Не мешки

Вхождение в пространство мифа (постскриптум)

Вхождение в пространство мифа обычно довольно страшная штука. То есть, если повезёт, то довольно страшная. А так-то вообще не просто «довольно страшная», а лютый трындец. Не потому, что пространство мифа какое-то особенно «злое», оно вообще ни фига не «злое» (но, кстати, и не «доброе», оно вне этих категорий). А потому что в пространство мифа трудно входить, будучи человеком. Мы не очень-то приспособлены для пребывания в мифе – при том, что без пребывания в мифе наша органическая жизнь вообще бессмысленна, деньги на ветер. Поэтому приходится пребывать в мифе через «не могу» – через ситуативное человеческое «не могу», по большому-то счёту, пространство мифа – наша общая сладкая страшная родина, хотим мы того, или нет (но лучше хотеть, потому что всё всегда лучше получается по любви, тем более – вхождение в пространство мифа и пребывание в нём, без любви это уже будет не миф, а адское адище, зачем нам оно).

Г

Гамлет

История Гамлета – универсальная история любого живого, думающего подростка.

Драма с убийством отца распрекрасно переживается без убийства отца и безобразного поведения остальной родни, достаточно просто въехать во все эти взрослые игры: блин, вы чего, правда такие? И вот это вот всё скучное, подлое, лживое – человеческая жизнь? Вы во что меня втравили, суки? Охренели совсем?

Драма с утраченной короной – ну, тоже понятно. Окончательное прощание с детским ощущением бессмертия (не мыслями на тему, не «верой», а именно физическим ощущением бессмертия, которое проходит одновременно с половым созреванием) и детской же (бессознательной, но яркой) уверенностью, что нам принадлежит мир.

Ну и потом – да, надо сражаться. Хотя шансов победить – вообще никаких. Однако всё самое интересное случается с проигравшими эту битву мёртвыми Гамлетами, которые каким-то образом умудрились физически уцелеть.

Гордыня

Прежде чем смирить гордыню, её надо отрастить. На определённом этапе развития очень нужная штука. Другие вам скажут, что это не так, потому что другие хотят, чтобы им сделали удобно. Но человек не для того рождён, чтобы делать удобно. Это такая специальная полезная неудобная для окружающих штука – живой человек.

Отрастить гордыню (не обязательно сатанинскую, можно умеренную) надо, чтобы перестать излучать сигнал «я никчемное унылое говно, не имею права на жизнь». Излучать сигнал, а не думать! Думать при этом можно всё что угодно, хоть «я пуп земли». Просто никому особо не интересно, что человек думает, важно, что он делает («излучать сигнал» тоже «делать»). Гордыня – не образ мыслей, а глубинное знание (отчасти ошибочное, зато бодрящее) о себе. На определённом этапе развития она может стать мощной опорой – как раз на том самом этапе, когда кажется (и чрезвычайно убедительно кажется!) будто других опор нет.

Правильно отрощенная гордыня и усмиряется правильно. С позиции силы, в которую нам на энергии этой гордыни удалось прийти. Правильно усмирённая гордыня выглядит примерно как (поэтапно): – Блин, у Бога кроме меня ещё кто-то есть. – Ладно, Ему виднее. – Какой класс!

Град небесный

Вчера сидели в шезлонгах, созерцая цветение сакуры и полёт воздушных шаров (мы правда так проводим время, и не только мы, на высоком берегу Нерис, где цветут сакуры, посаженные в честь японского дипломата Сугихары, спасшего много тысяч людей^[1], и скоро зацветут яблони, посаженные просто так, для радости, понаставили шезлонги, надувные кресла и положили пледы для желающих там сидеть; желающих, теоретически, толпы, а на практике никто никому не мешает), сидели и говорили, что всё-таки Вильнюс так хорошо получился, что когда этот мир закончится, надо бы сохранить его в вечности, в качестве специального рая для особо понимающих праведников, пусть болтается где-нибудь в космосе вместе со своими храмами, дикими сливами, толстыми утками, вечеринками по любому поводу и без него, красными самокатами, весёлыми псами и всем остальным, что у нас есть.

И море, – сразу думаю я, – висящий в космосе Вильнюс запросто можно окружить морем, вот тут-то мне карта и пойдёт. Но тут же понимаю, что нет, не надо, пусть наше море остаётся невидимым, а то что это за рай такой, где не о чем сокрушаться и мечтать.

Д

Два способа

Есть два основных способа взаимодействовать с т. н. «чудом» (необъяснимым, над-человеческим и т. п.); по уму, надо уметь оба, иначе беда.

Всё, что лишает нас сил, добавляет страха и недоверия к миру, следует анализировать и объяснять рационально (не обязательно правильно, важен сам процесс).

А всё, что даёт нам силы, радость и ощущение налаженного диалога со Всем-Миром-Сразу, следует принимать на веру, романтизировать и не поддаваться искушению почувствовать себя «умным и честным» (тем более, что рационализация чудесного не имеет отношения ни к честности, ни к уму).

Важно, конечно, отличать одно от другого и иметь достаточно внутренней дисциплины, чтобы легко и естественно переключаться из одного режима в другой, но тут ничего не поделаешь, во всяком деле без технической подготовки никуда.

День рождения мира

Друг рассказал, что, оказывается, в семнадцатом веке некий архиепископ каким-то образом высчитал, что сотворение мира было завершено 23 октября 4004 года до нашей эры в 9 утра.

Из чего следуют два вывода:

– Во-первых, Господь работал по ночам. Только настоящие «совы» заканчивают срочную работу к девяти утра. Ч.т.д.

– Во-вторых, поскольку мир был сотворён за 7 дней, ясно, что Господь взялся за работу во второй половине октября. И это так по-человечески понятно! Осень перевалила за половину, погода испортилась, похолодало, зарядили дожди, надо было придумать какое-нибудь приятное рукоделие, чтобы засесть с ним дома.

Лучше бы Он вышивал.

Джармуш и март

Удивительно всё же, как режиссёру Джиму Джармушу удаётся совершенно нечеловеческий безоценочный взгляд на происходящее. Я так (почти) не умею, но тоже хочу.

В рамках акции «хочу уметь как Джармуш» хожу по городу, иногда говорю (про себя, но чётко, как будто вслух; на самом деле, лучше всё-таки вслух, но на улице это не всегда удобно): «Дорогой бог, пожалуйста, посмотри на всё вокруг моими глазами», – и тогда сразу получается в точности как у Джармуша, даже наверное круче, но ненадолго, на пару минут. Это такое невероятное… в общем, такое. Не знаю, как это назвать. Просто очень долгий, очень спокойный безоценочный взгляд. Но долго его не выдержать, всё-таки глядящий гораздо больше и сложнее меня.

Ну это нормально вообще: весна. Я в этом смысле, как дворовый котик: чуть оттепель, сразу принимаюсь истошно орать под окном Господним всякую романтическую ерунду. Надеюсь, Ему хотя бы смешно, а не просто ужасно шумно. С другой стороны, не закрывает же окно.

Для настоящих героев

На пакетиках сахара в пиццерии имени Юргиса и Дракона написано: «Для настоящих героев». Ещё бы! Даже не знаю, кто из них больше герой – Юргис, которому надо побеждать дракона, или дракон, которому вот прямо с утра придётся жрать сырого, неочищенного Юргиса, подозрительно святого на вид.

«Ну хоть сахарком потом закушу эту неприятность», – думают оба, собираясь на бой.

Договор

У нас с Вселенной договор: я говорю её голосом, прикидываясь, будто это не заслуживающая внимания беллетристика, а она за это даёт мне в глаз, как только скажу херню. Очень удобно с такой обратной связью: молнией не разразило? – значит я опять молодец. Разразило? Соберись, тряпка, восстань из пепла и больше херню не неси.

Е

Ещё не конец

Вчера шли по ярмарке уже в темноте, под колокольный звон, больше похожий на бурю, как будто звонарь кафедрала мало того, что сам напился, так ещё и привёл на колокольню пьяных друзей. Сквозь этот штормовой звон и ярмарочный гомон до нас донёсся далёкий звук трубы, такой чарующий, что мы решили: наконец-то Гаврюшенька нашёл продолбанную трубу, и сейчас всем покажет (а мы поглядим).

Сегодня при свете дня давешний архангел Гавриил оказался немолодой тётенькой в розовом спортивном костюме. Я не пророк, мне лень восходить на гору, поэтому просто запишу: этот мир в очередной раз спасён (неизвестным для меня способом, а как ещё).

Ж

Живу

Я сейчас живу, как будто иду по канату, по которому не умею ходить, поэтому прежде, чем сделать очередной шаг, проснуться в новый день, приходится своей волей (больше нечем) превращать канат как минимум в доску, а лучше – в твёрдую землю, а ещё лучше – в широкий пирс, такой длинный, что его конец сливается с горизонтом, а горизонт, как мы знаем из учебников, недостижим.

Жизнь как померанский шпиц

Жизнь стала совсем прекрасная, как померанский шпиц, которого совершенно невозможно держать дома, потому что человеческое сердце просто не способно вместить столько умиления сразу: вот так каждый день приходишь домой, смотришь на ЭТО и начинаешь рыдать, причём с каждым днём рыдаешь всё горше, потому что сердце растёт и вмещает больше и больше умиления; ну, потом разорвётся, конечно, если повезёт.

И жизнь моя тоже примерно такая: чем дальше, тем больше её вмещается в сердце, а теперь к остальному невыносимому добавились первые красные виноградные листья, мы их видели сегодня во дворе на Руднинку, самое время садиться и рыдать, но я не умею это упражнение, просто не знаю, с чего начинать. Ну и вообще, взрослые люди не плачут, и мачо не плачут, и солдаты, и космонавты, и водители трамваев, и мусорщики в красивых оранжевых жилетах, и сантехник Геннадий не плачет, они мне пример. Плачет только Таня, уронившая мяч в Ахерон, и ещё самураи в разгар цветения сакуры; можно я буду как будто Таней, или, на худой конец, самураем? – Нет, нельзя, – говорят.

З

За пределы

У меня долгое время было нелепое заблуждение насчёт домашних котиков (на самом деле, вообще всех домашних зверей) – жалко их, живут какой-то странной выморочной жизнью, явно не той, под которую их затачивала природа, трудно должно быть им.

Но вчера, когда мы с другом гладили золотисто-розовую агаму, одновременно прикидывая, как вообще с её точки зрения выглядит этот странный процесс – приходят какие-то непонятные гигантские твари, излучающие любовь, отрывают тебя от твёрдой надёжной земли, прижимают к холодным (пальто с мороза) телам, чешут хребет, издают странные звуки, это же обосраться можно на самом деле (но ящерице агаме всё очень понравилось, она даже съела в нашем присутствии жирного червяка, а трапеза для агамы процесс интимный, так что нас практически определили в члены семьи) – короче, до меня вдруг дошло, что жить не той жизнью, под которую тебя заточила природа – это же шаг за свои пределы. Вызов программе интересов вида. Вообще самое крутое, что может случиться, просто людям как-то по умолчанию этого желаешь, а зверям почему-то нет. А они в этом смысле точно такие же. Опыт выхода за пределы нужен всем.

Записывать

Надо хоть иногда, хоть что-то записывать, – постоянно говорю себе я. Потому что – ну ёлки. Оно, конечно, по-любому исчезнет во времени, как слёзы под дождём, но пока записываешь, можно на пару секунд не то что даже поверить, скорее, почувствовать, что (как будто) всё-таки не совсем.

Запросто обойдёмся

Иногда я думаю (не планирую, а просто безответственно думаю по причине врождённой неугомонности), что можно было бы отлично жить где-нибудь ещё (например, у какого-нибудь видимого, разнообразия ради, моря). И мой город мгновенно реагирует внятным, как толчокинг в мордер, ощущением: ну и вали, больно надо, без тебя обойдусь.

Конечно обойдётся, вообще не вопрос. Мы с ним оба такие, без кого угодно запросто обойдёмся. Поэтому я не сержусь, а только устало думаю: вот интересно, ты правда хочешь быть тем, кто без меня обойдётся?

Вот кто бы спрашивал, – сердито думает город. – Своей дурной башке задай тот же самый вопрос!

Да чего тут задавать, если честно. От того варианта меня, который без этого города обойдётся, я пожалуй запрусь в подвале (и кошек с собой возьму).

Зима

Я ещё помню времена, когда зима мне казалось личным несчастьем (моим и всего остального мира, хаха). Собственно, только в прошлом году это окончательно изменилось, а теперь изменилось ещё раз, вот прямо сегодня, когда до меня дошло, что зима – это грандиозное мистическое приключение: мы все со своими домами, храмами, деревьями, собаками, кошками, и что там у нас есть ещё, ныряем во тьму, практически спускаемся в царство Аида, только без Аида и всего остального традиционного реквизита, потому что не может быть никакого традиционного, у каждого своё великое приключение, а на выходе – свой новый миф.