Как Мэй ходила в гости

Посвящается Рашель, Ребекке, Лоре, Хейди и Шарон – моим реальным «двухнедельничным» подругам

Итак, я навещала по очереди своих друзей, пытаясь открыть неуверенными движениями пальцев их драгоценные, запертые на ключ вместилища. Я переезжала от одного к другому, привозя с собою на их суд свою скорбь – нет, даже не скорбь, пожалуй, а непостижимую природу нашего существования. Кто-то ходит к священнику, другой обращается к поэзии, а я – к своим друзьям…

Вирджиния Вулф, «Волны»

Jessica Francis Kane

Rules for Visiting

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © 2019 by Jessica Francis Kane

All rights reserved

© Чулкова С., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Эксмо», 2022

Отбытие

Вот вам дилемма: вы стоите на движущейся дорожке в аэропорту, а мимо в другую сторону проплывает женщина с матерчатой сумкой из книжного магазина, и вы вдруг видите на ней часть фразы, ставшей предметом ваших многомесячных размышлений. Так сколько времени уйдет на то, чтобы додумать эту фразу до конца? У вас нет полетных миль, зато имеется в запасе много дней оплачиваемого отпуска, и вот вы катите за собой чемодан по имени Грендель.

Лучший друг – это…

Сумка была синяя, а шрифт – белым. Я предположила, что фраза заканчивается на другой стороне сумки, прижатой к пышным бедрам хозяйки, и мне было важно ее прочитать. Я летела к своей подруге Линди, с которой мы не виделись несколько лет. И уж коль у меня есть близкий друг, но я в этом не уверена, – значит, надо повидаться.

Я могла бы сказать сейчас, как развернулась и побежала по движущейся дорожке в обратную сторону, чтобы сравняться с той женщиной и дочитать фразу, но это сильно смахивало бы на кино. То есть я хочу сказать, что в кино подобные ситуации развиваются, а в жизни – нет.

Дорожка заканчивалась, я оглянулась, чуть не упав и не сбив с ног мамашу с ребенком в прогулочной коляске. Я извинилась, она покрыла меня (надеюсь, ребенок ее был глухим) матом, и я откатила чемодан в сторону от людского потока.

Пахло кофе, духами и немного хлоркой. Атмосфера аэропорта была почти летней, что контрастировало с серым декабрьским небом, заглядывающим сквозь стеклянный потолок. Хозяйка матерчатой сумки была крепко сбитой, в легинсах и свитере с рождественским орнаментом, и она быстро удалялась прочь. В одной руке у нее был сотовый, по которому она разговаривала, в другой – кофе, и ее немного заносило в сторону, потому что сумка все время соскальзывала с плеча. Мне почти сорок, я в хорошей форме благодаря профессии садовника, и мне бы ничего не стоило догнать ее.

Но мне было бы трудно объяснить той женщине, почему мне так важно прочитать продолжение фразы. А что, если это какая-нибудь рекламная чушь? Вроде «Лучший друг – это… тот, кто подарит тебе секатор фирмы Gardenite».

Или «Лучший друг – это… тот, кто сделал себе прививку от гриппа».

Пока я раздумывала над другими, еще более дурацкими вариантами, передо мною возникла маленькая девочка с высокими хвостиками в красных бантах.

– Простите, пожалуйста, – сказала она очень серьезно. Большинство взрослых детям улыбается, что вовсе необязательно. Дети ценят серьезное к себе отношение.

– Слушаю тебя, – сказала я.

– Простите, пожалуйста, – повторила она.

– Ну, говори, – подбодрила я.

Но она обернулась на женщину, стоящую в очереди в комнату матери и ребенка. Женщина пыталась утихомирить младенца, брыкающегося в надетой спереди кенгурушке: она нахмурилась и махнула рукой, словно настаивая на чем-то.

Девочка снова повернулась ко мне:

– Пожалуйста, я хочу пить.

Я взглянула через плечо и отодвинулась в сторону, освобождая путь к питьевому фонтанчику, а женщина с матерчатой сумкой уже исчезла.

Мне несвойственно гоняться за истинами, начертанными на чужих сумках, но у меня и весь год был не совсем чтобы обычным.

Вот вам несколько переменных. Рассмотрим слово visit. Оно происходит от старофранцузского visiter, что означает «причинять, проверять». То есть ты можешь visit своего соседа или друга, но то же самое делают моровая язва или чума.

Или travel. Это от староанглийского travailen, что изначально подразумевало «работать, мучить».

То есть путешествие с целью навестить друзей не стоит воспринимать так уж буквально. И я не просто так назвала свой чемодан в честь первого описанного в английской литературе чудовища. В «Беовульфе»^[1] это чудовище приходит с вересковых пустошей к дому Хеороту, желая послушать звуки дружеского пиршества. Стоит ли говорить, что я немного представляю его чувства? Я, конечно, вряд ли кого-то съем, но ведь трансформации не всегда связаны с физическим насилием или превращением.

О Муза, я славу пою женщине и гостеванию.

Тисовое дерево (Taxus baccata)

Часть I

На перепутье

На сороковом году жизни я оказалась в положении, когда прошлое и все, что в нем есть, начало перевешивать будущее, и в моем мозгу роилось столько всего сказанного и несказанного, совершенного и несовершенного, что я уже просто не знала, как жить дальше. Меня отбрасывало назад, лишая почвы под ногами, и я понимала, отчего все это. Жизнь казалась столь длинной, что было трудно представить, как другие не ломаются под таким грузом.

Лекарства помогли, но ненадолго. Помню только, что на несколько месяцев получила приятное чувство настоящего. В этот период я побывала в Вашингтоне на конференции по ландшафту и с благодарностью вспоминаю неожиданную легкость по утрам. Очертания реальности перестали расплываться. Прекрасны были не только деревья, восход солнца или цветение декоративной капусты (род Brassica), рассаженной по всему городу, но даже тюбик зубной пасты и баночки с кремами для лица. Мне легко давалось и даже доставляло удовольствие утреннее умывание. Я снова поверила в возможность начать новый день, чтобы жить сегодня и чтобы наступило завтра.

Факты моей жизни прояснились, и я была способна думать о них с новой долей решительности. Нет, не для того, чтобы исправить их – то было ровное, спокойное осознание, что дела обстоят именно так и что их вовсе не следует воспринимать как катастрофу.

У меня нет никаких хобби или желания ими обзаводиться.

Я много читаю, не всегда самые лучшие книги, частенько говорю, будто люблю биографическую литературу, хотя на деле редко дохожу до конца – приближение чьей-то смерти слишком давит на меня.

Я не очень-то хорошо готовлю.

Я не умею петь и больше не играю ни на каких музыкальных инструментах.

Животные со мной терпеливы, но не тянутся ко мне.

То же самое можно сказать и о детях.

Я не умею рисовать, не владею иностранными языками.

У меня есть кошка Хестер, которая несомненно одинока.

Я мало путешествовала, что особенно огорчительно, поскольку моя фамилия Эттавей – староанглийская и означает «у дороги» – то есть раньше она принадлежала кому-то жившему у дороги. Давным-давно на туманных вересковых пустошах началось сочинение имен. Люди осмотрелись, увидели ясень (Эш) или целую рощицу из таковых (Эшворт), приспособив под себя такие же фамилии. А другие сделали акцент на своем ремесле (Смит, Поттер, Мейсон^[2]) или на городе, возле которого они жили (Уоллз^[3]). Зато моя предшественница вдохновилась дорогой, способом передвижения и путешествий. Может статься, что она стояла возле дороги точно так же, как и я стою порой на мосту над железной дорогой, что возле моего дома в Анневиле, – стояла и смотрела на юг, а потом на север, размышляя, в какую сторону лучше отправиться.

Я работаю садовником при университете, хоть это и не совпадает с моими изначальными планами. Первыми растениями, за которыми я ухаживала в детстве, были африканские фиалки на моем подоконнике – они очень страдали, а потом умерли. Их бархатные листья не переносили воду, а я безжалостно их поливала. Потом была красная герань: она продержалась сколько смогла (около двух недель) – в тени, на книжной полке. Не помню, кто мне дал эти растения и почему я была так вопиюще невнимательна к ним, хотя, например, старательно ухаживала за своей комнатой. Помню, что, когда мои подопечные умирали, я относила их в компостную кучу за гаражом, и каждый такой печальный ритуал все больше убеждал меня в том, что я не дружу с растениями.

В общежитии колледжа у меня было несколько пыльных растений, и во время моего недолгого проживания в Нью-Йорке тоже, но в студии было слишком мало солнечного света, чтобы поддерживать в них жизнь, как бы я ни старалась. А по возвращении в Анневиль во мне что-то поменялось. Я вдруг захотела сразу целый сад. Через несколько лет кто-то объяснил мне, что слова guardian и garden^[4]имеют общий корень, означающий «безопасность, укрытие». В каком-то смысле я вернулась домой, чтобы ухаживать за мамой. И тогда я начала читать книги по садоводству, рисовала планы. Я была преисполнена энтузиазма и оптимизма и хотя махнула рукой на другие стороны своей жизни (например, на поиски работы или квартиры), считала, что наградой будут охапки цветов, которые принесут нам всем облегчение.

Это не сработало, но интерес остался, и я подала документы в университет на специальность ландшафтная архитектура. Ландшафтные архитекторы создают приятное природное окружение, чтобы люди радовались. Предметом радости может быть задний двор, парк, кампус или детская площадка, общественная дорога, шоссе или парковка. Нас научили тщательно анализировать место для посадок и создавать дизайн, который бы гармонировал со всем окружающим. Через два года я устроилась в команду садовников при университете. Оказалось, что меня больше интересует работа с растениями как таковыми, нежели само оформление пространства.

Мое место меня устраивает. Мне нравится Сьюзан Минт, иногда, если нужно разбить клумбы по всему кампусу, к нашей работе присоединяется наш босс Блейк О’Делл. Сью старше меня лет на десять: она гордится, что никогда не работала в закрытом помещении. «Я взялась за грабли еще в детстве, и это был приработок к моему пособию, – рассказывала она. – Ни разу об этом не пожалела».

Целыми днями мы говорим только о нашей работе, но иногда Сью прорывает на большее. То есть этим я хочу сказать, что не знаю, друзья мы или нет, но добрые коллеги точно. Мне нравится ее чувство юмора. Однажды, обсуждая одну нашу знакомую (она тоже садовый архитектор), Сью заметила: «Она любит передизайнить. Господи, и все это с таким серьезным лицом».

А сейчас Сью говорит мне:

– Мне ночью странный сон приснился.

Мы сгребаем листву возле здания факультета английского языка, чтобы не пробились еще слабые по весне сорняки.

– Будто бы у меня собственная компания, и моя знакомая просит, чтобы я привела в порядок ее сад.

Сью расправляет спину, давая себе отдых.

– Она просит поменять русло речки – чтобы та протекала через ее гостиную.

Я перестаю грести.

– Что?

– Да-да, понимаю. Поначалу я тоже побоялась все повредить. Ты права. Но чем больше я об этом думала, тем более разумной казалась идея.

Я стояла, ожидая продолжения рассказа.

– Ведь русла рек нужно охранять, так? Так почему бы не перенаправить их к себе в дом, взяв под защиту? Во всяком случае, во сне эта мысль показалась мне вполне логичной. И я выкопала извилистое новое русло, обложив его голубоватым песчаником. Получилось красиво, а потом все узнали о моем проекте и забросали просьбами.

– Кошмар какой.

Сью молча кивнула. От многолетней работы в саду руки у нее сильные, а кожа на них, выше линии садовых перчаток и до рукавов черной футболки – заметно темнее.

– И какое было название у твоей компании во сне? – спросила я.

– Не знаю. Вроде его не имелось.

Я не нашлась что сказать, а у Сью было такое выражение лица, словно она пожалела о рассказанном сне. И мы продолжили сгребать листву.

Идея посетить друзей возникла у меня весной, после прочтения в газете материала, посвященного годовщине памяти Эмбер Дуайт. Пятнадцать лет назад, в марте, в горах Северной Каролины разбился самолет, на котором летела Эмбер со своими родителями. У ее отца была лицензия на управление небольшим самолетом, и он возил ее по стране, чтобы она могла продвигать свою первую в жизни книгу. Никто из семьи не выжил.

По Эмбер горевали во всех уголках страны. Известный онлайн-журнал создал страничку, где люди оставляли свои воспоминания о ней. Заметьте – это было еще до создания «Фейсбука» и «Твиттера», и на странице можно было постить только тексты. В течение нескольких месяцев страница пополнялась новыми прекрасными историями про Эмбер без возможности комментировать. Эта страничка существует и по сей день, и можно прочитать все, что там написано, безо всякой какофонии мнений. Во всем этом есть некое тихое изящество и камерность, которых так не хватает современному интернету.

Большинство ее друзей были писателями, кто-то более известный, кто-то менее, и все тексты получились хорошими. По ним я поняла, что Эмбер была необыкновенным человеком. Люди пишут о ее благородстве, надежности, веселом характере и любви к приключениям. Эмбер хорошо разбиралась во многих вещах, начиная от запчастей для подержанных машин и заканчивая рецептами шоколадных пирожных. Она была упрямой и категоричной, но все отмечают, что ее точка зрения базировалась на хорошей информированности и вдумчивости, что только шло на пользу для решения той или иной проблемы. Каждый отмечает тот факт, что знакомство с Эмбер меняло их жизни и что забыть ее невозможно.

На страничке есть ее фото, и мне кажется, что она сама себя сфотографировала. Эмбер смотрит прямо на тебя, слегка наклонив голову, на губах играет полуулыбка. Создается полное впечатление, что она умела выслушивать других людей.

Эмбер была костром, вокруг которого собирался народ. Все тянулись к ней, и эти люди, возможно, также помогли друг другу изменить свои жизни. Эмбер создавала поле для новых возможностей.

– Хелен.

Прочитав сайт от начала до конца, я стала его перечитывать. Восхищение смешивалось с горечью осознания, что сама я не была знакома с Эмбер. Мы росли в разных штатах, но из некоторых воспоминаний я поняла, что обе мы оказались в Нью-Йорке в один и тот же год, в один и тот же месяц. Пока я питалась лапшой быстрого приготовления и гуляла в Центральном парке, она закатывала званые вечера – но не потому, что была богатой, а потому, что завораживала собой людей. Впрочем, она не просто завораживала, но и была добрым и деятельным человеком.

Я живу в доме десять лет и до сих пор не знаю, как зовут мою соседку. А вот Эмбер знала всех своих соседей, и с каждым ее объединяла какая-нибудь милая история. Например, ей понадобилась оранжевая краска для гостиной, а сосед внизу оказался дизайнером по интерьерам. А кто-то живущий выше научил ее шить. Я пробовала подражать Эмбер и как-то испекла банановый хлеб, а на Рождество одаривала соседей пуансеттиями^[5]. Но такого эффекта не получилось. Только Эмбер умела так легко задружиться.

– Клэр.

Эмбер играючи налаживала мосты с людьми, красила свою комнату в веселые цвета, пока я стирала свои вещи в прачечной. Оно и неудивительно, ведь я сама что-то упустила в этой жизни и всегда знала, что у других больше друзей, чем у меня. Эмбер была уникальным другом для многих, и я хотела бы оказаться втянутой в ее орбиту, пусть даже потом и пришлось бы разделить общую боль, связанную с ее потерей.

Читая текст за текстом, я понимала, что Эмбер обладала особым талантом дружить – и вдруг я поняла, что это дается свыше, как талант певца или хорошей стряпухи. Нужно уметь дружить, а я определенно не умела. Друзья у меня были, конечно, но чтобы целое сообщество… Нет конечно. Возможно ли представить, как вся наша могучая кучка сорганизовалась и сняла дом на берегу моря, где предалась бы необузданному и в то же время душевному веселью? Да нет, нереально. Большинство моих друзей не знают друг друга, но даже если б и так, никто не стал бы воспринимать меня как центр притяжения.

Читая все эти рассказы, я попыталась представить, написала бы я нечто подобное про собственных друзей. Или они про меня. Я подумала о своей самой старой подруге Линди – мы знакомы с седьмого класса. Мы вместе гоняли в сокер, играли в школьном оркестре, а однажды поспорили в Dairy Queen^[6], что полезнее – шоколадный соус или клубничный. Мы поступили в разные университеты, я вернулась в родной город, а Линди нет. Иногда мы видимся, когда она приезжает с детьми к своим родителям, а так мы мало общаемся. Линди – добрая, творческая натура, и если вдруг завтра я решу ей позвонить, она наверняка обрадуется. Я считаю ее другом в основном благодаря нашему общему прошлому, но знаю ли я ее на самом деле? Мы действительно друзья или просто два человека, чьи пути пересеклись в детстве – а это то самое время, когда легко задружиться.

Эмбер я знала всего один день. Пиарщики объединили нашу встречу с читателями, и мы успели попить вместе кофе. После школы у меня было не так много друзей, но вот Эмбер мне сразу понравилась. Возникло чувство, что мы подружимся. Надеюсь, что у нее тоже. Сердце разрывается от мысли, что этому не бывать.

– Элизабет.

Дак Вудс

Я живу вместе со своим отцом, его зовут Эрл Эттавей. Ему восемьдесят, и я старший ребенок в семье. Несколько лет назад он потерял своего сына, то есть моего младшего брата. Потерял в том смысле, что тот уехал жить на западное побережье. Потерял – это мы так излагаем свои мысли, имея в виду, что брат не приезжает сюда. Эттавеи вообще – кладезь всяких эвфемизмов.

Отец построил наш дом на Тодд-лейн, когда ему было сорок, в год моего рождения, и это его единственный продукт физического труда, потому что отец живет сугубо интеллектуальной жизнью. Пока дом строился, родители жили в небольшом бунгало, которое теперь принадлежит нашим соседям Фордам. Их дом мне больше нравится, но отец отгрохал двухэтажный особняк в колониальном стиле, потому что, будучи молодоженами, мои родители восхищались такими постройками, и отец решился. Ученый вдруг захотел заняться кирпичной кладкой, поработать руками. И по сей день наш дом – самый большой в районе, который постепенно начинает становиться светским. Дома, долгие годы находившиеся в благородном упадке, стали красить в исторически правильные цвета. Придомовые территории, прежде не знавшие ничего, кроме тележных газонокосилок, теперь профессионально засажены всякими растениями, а дорожки посыпаны гравием.

Как садовод я должна бы радоваться, что люди заботятся о своей земле, но ведь они просто нанимают ландшафтных архитекторов. Заботиться о земле и ничего не делать самому – все равно что есть, не открывая рта. Большинство соседей просто хотят, чтобы их владения имели привлекательный вид. Им подавай идеальную траву, юбочки из мульчи вокруг деревьев, клумбы с красивыми цветами интересной текстуры, и чтобы за всем этим было легко ухаживать. Поэтому почти всегда дело ограничивается четырьмя-пятью вечнозелеными кустами (как правило, из рода Juniperus или Thuja), немного азалий и гортензий, возможно барбарис, декоративная трава – и все это высажено в монотонных пропорциях. Мой босс Блейк О’Делл называет такой подход ДЛ – для ленивых. На днях я проходила мимо одного дома, где садовник обрезал сучья и включил в дизайн густого красного цвета лилейник (Hemerocallis). Идея хорошая, но я сразу подумала: все это окончится ничем, когда хозяева поймут, что для аккуратного вида отцветшие цветы нужно обрывать.

Наш район называется Дак Вудс, хотя рядом нет ни уток, ни леса^[7]. Дак Вудс имеет треугольную форму, гранича с железной дорогой, скоростным шоссе (под этим я подразумеваю, что при разрешенной скорости пятьдесят шесть километров все несутся со скоростью восемьдесят) и рекой. Папа говорит, что Дак Вудс всегда так назывался – в честь одной старинной семьи. Должно быть, так оно и есть. Университет от нас в трех километрах, и наша местность достаточно сельская, чтобы выращивать кур, но слишком городская, чтобы жечь костры. Достаточно городская, потому что у нас есть тротуары, и недостаточно городская, потому что здесь нет ни многоквартирных, не даже двухквартирных домов. Достаточно сельская, чтобы держать кошку, но недостаточно городская, чтобы тут появилась ассоциация домовладельцев со своими нормативами.

Отец знает всех на Тодд-лейн, часто оставляет цветы на ступеньках соседей, принимая в ответ благодарственные открытки. Вместо ваз он использует молочные пакеты, которые забирает из баков в центре по переработке. Он отрезает верхушки, наливает воду, ставит туда цветы из нашего придушенного сорняками сада и несет их, разбрызгивая воду на свои бежевые штаны и тенниски. Как-то я спросила, почему бы не взять баночки из-под варенья или даже что-то поменьше, а он сказал: «Мэй, если б у тебя были дети, ты бы знала, что ни одному родителю не понравится иметь на ступеньках что-то стеклянное. Ребенок может наступить и пораниться».

А я знаю нашу улицу по-другому. Знаю, например, что фургончик UPS^[8] проезжает из одного конца в другой за полчаса, потому что на Тодд-лейн живет много людей «покупательного возраста» – молодые пары с детьми или молодые пары с детьми на подходе. Коробки варьируются от Pottery Barn^[9] до Walmart^[10], но внутри все равно все одинаковое.

Дак Вудс – прекрасное место для изучения камерных пространств размером с пол-акра^[11], общение между которыми не ограничивается простым обменом шутками или одалживанием ингредиентов для выпечки. Один дом чрезмерно украшают на Хэллоуин, другой – на Рождество. Кто-то держит кур, а кто-то слишком надолго выпускает свою собаку. На той стороне, в третьем доме от железной дороги, хозяйка выделила часть земли беженцу, чтобы тот выращивал урожай для своей семьи. А еще через три дома женщина бьется над образцовым садом, отчаянно пытаясь спрятать телефонный столб в центре заднего двора. Он оказался там, когда хотели построить, но не построили сквозную дорогу, и торчит между высаженными по кругу деревьями тиса среднего (Taxus x media «Hicksii»), который никогда не вырастает выше трех метров и способен скрыть телефонный столб разве что от ежика. Еще через четыре дома от нее живет семья, которая постепенно превращает свою землю в забетонированную площадку для спорта. То ли таким образом они пытаются сэкономить на садовнике, то ли питают надежду, что однажды их сын попадет в NBA, – но стук мяча, ударяющегося о не очень-то грамотно устроенное покрытие, по вечерам преследует всю улицу. Его мать поднаторела в контейнерном садоводстве, уверяя всех, что благодарит Бога, не пославшего ей ни одного дерева. Она входит в группу активистов, требующих срубить старый дуб возле игровой площадки на школьном дворе. Дуб совершенно здоров, но ее беспокоят длинные ветви, нависающие над детскими качельками-карусельками. Древоведы удостоверили, что дерево крепкое, и другая группа родителей написала петицию, заявляя, что им нравится тень, но эта тетка ужасная перестраховщица. Фургончик UPS чаще всего останавливается именно возле ее дома, и я понимаю, что от заказов всего на свете онлайн до убийства ни за что старого дерева – всего один шаг.

По нашей стороне, в третьем доме от железной дороги живет женщина, которая никогда не выпускает на улицу своих пятерых кошек, но кормит на улице птичек. Каждый раз, проходя мимо, я обязательно вижу в окне две или три насупленных кошачьих мордочки, но не испытываю при этом грусти, потому что сердце мое – на стороне птиц. Моя Хестер тоже не выходит на улицу. Только сложно представить, какой запах стоит в доме этой кошатницы. Через два дома от нас в другую сторону проживает молодая семья, и на их лужайке вечно валяются разноцветные пластиковые лопаточки, совочки и прочее. Их никогда не убирают, и они уже выгорели на солнце. Однажды родители обрызгали кусты камелии серебряной краской-спреем. То ли они так детей развлекали, то ли это их садоводческая фантазия, не знаю. Возле дома, что на углу, висят китайские колокольчики, и все время кажется, что кто-то гремит посудой. А в задней части углового дома с другого конца устроили студию по йоге, что является нарушением градостроительного кодекса. Это может беспокоить лишь женщину с идеальным садом, но йога-инструктор высадила такую красивую розовую клумбу на передней лужайке, что соседка не ропщет.

Наше творчество в ландшафте не всегда доставляет другим удовольствие, но все же остается весьма занимательным.

Я пытаюсь быть хорошей соседкой. Убираю тыкву с улицы после Дня благодарения и выключаю рождественские фонарики ровно первого января. Да, мой задний двор зарос травой, но передняя лужайка ухожена. Я сгребаю листья, чищу дорожку от снега и сыплю соль на лед, чтобы он растаял. Знаю, что мой отец подолгу задерживает соседей своими разговорами, в которых все время переходит на тему выращивания помидоров или Второй мировой. Он выматывает их своими рассказами о людях, живших тут сорок-пятьдесят лет назад. Сначала все изображают интерес на лице, только сколько раз можно слушать про миссис Профитт, что вырастила своих девятерых детей в трехкомнатном бунгало, которое можно рассматривать только как стартовый дом? Почему было не покинуть его уже при рождении второго ребенка и не переселиться в дом побольше, поближе к хорошей школе?

Думаю, моего отца любят, понимая, что уважение к прошлому – это очень правильно. Никто больше не говорит «негр», но ведь также никто не стремится выращивать помидоры из семечек, чтобы они созрели ровно к четвертому июля. Пожилой возраст дает отцу право поражать соседей богатством своего вокабуляра и разнообразных хобби, и пока он говорит, детишки дремлют в прогулочных колясках или носятся по лужайке. Его прощают, как прощают пускающих слюни старых котов. Он доживает свою жизнь здесь, на этой улице, а у других она только начинается. И если они умеют сравнивать одно с другим, то скорее считают его трогательным – ведь сами они ни на секунду не допускают мысли, что могут закончить свои дни в этом скромном месте, на этой узкой улочке, по другую сторону железной дороги от университета.

Пятнадцать лет назад отец переделал цокольный этаж в жилое место со своим выходом и двориком-патио. А остальную часть дома отдал мне. Я предлагала поменяться. Тогда уже было ясно, что я остаюсь, и я хотела цокольный этаж для себя, а он пусть заберет дом. Но отец отказался. Поэтому я переехала в бывшую комнату брата. Свою собственную я больше не хотела.