Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы

3. Медея – Ясону
Из «Баллад-посланий» Овидия

В фессалийском Иолке царствовал Пелий, лишив престола своего старшего брата Эсона. Когда сын последнего Ясон подрос и стал требовать у Пелия престола своего отца, Пелий поставил условием, чтобы Ясон принес ему золотое руно, находящееся в Колхиде у царя Ээта. Ясон отправился туда на корабле «Арго» с дружиной («Аргонавты»). Ээт не отказался выдать руно, но под условием свершения трех подвигов; Ясон их свершил с помощью дочери Ээта волшебницы Медеи, которую он взамен ее помощи обещал сделать своей женой. Медея бежала с ним на «Арго», взяв руно и отрока-брата; чтобы спастись от угрожавшей погони, она убила брата и рассеяла его члены, так что Ээт был задержан их собиранием и похоронами сына. Они достигли Иолка. Так как Пелий все не уступал престола, то Медея умертвила его руками его дочерей (Пелиад), которым она обещала, что вернет их отцу молодость. Преступление обнаружилось; Ясон должен был бежать в Коринф с Медеей и обоими детьми, которых она успела ему родить. Здесь им пленилась царевна Креуса; разорвав свой брак с Медеей, он вступил в супружество с ней. После этого Медея попыталась – в настоящем послании – вернуть себе его любовь; испытав неудачу, она убила и соперницу, и ее отца, и своих собственных детей и на волшебной колеснице бежала из Коринфа.

В этом послании Овидий, естественно, следовал своей собственной трагедии «Медея»; но это не освобождает нас от вопроса об источнике обеих поэм. Таковыми были отчасти «Колхидянки» Софокла (для событий в Колхиде), как доказывает сличение послания с уцелевшими отрывками трагедии; если ее вторым и главным источником была знаменитая «Медея» Еврипида, то придется признать, что он во многом ее изменил – на что он, как автор трагедии, имел полное право. Дело происходит после свадьбы Ясона (у Еврипида: до свадьбы). Из первого стиха видно, что Ясон отказался вступить в беседу с Медеей.

 
А, ты не принял меня! Зато я приняла тебя – помнишь,
        Как о спасении ты вещую деву молил?
Сестры – владычицы рока! Зачем в этот день злополучный
        Не пожелали вы нить жизни отрезать моей?
С честью Медея тогда б умерла. Наказанием были
        Годы, что с этого дня вы мне решили продлить.
 
 
Боги! Зачем вы судили, чтоб, силою рук устремленный,
        Вдаль за овном золотым струг пелионский поплыл¹⁸?
Чтобы колхидский народ на ахейскую «Арго» дивился?
        Чтобы ахейская рать воду Риона пила?
тоб его русые кудри сверх меры мне сердце пленили,
        Стан его стройный, его речи притворной краса?
Если же рок повелел, чтоб наш берег чудесное судно
        Вдруг навестило и к нам горсть храбрецов завезло —
Пусть бы быков криворогих палящее принял дыханье
        Без охраняющих чар неосторожный Ясон,
Пусть бы посеял он семя и с ним супостатов дружину,
        Пусть бы сам сеятель пал жертвой посева того!¹⁹
Сколько тогда вероломства с тобой заодно бы погибло,
        Сколько б страданий тогда грудь миновало мою!
 
 
Помощь свою я припомню тебе и хоть этим утешу
        Сердце: других ведь утех ты уж не можешь мне дать.
 
 
Судно по воле чужой к незнакомой направив Колхиде,
        Доступ нашел ты к брегам родины чудной моей.
Так меня славили там, как здесь твою новую славят;
        Новому тестю ничем не уступал мой отец.
Этот Коринфом владеет морским: моему же покорен
        Вплоть до скифийских снегов берег Евксина ночной.
С честию принял Ээт из Пелазгии дальней пришельцев:
        Вот на узорных коврах шумно пируете вы.
 
 
Взор мой почил на тебе: захотелось узнать, кто такой ты…
        Этим своей я душе первый удар нанесла.
Взор тот меня погубил. В непонятном огне запылало
        Сердце: так в честь божества светоч еловый горит.
Был и собой ты прекрасен, и рок тяготел над Медеей;
          В жгучем огне твоих глаз очи померкли мои.
Ты это понял, злодей; мы не можем скрывать своей страсти:
          Собственным блеском своим пламя себя выдает.
 
 
Молвит тем временем царь слово, чтоб диких быков ты
          Жесткую выю согнул под непривычным ярмом.
Были то Марса быки. Не в рогах их грознейшая сила,
          Нет: их широкая пасть страшным дышала огнем;
Ноги из меди литой у чудовищ и медные ноздри
          С черной корой от огня, что пробивался чрез них.
Слово второе – чтоб, пашню стопой обходя обреченной,
          Горсть людородных семян почве ты вверил ее:
Рать бы взошла копьеносцев, враждой ненавистной пылая,
          И от посева бы пал сеятель сам своего.
Третий приказ – чтобы страж неусыпный руна золотого,
          Силой сраженный твоей, зоркие очи сомкнул.
 
 
Кончил Ээт. С омраченной душой поднялись вы с трапезы,
          И от украшенных лож слуги столы унесли.
Где был Креонт в этот миг и вельможного дочка Креонта,
          Где твоей новой жены царство наследное, где?
Грустный ушел ты. Мой взор провожает тебя увлажненный,
          Шепотом тихим уста вслед тебе молвят: «Прости!»
 
 
Чувствую рану в душе. Опустившись на ложе печали,
          Всю бесконечную ночь слезы горючие лью.
Все перед взором моим и быки, и посев богомерзкий,
          Все перед взором моим змей копошится лихой.
Борются страх и любовь. Но любовь лишь питается страхом.
          Утро настало; ко мне входит в светлицу сестра²⁰.
Видит – лежу на лице, разметав свои черные косы;
          Видит – от пролитых слез влажны подушки мои.
Просит о помощи вам. Ее просьбу другой предвосхитил:
          То, что желала она, юный Ясон получил.
 
 
Знаю я рощу. Дубы там и сосны высокие дремлют;
          Редко чрез сумрак ветвей солнца прокрадется луч;
Храм в ней Дианы стоит (если только он цел) и богини
          Древний кумир золотой, местной изделье руки.
Помнишь? Иль вместе со мной ты и рощу забыл?
          Сговорились Встретиться там мы, и так лживую речь ты повел:
«Дева, надежды моей госпожой тебя сделали боги;
          Жизни и смерти исход длани доверен твоей.
Будь же довольна и тем, что ты можешь предать меня року;
          Больше прославит тебя, верь мне, спасенье мое.
О, ради доли моей, коей быть ты усладою можешь,
          Деда, что взором весь мир обозревает своим²¹,
Ради таинственных чар троеликой богини Дианы²²,
          Ради богов, коих гнев родине страшен твоей:
Сжалься, молю, надо мной, пожалей молодую дружину,
          Дай, чтоб, спасенный тобой, стал я навеки твоим!
Если ж тебе не противен супруг из Пелазгии дальней
          (Хоть и безумье мечтать гостю о счастье таком!),
Раньше в прозрачном эфире пусть дух растворится
          Ясона, Чем он с другою женой ложе разделит свое!
Знает обет мой Юнона, что брачные ведает тайны;
          Знает и Дева, чей нас мраморный храм осенил».
 
 
Так говорил ты – и долго. Доверилось речи коварной
          Сердце простушки, и рук прикосновенью твоих,
И вероломным слезам – и они ведь обман приправляли,
          Чтобы вернее мой ум речь обольстила твоя!
 
 
Вскоре затем безопасно быков ты запряг медноногих,
          Плугом, что дал тебе царь, твердую землю вспахал,
Пашне доверил посев – не семян, а зубов ядовитых;
          Всходит, щитами шумя, грозная воинов рать.
Бледность покрыла мой лик – хоть сама я дала тебе чары —
          Как на тебя они вдруг подняли копья свои. —
Чудо свершилося тут! Земнородные братья внезапно
          Между собой без тебя в смертном сцепились бою.
Вот уже бдительный страж, чешуею сверкая звенящей,
          Гневно шипит и метет землю изгибом хвоста.
Где тут златая казна, где была тут царевна-невеста,
          Где был тот Истм, что двоим путь преграждает морям?
 
 
Я, что теперь лишь тебе чужестранкой и варваркой стала,
          Я, что теперь лишь ты стал нищей и грешницей звать —
Я очарованным сном неусыпные вежды смежила,
          Чтоб безопасно добыть мог ты златое руно!
 
 
Так предала я отца, предала я отцовское царство
          И на чужбине рабой прихоти стала твоей.
Дерзкий скиталец шутя завладел моей честью девичьей,
          Вместе с любимой сестрой бросила мать я свою.
Брата я только, бежав, без себя не решилась оставить —
          Здесь моим мыслям письмо уж отказалось служить.
Ах, не напишет десница того, что сама совершила…
          Мне бы ту смерть испытать… Да, но с тобой заодно!
 
 
Все же отважилась я – да и было ль тут место боязни? —
          С тяжким грехом на душе морю доверить себя.
Где ж справедливость? Где боги? Зачем не постигла нас в море
          Кара, тебя – за обман, за легковерность – меня?
Вот бы когда Симплегадам пловцов раздавить нечестивых²³,
          Чтобы к Ясона костям кости прильнули мои!
Вот бы когда своих псов нашей плотью полакомить Сцилле!
          Ей ли пристало щадить неблагодарных мужей?
Вот бы когда и Харибде, что волн поглощенных громады
          Вновь извергает, в своей нас схоронить глубине!²⁴
Нет. Победителем гордым земли ты достиг фессалийской
          И золотое руно отчим богам посвятил.
Далее – грех Пелиад, что внушила любовь им святая:
          Дев расчлененный рукой старца-родителя труп…²⁵
 
 
Пусть проклинают другие меня; ты хвалить меня должен,
          Ты, для кого столько раз стала преступницей я!
 
 
И ты дерзнул – о, я слов не найду справедливому гневу! —
          И ты дерзнул мне сказать: «Дом Эсонидов оставь!»…
Что ж, я оставила дом; я взяла своих деток с собою
          И ту любовь, что с тобой душу связала мою.
 
 
Слышу однажды: близ дома Гименова песнь раздается,
          Светочей яркий огонь в сумраке реет ночном,
Флейты в веселой игре шлют свадебных гимнов напевы…
          Труб похоронных грустней был для Медеи их глас.
Вся затряслась я… И все ж не ждала я столь кровной обиды,
          Лишь бессознательный страх холодом грудь мне проник.
Вот показалась толпа; «о Гимен, о Гимен!» – повторяют;
          Близится клич и больней душу терзает мою.
Плакала челядь, но тихо, стараясь скрывать свои слезы:
          Вестником скорби такой быть неохота рабу.
Да и самой неохота мне было расспрашивать челядь;
          Сердце же ныло в груди, точно уж знала я все…
 
 
Младший наш сын – в любопытстве ль, иль детской игрой увлеченный —
          Перескочил невзначай двери наружной порог:
«Мама, – кричит, – посмотри! Сам отец наш Ясон открывает
          Шествие, весь золотой на колеснице стоит!»
Тут сорвала я покров, тут посыпались в перси удары,
          Тут исступленной рукой щеки изранила я;
Так и просилась душа на народ провожавший нагрянуть
          И у невесты твоей краденый вырвать венок.
Так и хотелось предстать пред тобой с расплетенной косою,
          Крикнуть: «Он мой!» – и схватить властной рукой жениха…
 
 
Рад будь, отец оскорбленный и родины почва забытой!
          Братняя тень! По тебе справлена тризна теперь!
Тот, для кого я покинула дом, и отчизну, и царство,
          Тот, что мне все заменил, предал и бросил меня!
Видишь? Могла приручить и быков я свирепых, и змея;
          Только супруга к себе я не могла приручить…
Силу я бурных огней ворожбой усмирила ученой,
          Но не могла усмирить пламя в груди я своей.
Помощи нет в заговорах, обрядах и зелье могучем,
          Боги не внемлют, молчит страшной Гекаты кумир.
Дни без отрады текут; не дают безутешные ночи
          Отдыха; в слабой груди нежный не держится сон.
 
 
Змея могла усыпить я, себя усыпить я не в силах;
          Всем был полезен мой труд – мне лишь не мог он помочь.
Члены, спасенные мною, разлучницы стали добычей:
          Вот для кого я работ тяжкое бремя несла!
 
 
Чувствую, как, угождая желаньям жены неразумной
          И позабавить стремясь слух прихотливый ее,
Ты и на тело мое, и на нравы напраслину взводишь,
          Как она смехом пустым ложь награждает твою…
Смейся, на ложа ковра твоего! О, заплачешь ты скоро
          И запылаешь огнем пуще Медеи самой.
Знай, пока есть на земле и булат, и отрава, и пламя —
          Мести лихой ни один враг не избегнет моей.
 
 
Что я? Просить я хотела, склонить твою жесткую душу.
          О, не горда я: услышь сердца мольбу моего!
Так я стою пред тобою, как ты предо мною когда-то…
          Нет, не стою, а к стопам я припадаю твоим…
Если ж меня ты презрел – хоть над детками сжалься двоими:
          Будет жестока к чете мачеха злая моей!
Так уж похожи они на тебя… меня трогает образ;
          Стоит взглянуть мне на них, слезы текут из очей. Сжалься!
Я деда огнем, я богами тебя заклинаю.
          Верною службой моей, деток рожденьем двоих:
О, возврати мне любовь, для которой я столько отвергла,
          Слово сдержи, отплати мне за спасенье свое!
Не от быков я защиты прошу, не от ратников диких
          Иль чтобы силой твоей змей усыпленный поник:
Нужен ты сам мне, что мне отдался, кого я заслужила,
          Ты, кого сделав отцом, сделалась матерью я!..
Где мое вено? – В том поле тебе я его отсчитала,
          В том, что ты взялся вспахать, чтоб заработать руно;
Вено мое – тот овен, что сверкал своей шерстью чудесной,
          Он, что дороже богатств мира всего для тебя.
Вено мое – твоя жизнь, вся дружина твоя – мое вено;
          Что ж, сопоставь с ним, злодей, все, чем
Коринф твой богат! То, что ты жив, что имеешь жену и могучего тестя,
          То, что ты низок и подл, все это – вено мое!
 
 
О, я вас скоро… Но полно! К чему предуказывать кару?
          Мести неслыханной путь мне раскрывает мой гнев.
Гневу я вся отдалась. Хоть раскаюсь в своем я деянье,
          Что же! В заслуге своей каюсь сильней я стократ!
Пусто это ведает бог, что в груди моей властвует ныне:
          Чую, чудовищных дел семя лелеет душа.
 

4. Ясон и Медея
Из «Сказочной древности»

Нить событий довела нас наконец до города Коринфа – того города, который, находясь на узком перешейке, отделяющем южный полуостров от Средней Греции, дал свое название глубоко врезающемуся между обоими Коринфскому заливу… В то время, о котором мы говорим, им правил некто Креонт, старинный кунак покойного Эсона. К нему и направился Ясон, в надежде что он не оставит своим покровительством сына своего кунака. И он не ошибся: Креонт его принял и назначил ему жительством домик на окраине города. Он слышал о смерти Пелия, но Ясона виновным не считал: он сразу понял, что его молодой друг благородно взял на себя преступление своей жены. Его он поэтому часто приглашал к своему столу или давал ему поручение, как это было принято отношениях царя-хозяина к его молодым гостям; но Медеи он не приглашал никогда.

И жизнь Ясона раздвоилась.

У царя он чувствовал себя эллином, родственником, своим. Не раз после старательно исполненного поручения они садились вместе в малой хороме у стола; приносили вина; за кубком разговор шел вдвое приятнее. Жены у Креонта уже не было, сыновей он тоже не имел; зато к ним часто приходила его единственная дочь, царевна Креуса, уже дева, со своей прялкой. Тогда разговор менялся: Ясон рассказывал о своих приключениях, о далеких странах и народах, их жизни и нравах. Рассказывал он живо и увлекательно, и Креуса не спускала с него своих голубых глаз. И Ясон не мог не сказать себе, что здесь он имел бы прочное, почетное, завидное положение, если бы…

А дома он был изгнанником, нищим и полуварваром. И что всего больнее – он знал, что для такого же положения он воспитывает и своих сыновей. На что, в самом деле, мог он рассчитывать? Креусу не сегодня-завтра выдадут замуж; тогда у Креонта будет зять и он займет у него то положение почти сына, которое он ныне предоставляет ему, Ясону, – о нем забудут, а о его детях подавно. И когда его дети ласкались к нему, слезы навертывались на его глаза: он так их любил и все-таки ничего для них сделать не мог. А между тем подумать только, что бы было, если бы здесь с ним не было Медеи. Креусу бы, конечно, выдали за него, в этом он не сомневался. Положим, у них бы со временем родились и свои дети, из коих старший, как внук Креонта, стал бы наследником. Да, но они были бы родными братьями его теперешним сыновьям от Медеи, и те стали бы уже не изгнанниками, нищими, поселенцами, а первыми вельможами в царстве. И когда он переводил свои взоры с детей на жену, вражда и досада пылали в его глазах. Неужели она не понимает, спрашивал он себя, что она стоит поперек дороги счастью собственных детей?

Но Медея этого не понимала. Она понимала только, что она любит Ясона больше собственной души, что она ради него оставила свой дом и свою родину, что она ради него дважды уже стала преступницей и станет таковой еще сколько угодно раз – и что он поклялся ей не бросать ее, что бы ни случилось.

Однажды Креонт спросил его:

– Как гласила та клятва, которую ты дал тогда, перед алтарем Гекаты?

Ясон ее повторил. И Креонт ему ответил:

– Исполнение первого условия от тебя не зависит: у вас в Фессалии полное беззаконие, но у нас закон есть, и он не признает брака эллина с варваркой. Медея тебе здесь – не законная жена и даже вообще не жена: ты развелся с ней в тот самый миг, когда ты преступил границу коринфской земли.

Вскоре затем Ясон объявил Медее, что царь, чтобы удобнее пользоваться его помощью, требует его переселения к себе во дворец. Медея, пораженная, встала со своего места и подошла к нему:

– А мы? – тихо спросила она, вперяя в него глубокий пристальный взор.

– Вы останетесь здесь, – смущенно ответил ей Ясон, – но не бойся, у вас будет всего вдоволь, и я часто буду вас навещать.

– Ясон! – продолжала Медея дрожащим голосом. – По нашим варварским законам муж не навещает жену, а живет с ней.

– По нашим эллинским – тоже, – ответил Ясон с ударением, – и, расцеловав детей, ушел.

Прошло еще некоторое время. И вот однажды, когда Медея была занята по хозяйству во внутреннем помещении дома, ей показалось, что на улицах города она сначала издали, затем все ближе и ближе слышит ликующие клики: «Гимен, Гименей, Гимен!»

«Какая-то свадьба в Коринфе, – подумала она, – мне какое дело!»

Да, все ближе, все явственнее. «Детей бы убрать от толпы, – подумала она, – они как раз играют на площадке перед домом». Вдруг, весь радостный, к ней вбегает старший:

– Мама! – кричит. – Выходи скорей! На золотой колеснице едет наш отец – такой нарядный, такой прекрасный!

У Медеи подкосились ноги; все же она собралась с силами, выбежала на улицу. Колесница уже миновала дом, но она узнала Ясона, и рядом с ним…

– Проклятье! – крикнула она и, не помня себя, побежала вслед за колесницей. Соседки схватили ее и насильственно увели в дом. Долго билась она в их руках, произнося проклятья и угрозы и против мужа, и против его новой жены, и против тестя; наконец силы ее оставили и она впала в тупое забытье.

Никто в свадебном шествии не заметил появления покинутой; громкие звуки песни заглушили ее отчаянный крик. Но царю донесли про ее угрозы, и он призадумался. Одинокая женщина eмy не была страшна; но эта женщина была волшебницей: он стал ее бояться. В первый раз со времени ее прибытия он переступил порог ее дома – и объявил ей, что он не разрешает ей долее оставаться в Коринфе.

– Ты немедленно заберешь детей и пойдешь искать себе нового пристанища; я не уйду отсюда, пока ты не исполнишь моей воли.

Медея пала к его ногам; ну да, она погорячилась, но пусть и он войдет в ее положение. И она уйдет, если нужно, но все же не сразу: пусть он дарует ей только один день, чтобы она могла приготовиться, сообразить, куда ей, варварке, обратиться, да еще с детьми. Побежденный ее мольбами царь, наконец, уступил:

– Пусть один день, но не более. – С этими словами он ушел.

Медея тотчас вскочила на ноги:

– Спасибо! Один день – больше не нужно для Медеи. Один день – и она отомстит вам за все, также и за это последнее унижение!

Узнал и Ясон о суровом решении царя, и совесть шевельнулась в нем; он отправился к Медее. Та встретила его градом проклятий. Он дал успокоиться ее ярости и затем ей спокойно ответил:

– Богами клянусь, Медея, что я решился на этот шаг только ради своего дома, своих детей. – Он описал ей то положение, которое им грозило раньше, и то, которое он может создать для них теперь. – Не бойся, я не брошу ни их, ни тебя. Вы все вернетесь, а пока вам даст убежище благочестивый Амфиарай, мой товарищ по плаванию. Живет он близко, в Аргосе, ты передашь ему это письмо…

– Ты лжешь, ты лжешь! – крикнула ему Медея в ответ. – Лжешь здесь так же, как лгал там, в Колхиде, перед алтарем Гекаты. Полюбились тебе голубые очи царевны, ты и предал меня! И не надо мне твоих услуг! – Она бросила ему под ноги его письмо и вышла на улицу.

Но здесь она неожиданно встретила старого знакомого: то был Эгей, царь афинский, человек уже немолодой… Удивился и Эгей, найдя ее здесь в Коринфе. Она рассказала ему про свои несчастья.

– Но ты что делаешь? – спросила она.

Начал рассказывать и он: он был в Дельфах, вопрошал бога том, как бы ему иметь детей. До сих пор у него таковых не было: он даже развелся с женой и взял другую, но боги всё не посылают детей. Теперь Аполлон дал ему оракул, да такой мудреный, что он за его разрешением обратился к мудрому царю Трезена Питфею. И вот теперь обратный путь из Трезена в Афины ведет через Коринф.

Но Медея рассеянно слушала последнюю часть его рассказа.

– Постой, – сказала она, – ты развелся с женой, говоришь ты. Да разве ты ее не любил?

– Любил, да что толку? Главное – это всё-таки дом.

– Этого я не понимаю, – ответила Медея, – по-моему, главное – это любовь.

– И все-таки это у нас так, Медея: мы живем для дома; любовь мы тоже ценим, но лишь как средство, чтобы построить наш дом. Но что ты думаешь предпринять?

– Я изгнана, – ответила Медея, – и убежища у меня нет; могу я его найти у тебя в твоем доме?

– Конечно, да; дверь моя всегда для тебя будет открыта.

Медея вернулась к себе; разговор с Эгеем произвел в ней полный переворот. Значит, Ясон говорил правду? Значит, он действительно ради своего дома сделал то, что сделал? Но если это так, то что же дальше?.. Был у нее маленький кумир ее родной богини Гекаты, взятый ею с собою из Колхиды; она поставила его в своей комнате за домашним жертвенником, бросила в огонь щепотку фимиама и стала, пока синий дым заволакивал мир, шептать слова своего самого страшного заклятья. Густой мрак наполнил комнату. Медея продолжала шептать. Раздвинулись плиты пола: медленно-медленно поднялся призрак отрока с ножом в груди; он поднял руку против волшебницы, она отшатнулась – но рука беспомощно повисла, и он снова опустился под землю. Медея продолжала шептать. И снова раздвинулись плиты; лениво, медленно поднялся призрак, призрак старца с седыми усами, седыми бровями. И он угрожающе поднял руку, но слова заклятья и его заставили вернуться в свою подземную обитель.

Когда Медея снова вышла в общую хорому дома, ее глаза горели, ее руки дрожали, мрачная решимость наполняла все ее существо. «Тише, тише, сердце! – говорила она себе самой, – еще не выдавай себя – еще притворяйся смиренным – так надо. О, Ясон, я понимаю тебя. Я убила брата, бежала от отца, разрушила дом Ээта для любви – на то и варварка. Ты, эллин, пожертвовал любовью ради дома – хорошо же, не будет тебе ни дома, ни любви… ни дома, ни любви».

Она призвала старую рабыню:

– Скажи Ясону, что я должна его видеть… ради детей.

Ясон тотчас пришел. Медея встретила его смиренно и ласково.

– Не обижайся на меня за те мои слова; я передумала все и убедилась, что ты был прав. Но я хочу, чтобы дети остались при тебе. Сведи их к своей новой жене, пусть она упросит своего отца не изгонять их вместе со мной. Отправлю же я их не с пустыми руками, а с драгоценным убором, который некогда сам Гелий подарил своей внучке.

Ясон охотно взялся отвести детей к Креусе: ему и самому было приятно, чтобы они остались при нем. Креуса вначале неласково встретила своих пасынков, но подарок обрадовал ее: такого не было во всей казне ее отца. Она едва могла дождаться, чтобы дети с рабыней отправились домой и Ясон ушел по делам: надела убор и стала в нем расхаживать по комнате, любуясь на свое изображение в ручном зеркале…

Внезапно она вскрикнула и выронила зеркало: из убора вспыхнуло пламя и стало охватывать ее голову, грудь, все ее тело. Она замотала головой, забегала, стараясь стряхнуть убор и огонь – тщетно: от движенья он еще больше разгорался. Вскоре она запылала вся – и, бездыханная, упала на землю. И лишь вместе с жизнью огонь оставил ее обуглившееся тело.

Ее крик услышал ее отец; но когда он прибежал – на земле лежало дымящееся, неузнаваемое нечто. Он бросился на этот несчастный ком тлеющей плоти – и с криком отпрянул. Нет, он хотел бы отпрянуть, но не мог: ком горячей плоти прильнул к нему, впился в него, никакими усилиями не удавалось ему от него освободиться. И снова вспыхнул тот же огонь, почуяв новую пищу, – и вскоре трупы отца и дочери, сросшись вместе, представляли собою одну общую, неразличимую массу.

Тем временем Медея, стряхнув бремя притворного смирения, всецело превратилась в жрицу страшной Гекаты. С дикой радостью выслушала она рассказ о гибели ненавистной разлучницы и ее отца; но это была только половина ее задачи.

– Я должна разрушить твой дом, весь твой дом, – твердила она, – чтобы отомстить за свою разрушенную любовь. Подите сюда, дети Ясона!.. – «И мои», – тихо подсказало ей сердце… – Нет, мои – потом, а теперь – дети Ясона, только Ясона, его дом, ради которого он предал меня. Идите сюда!

Она увела их в свою комнату, к жертвеннику Гекаты.

– Мама, мама! – заголосили дети. Кинжал сверкнул в руке исступленной – они не повторили крика…