, обречена на то, чтобы законсервироваться и никогда не узнать, что такое настоящая семья?
– Не гневи Бога, – с возмущением сказала Маргарита Владимировна. – Бабушка тебя не слышит. Уж она б тебе задала… Семья ей не нравится! Впрочем, не буду повторяться. Уже всё сказано. А семью ругать не надо. Плохо это может кончиться. Вспомни, что говорит по этому поводу бабушка.
Кстати, – вдруг как-то сразу переменилась мама. – Кстати, о бабушке. Припоминаю один случай. Вы с Сережей уже поженились. И вот однажды вечером, когда вы были в гостях, раздался телефонный звонок. Бабушка взяла трубку и стала кому-то пояснять, что тебя нет дома, а потом вдруг сказала: «Катя? Да, Катя вышла замуж. А разве вы не знаете? А кто говорит? Кто? Бывший одноклассник?». После этих её слов на другом конце провода повесили трубку. Я подошла и поинтересовалась, кто из твоих одноклассников звонил, а бабушка мне в ответ: «И никакой это не одноклассник. Это звонил он!». Я поинтересовалась: «Кто он?». «Неужели не понимаешь, – был ответ. – Он, Дима – отец её детей». «Но это же невозможно», – возразила я. «Возможно, невозможно, – проворчала бабушка. – Бог о том знает, что возможно, а что нет. Но это звонил он». Меня очень удивляло, что бабушка ещё до твоих родов всегда говорила во множественном числе: дети, внуки. И ты родила двойню.
– Почему же ты мне не сказала, мамочка?
– Не поверила. Да и поздно было что-то менять, ведь ты уже вышла замуж.
– Господи, ну почему же поздно? Мы и близки то с Серёжей до родов не были, – сказала Катя. – Но почему, почему мы не проверили информацию?
Разговор прервали Дима и Леночка. Они прибежали весёлые, радостные и улеглись на траве рядом с мамой и бабушкой. Дима и Алёна были в отличном настроении и сразу попытались втянуть в свои весёлые разговоры маму и бабушку. И вдруг Дима посерьёзнел и сказал то, о чём, по-видимому, задумывался вот уже несколько дней.
– Бабуля и мамуля, всё никак не могу решить для себя один вопрос: правильный ли выбор делаю?
– Ты о чём, сыночек? – спросила мама с особой теплотой.
– Володя Митяев и Серёжа Гостомыслов подбивают меня в общевойсковое командное идти, да и отец советует, но иногда мне кажется, что другое у меня призвание, совсем другое.
– И какое же? – поинтересовалась бабушка.
– Журналистика, – ответила за брата Алёна. – Замучил меня уже этими разговорами. Выступал там у них один из выпускников, вот Дима наслушался и загорелся стать журналистом, военным, разумеется, журналистом.
– Приезжал к нам полковник Теремрин, – пояснил Дима и, вопросительно посмотрев на Екатерину Владимировну, спросил: – Ты что, мамуля, так встрепенулась? Что-нибудь читала из его очерков? А, может, рассказы читала? Говорят, что у него прекрасные рассказы о любви.
Ответа он не услышал. И мама, и бабушка были почему-то в оцепенении.
– Что это вы? Вам не нравится, как он пишет?
– Да мы и не читали ничего, – поспешила успокоить бабушка. – Просто, как не волноваться. В мире неспокойно, а ты выходишь в большую жизнь.
– Да, да, Димочка, мы просто волнуемся за твоё будущее, – подтвердила мама.
– А за моё? – обиженно спросила Алёна, но обида была ненатуральной.
– Ты же понимаешь, доченька, что военная служба – это серьёзно.
– Конечно, конечно. Это я так, – поспешила сказать Алёна.
– Вы представить себе не можете, какие интересные вещи рассказывал нам Дмитрий Николаевич Теремрин! – снова заговорил Дима, успокоенный уверениями мамы и бабушки, что они ничего не имеют против писателя. – Он столько знает. Его статьями в Военно-историческом журнале вся наша рота зачитывается. А какие стихи об училище он написал!? Я ему даже хотел показать свои стихи.
– И что же? – настороженно спросила Катя.
– Не беспокойся, не раскритиковал, – заявил Дима. – Просто ребята, что сидели на первых рядах в нашем актовом зале, сразу его обступили, и я к нему пробиться не сумел. Мне Сережка с Володей сказали, что я даже на него чем-то похож. И опять же, тёска как-никак.
Трудно было не заметить, как ещё больше насторожились мама и бабушка. Если бы юность была наблюдательна, Алёна с Димой не могли бы не заметить этого, но юность, порою, у себя под носом ничего не видит, если увлечена. А Дима был увлечён своим рассказом о встрече с Теремриным, с тем самым человеком, который, чего он, конечно, не знал, был до боли близок его матери, был его отцом – и генетическим и по крови. И вовсе не вина Теремрина в том, что он не стал и отцом, воспитавшим его.
Бабушка пыталась перевести разговор на другую тему, но мама, Екатерина Владимировна, ловила каждое слово сына, с восторгом рассказывающего о встрече с дорогим ей Димочкой Теремриным.
– Мне очень, очень хочется прочитать его рассказы, – продолжал Дима. – Забыл папу попросить заехать в Дом Военной книги. Там они должны быть, потому что сборник вышел в Военном издательстве. Позвоню, попрошу.
– Нет, – почти выкрикнула Катя и тут же более спокойно сказала: – Не надо папу беспокоить. У него столько дел в связи с переводом. Я вот поеду его провожать, и сама куплю тебе книжку. Ты только скажи, как называется?
– Не знаю. Возьми любую его книгу: хоть историческую, хоть о любви. Всё интересно.
По счастью, прибежали друзья, и утащили Диму с Алёной купаться, иначе этот разговор окончательно замучил бы маму с бабушкой.
– Вот видишь, – вздохнув, сказала Маргарита Владимировна, – как тесен свет. Попробуй уберечь детей от контактов!? Он, наверное, и не подозревает о них. А если узнает?
– Этого допустить нельзя, – согласилась Катя.
– А что, Димочка наш действительно похож на него? – поинтересовалась Маргарита Владимировна, – Я-то его уж забыла – встретила б и не узнала.
– Очень, мамочка, очень. И Алёна – тоже. Мне даже показалось, что приятель Димы Теремрина там, в Пятигорске, очень пристально Алёну разглядывал. Наверняка заметил сходство, – она сделала паузу и с тревогой прибавила: – Не мог не заметить.
– Надо избегать встреч, – сказала Маргарита Владимировна.
– Да ты так не волнуйся, мамочка. За всё время ни разу не встретились, даже ничего и не слышали о нём, даже не знали, что жив. Не волнуйся. Тут и захочешь найти – не найдёшь.
– Катерина! Ты смотри у меня. Даже не думай.
Ни Катя, ни её мама не знали, что Дмитрий Николаевич Теремрин уже ехал сюда, в дом отдыха, где отдыхали они.
Глава вторая
А Дмитрий Николаевич Теремрин, между тем, продолжал путь навстречу своей судьбе, навстречу жизненным испытаниям, через которые предстояло ему пройти уже в ближайшие дни.
После Харькова перестук колес стал быстро учащаться и вскоре слился в сплошную барабанную дробь. За вагонным окном, не отставая от поезда, летел над полями и перелесками красный диск заходящего солнца, ещё настолько яркого, что Теремрин задёрнул занавеску, чтобы не слепило глаза. Он снова перечитал записку недавней попутчицы. Подумал:
«Ах, Катя, Катерина, совсем, совсем непроста. Знает даже, как любила подписывать письма Великая Государыня. Вот тебе и светлый князь. Остался с носом. Оригиналка и сердцеедка, должно быть».
«Ну что же – сошла, так сошла», – решил он, впрочем, не без удовольствия вспоминая несколько часов общения с нею, пока поезд тащился средь частых станций от Ростова-на-Дону до Харькова. Он и подумать не мог, что само Провидение избавило его от флирта с этой женщиной, бывшей замужем за его не таким уж и дальним родственником. За двоюродным братом.
«Сюжет для небольшого рассказа», – пришла в голову интересная мысль, и он достал из сумки блокнот.
Но писать было невозможно, слишком стремительно мчался к Москве скорый поезд, приближая с каждым километром его встречу с Ириной, а, может быть, и не только с ней.
Он перебрал бутылки, принесённые в большом пакете, подержал в руках марочное вино, однако, пить одному не хотелось. Достал томик Бунина и снова открыл наугад страницу. Подивился тому, что попал на особенно любимый рассказ «Чистый понедельник». К чему бы это? Пытался читать, но не читалось, прилёг, и дремота постепенно нахлынула на него. И увидел он в видении полусонном море, Чёрное море. И представил он себе тот рубежный момент, когда их отношения с Наташей, вполне возможно, могли круто перемениться. Но не переменились. Судьба распорядилась по-своему: в тот же день, даже в тот же час, когда соседка села в заводской микроавтобус, их выселили из отдельного домика и разместили по разным коттеджам. Его отправили в мужской, а Наташу – в женский. Конечно, серьёзных препятствий для общения это не создавало. Они были всё время вместе. А когда заштормило море, уходили подальше от берега, забирались в укромные уголки, расстилали покрывало и часами просиживали вдали от глаз людских, предаваясь ласкам, самым трепетным и нежным, но в то же время не переходившим грани. Наташе нравилось обниматься, целоваться, ей были приятны его прикосновения, она даже с совсем ещё детской наивностью спросила, однажды, а возможны ли вот такие ласки, нежные, трепетные, между мужем и женой? Они уже решили, что обязательно будут вместе, как только он окончит училище. Правда, забывали подумать, как быть с её судостроительным институтом? Куда переводиться, где учиться? Ведь неизвестно было, какое назначение получит он. Всё это, впрочем, тогда казалось несущественным.
Иногда их ласки заходили весьма далеко, и, однажды, он, полушутя, полусерьёзно сказал: «Наташка, а давай согрешим. Чего там ждать?». Просто так сказал, в готовности, если она обидится, отшутиться, но ответила Наташа неожиданно серьёзно: «Если ты очень хочешь, если считаешь, что.., – она не уточнила «что» и тут же, произнесла: – Я боюсь, но, если ты хочешь, – снова пауза и добавление уже несколько виноватым голосом: – Правда, мне будет потом перед самой собой как-то стыдно, да и перед мамой – тоже». Быть может, он и не мог с предельной точностью вспомнить теперь её слова, но смысл их память сохранила и над смыслом сказанного ею, он потом очень часто думал.
Он ещё не понимал в то время, какую ответственность берёт на себя молодой человек, мужчина, убеждая девушку переступить с ним ту грань, которую она не должна переступать до свадьбы. Тогда он думал скорее о том, что, нарушив её чистоту, может подтолкнуть к более вольному поведению во время разлуки с ним. Ведь она останется в своей студенческой среде, а он будет далеко, в училище, в казарме. Думал и о том, что не смеет переступить грань ещё и потому, что Наташина бабушка, его первая учительница и Наташины родители доверили ему её, оставили их одних, поскольку были убеждены в его порядочности. А Наташа была рядом, была в его руках, была готова на всё. Стоило только решиться. Но он не решился, потому что не позволила сделать этого незамутнённая его душа.
Потом он иногда жалел о том, что не переступил эту грань, но жалел по совершенно определённой причине – вовсе не потому, что «не добрал очков» по сравнению со своими сокурсниками, иные из которых бахвалились победами после каждого отпуска. Причина была в ином, но назвать её ещё не подошло время.
А ведь и Наташа, будучи чистой, благочестивой девушкой, готова была пойти с ним на всё, потому что не совсем понимала, по какой причине нельзя этого делать. Ведь всё казалось ясным – он её избранник на веки вечные. Она столь же наивно соглашалась с ним, сколь же наивно поясняла, почему могла, но не хотела решиться на всё. Почему? Да потому что они были детьми века безбожия, потому что понимание необходимости сохранения благочестия оставалось у них лишь на подсознательном уровне: нельзя, потому что так сказала мама, которая предупреждала, что «нельзя» до свадьбы. Впрочем, тогда ещё и «мамино нельзя» было серьёзным сдерживающим фактором для большинства девушек. Книги же, журналы, газеты и прочие средства массовой информации, напрямую не призывали к спешке в этом весьма деликатном вопросе. Хотя уже и в то время очень хитрые и тайные враги благочестия добивались выхода кинофильмов, в которых близкие отношения между школьниками осуждались не очень сильно, а так, для цензора. Более того, в некоторых из них даже высмеивались молодые люди или их родители, которые выказывали свои недовольства, когда невеста оказывалась бывшей в употреблении.
Общество приближалось к той грани, через которую легко перешагнуло в период завоевания полных свобод, в том числе и свободы бесчестия. Но радетели этих свобод не учли, что они сумели бросить в пучину самого низкого секса только часть молодёжи. Другая же её часть стала всё более обнаруживать стремление к сохранению чистоты и нравственности, причём делать это осознаннее, нежели это делала наша героиня, ибо часть молодежи пошлой эпохи ельцинизма увидела свет в конце туннеля, за которым начинался Путь к Богу, Пусть к Истине. И невозможно было уже установить, которая часть больше, ибо, как гласит пословица, золото всегда тонет. В нашем же примере, не тонет, а незримо оседает дома и не шастает с голыми животами по ночным барам и клубам. На виду постоянно другое, весьма известное вещество, которое плавает, как плавают определённого рода лица по злачным притонам. Велико ли число тех, кто избрал благочестие, решающего значения, как ни странно, не имеет. Недаром святой преподобный Серафим Саровский, исполняя волю высшую, сказал, что лишь «Остаток Русских людей восстанет за Царя и победит», именно остаток, поскольку он рассчитывал не на подавляющее большинство высоконравственных людей, а только на тот самый остаток – «остаток избранных людей». Избрание, с ударением на втором слоге, и остаток – духовные категории.
Всего этого Теремрин ещё не знал, не понимал и обо всём этом ещё не думал. Но память его выискивала в прошлом именно самое чистое и ясное, и цеплялось за это чистое. Сколько раз в последующие годы он вспоминал именно те моменты, которые не были замутнены и замараны серостью жизненной прозы…
Они с Наташей покинули пансионат буквально за день до его отлёта в Москву. Отпуск заканчивался, впереди ждал четвёртый выпускной курс. Впереди был целый год, но они с Наташей мечтали о том, что удастся встретиться на октябрьские праздники. Решили, что Наташа приедет в Москву, поскольку ему было приехать в Симферополь сложнее. Увольнительная записка не давала права покидать гарнизон, а отпускные на два-три дня обычно не выписывали. Четвёртый курс участвовал в парадах, и курсантов отпускали обычно в середине дня седьмого ноября максимум до вечера девятого.
Пансионат покидали с грустью. Расположившись на заднем сидении микроавтобуса, прижались друг к другу, и Наташа вцепилась обеими руками в его руку. На глазах у неё появились слезинки. И у него на душе кошки скребли. Всего лишь две недели назад он проезжал по этой дороге, направляясь в пансионат, проезжал, свободный от всяких чувств. Какие-то увлечения у него, конечно, случались и прежде, одним из коих можно было считать и детское трепетное чувство к Наташе, вскоре, впрочем, если и не погасшее совсем, но ослабленное временем и расстоянием. Теперь же всё его существо наполнилось любовным трепетом, и он с содроганием сердца думал о грядущей разлуке, ведь до отъезда оставалось чуть более двух суток.
Потом уже Наташа написала ему в училище, что и бабушка с дедушкой, и родители заметили изменение в их отношениях. Да и как не заметить, если они с Наташей всё время старались уединиться, чтобы обняться, поцеловаться украдкой, думая, что этого никто не видит. Он навсегда запомнил, какой подавленной и потерянной была она на аэровокзале. По дороге туда украдкой посетовала, что бабушка тоже поехала провожать, мешая им побыть одним последние часы. Он не согласился с этим, заметив, что её, такую подавленную и огорчённую, не стоило пускать одну, тем более билет Дмитрий взял специально на самый поздний рейс, желая до последней возможности отдалить отлёт в Москву.
Когда объявили посадку, они, уже не стесняясь бабушки, прижались к друг другу.
А потом была переписка, да какая! Её письма, писанные прозой, звучали, как лучшая поэзия в мире. Письма приходили почти каждый день, поскольку они писали их, не дожидаясь ответа на отправленные ранее.
И вдруг, в середине октября, Наташа сообщила, что мама категорически отказалась отпустить её в Москву. Предварительно поинтересовавшись, было ли что между ними, и, услышав отрицательный ответ, заявила, на каких, мол, правах ты туда поедешь? Получалось, что можно было бы поехать в том случае, если бы они так и остались просто друзьями? Подумалось: а как бы решила мама, если бы Наташа заявила ей, что между ними уже случилось всё, что могло случиться? И тогда он написал, что в ближайшие дни пригласит её на телефонные переговоры. Он решил попросить Наташу обмануть маму, сказать, что между ними было всё, в надежде, что тогда её всё-таки отпустят.
В назначенный день он отправился на Центральный почтамт, что на Кировской, но просидел там два часа безрезультатно, не ведая, что и Наташа всё это время была на переговорном пункте в Симферополе, также напрасно ожидая, когда её пригасят в кабину междугородней связи. Просто и он, и она были ещё слишком скромными для самостоятельного обитания в суровом мире жизненной прозы и стеснялись лишний раз потревожить телефонисток. Судьба словно бы развела их в тот день, а ведь разговор мог многое изменить.
Но Дмитрий не сдавался. Раз не пускали её, он решил лететь к ней сам, лететь сразу после парада, а выехать назад, чтобы не рисковать, поездом, поскольку рейсы в то время откладывались довольно часто.
Но как ехать? Как отправиться в другой гарнизон по увольнительной записке? Подошёл к командиру роты. Осторожно поинтересовался, можно ли получить отпускной билет? Тот сказал, что с этим делом помочь никак не может. Увольнение разрешено было только в Москву. Правда, намекнул, что, по возможности, прикроет в случае чего. Теремрин был на хорошем счету, весной его уже приняли кандидатом в члены партии. Командир роты всё же намекнул, что ответственности на себя не берёт. Предупредил: «В другой гарнизон я вас, если что, не отпускал». Такой уж командир доводил роту до выпуска из училища. Прежний, жёсткий и строгий, был выдвинут на преподавательскую должность. При прежнем ротном, при капитане Бабайцеве, может быть, все получилось иначе. Впрочем, решился бы или нет обратиться к нему Теремрин, если бы тот оставался ротным, сказать трудно. Побаивались курсанты Вадима Александровича, и лишь много позже, став офицерами, по-настоящему оценили его.
Но Бабайцев уже не командовал ротой, и надо было как-то решать свой вопрос в создавшейся обстановке по-иному, мягко говоря, не официально. Бланк отпускного билета удалось попросту купить у какого-то сверхсрочника из учебного отдела. И вот после парада он отправился во Внуково. Взял билет и опустился в кресло в зале ожидания. Сердце стучало, словно маятник часов, отсчитывая минуты, оставшиеся до полёта в счастье. Иного определения он и найти не мог, именно в счастье. Он уже всё просчитал: часов в девять вечера, если всё будет нормально, он постучит в калитку дома на улице Лодыгина. И у них будет целый вечер и ещё почти целый день до вечера, ибо поезд, который позволял успеть в училище к назначенному сроку, уходил из Симферополя в восемнадцать тридцать. Что же касается финансовой стороны вопроса, то при социализме такая поездка в Симферополь была вполне доступна даже для курсанта. Плутократия ещё не взвинтила цены, не сделала так, что на поездку только в одну сторону, деньги надо откладывать несколько месяцев даже старшему офицеру. И лишь много позже – в 2012 году – Путину удалось добиться сближения жизненного уровня офицеров с Советским. Хотя далеко не по всем параметрам. Эльциноиды с помощью прихватизации многих государственных структур сами устанавливали удобные им цены. Трудно было теперь выкорчевать всю ту мразь и мерзость, которая махрово расцвела при ельцинизме.
Но в Советскую пору курсант мог позволить себе полёт в Крым даже на один-два дня.
Теремрин ждал начала посадки, сгорая от нетерпения, когда вдруг объявили, что рейс на Симферополь откладывается на два часа. Было обидно, что у него погодные условия отнимают целых два часа общения с Наташей, но делать было нечего – оставалось ждать. Приехал он в аэропорт часов в шестнадцать, но вот уже стрелки часов приблизились к девятнадцати, то есть до отправления в обратный путь оставалось менее суток, а он всё ждал полёта. А вскоре вновь объявили о том, что рейс откладывается, теперь уже сразу до трёх утра. Он бы досидел, он бы дождался, но многие пассажиры стали сдавать билеты, собираясь ехать поездом. Посоветовали и ему не тратить напрасно время, пояснив, что это, вполне возможно, не последний перенос вылета. Ехать на поезде? Но поезд приходил в Симферополь всего за два часа до отхода того, на котором предстояло возвращаться. Поездка теряла всякий смысл, хотя он долго колебался, а не решиться ли поехать хотя бы ради того, чтобы полтора часа побыть с Наташей на вокзале.
Потом он описал ей все свои мытарства и размышления, но она только пожурила, заявив, что нельзя так рисковать. Она писала, что очень, очень хочет видеть его, но не такой ценой. Что же оставалось? Ждать зимнего курсантского отпуска? Он показался Теремрину очень и очень далёким, даже несбыточным.
Теремрин в то время ещё не осознал, что в характере его стала проявляться не очень приятная чёрточка – непостоянство. Он так хотел видеть Наташу, так мечтал встретиться с нею на октябрьские праздники, что просто перехотел и стал раздражаться против неё же за то, что она не могла убедить родителей отпустить её. Он даже не подумал о том, что она, его милая Черноглазка, в то время одна ещё никуда и никогда не ездила, кроме Севастополя, где училась в Судостроительном институте, да и туда её поначалу провожали родители, пока она не нашла попутчиц из сокурсниц. Не то чтоб при Советской власти такие поездки были опасны, но мало ли что. Всё-таки путь не близок, да и Москва была совсем незнакома ей. А его ещё могли и не отпустить в увольнение. Если бы он умел в то время судить здраво, понял бы, что и родители Наташины правы, да и она совсем не виновата в том, что не удалась их встреча.
Собственно, трагедии-то никакой не было. Просто нужно было подождать ещё три месяца, и во время зимних каникул они бы непременно увиделись. Есть в каждом мужчине хоть чуточку эгоизма. Попробуй только дать ему, этому эгоизму, волю, и махонькая капелька превратится в море разливанное. Наш герой так досадовал на несостоявшуюся встречу, что даже согласился встретить День Конституции 5 декабря в компании своих друзей. Там он и познакомился с девицей, которая отвратила его от чистых и добрых чувств к Наташе, хотя ничего путного из отношений с этой девицей так и не получилось. Тем не менее, переписка с Наташей стала затухать и скоро оборвалась вовсе.
Прошло время, прежде чем Теремрин, которому пришлось обжечься и не однажды, принимая фальшь за истинные чувства, понял, наконец, что он потерял в лице Наташи!
…В купе уже было темно, поезд шёл всё также быстро, а Теремрин, то дремал, то пробуждался от дрёмы, и всё думал, думал и думал. А думал об одном: была ли любовь? Может быть, просто иллюзия любви? Ведь всё способствовало тому, чтобы появилась такая иллюзия. После нелёгкой учёбы на третьем курсе он оказался в райском уголке, на море, где всё дышало чем-то особенно добрым, светлым, праздничным. И хотя коттеджи пансионата были далеко не пятизвёздочными, а просто фанерными домиками без удобств, всё это в то давнее время не имело никакого значения, тем более для него курсанта, привыкшего к спартанской обстановке. Его встретили с детства родные и близкие люди, с ним рядом была девушка, которую он помнил почти столько же, сколько помнил себя. И всё-таки это была его первая любовь, была сильная любовь, хотя с его стороны она не выдержала испытания, даже такого незначительного, как разлука в несколько месяцев.
Четвёртый же курс оказался богат увлечениями, но все они не шли в сравнение с теми его чувствами, которые он испытывал к Наташе, все, кроме одного. Оно возникло нежданно, во время первого лейтенантского отпуска. Оно казалось несерьёзным в виду разности в возрасте – предметом того увлечения, того чувства, была девочка, которой ещё не исполнилось и шестнадцати. Но на самом деле, как теперь начал осознавать Теремрин, чувства к ней были значительно более сильными и яркими, нежели все другие. А ведь та девчушка была из своего, столь же родного, как и Наташа, круга. Все остальные девушки, которые становились предметами его увлечений на четвёртом курсе, были бы, наверное, ничем не лучше той, что впоследствии стала его женой, той, с которой он так и не нашёл ни общего языка, ни общих интересов в жизни.