Тот, кто виновен

Sebastian Fitzek

Das Joshua Profil

Охраняется законодательством РФ о защите интеллектуальных прав.

Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя.

Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

Издается с разрешения AVA international GmbH, Germany (www.ava-international.de)

Das Joshua Profil Copyright © 2015 by Sebastian Fitzek (www.sebastianfitzek.de) Originally published 2015 by Bastei Lübbe AG in Germany

© Перевод и издание на русском языке, «Центрполиграф», 2017

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2017

Тот, кто виновен
Роман

Посвящается Роману Хоке

 
Now I'm not looking for absolution
Forgiveness for the things I do,
But before you come to any conclusions
Try walking in my shoes.^[1]
 

Depeche Mode

Помещение напоминало классную комнату. Убогую классную комнату, потому что буровато-желтые стулья с неснашиваемыми металлическими полозьями и такие же парты выглядели как принесенные с блошиного рынка. Исчерканные, потертые многими поколениями школьников и давно пришедшие в негодность, они казались здесь неуместными.

– Садитесь, – велел нам отец и прошагал в дальний конец комнаты, где он и правда установил доску. На ней белым мелом было написано: «Non scholae sed vitae discimus»^[2].

– Где это мы? – прошептал Марк, но недостаточно тихо.

Отец обошел вокруг доски.

– Где мы? – рявкнул он. На губах появилась легкая усмешка. Он до хруста сжал пальцы. – ГДЕ ЭТО МЫ?!

Отец закатил глаза и треснул обеими ладонями по учительской кафедре перед собой. Но тут же успокоился, потому что следующие слова произнес уже значительно тише. Только во взгляде было некое дрожание, словно за зрачками на ветру трепетала свеча.

– А на что это похоже?

– На какую-то школу, – сказал Марк.

– Точно. Но это не какая-то школа. И уж тем более не просто школа. А ТА САМАЯ школа. Единственная, которая считается.

Отец снова велел нам сесть, и на этот раз мы его послушались. Опустились за парты в среднем ряду, Марк справа, а я слева от отца, который встал посередине прохода, как наш старый учитель латыни Шмидт. Правда, он не спрашивал слова, а произносил какой-то странный монолог.

– Там, куда вы ходили до сих пор, вас обманывали. Вас научили читать, писать и считать. Вы понимаете английские тексты, знаете, чем отличаются млекопитающие от рептилий и почему Луна не падает на Землю. По крайней мере, я надеюсь, что вы это знаете, потому что хотя бы иногда отвлекались на занятиях от мыслей, в какие еще трусики сунуть свои грязные пальцы.

Я покраснел. Еще никогда отец не говорил с нами так вульгарно. От стыда я был готов провалиться сквозь землю. Я посмотрел на Марка и почувствовал, что ему не лучше.

– Вам внушают, что нужно учиться на ошибках истории, показывают атлантов, чтобы вы лучше поняли мир, и периодическую систему элементов, из которых якобы состоит Вселенная, но вас не учат самому важному. Знаете, о чем я говорю?

Мы помотали головой.

– Нет. Вы ничего не знаете. И я не цитирую педофила Сократа. Вы знаете меньше чем ничего, но это не ваша вина. Это вина никчемных так называемых педагогов, которые скрывают от вас самый важный предмет, нет, даже ПЕРВОСТЕПЕННЫЙ предмет, который когда-либо преподавали на этой планете и без которого человек давно бы исчез как вид. Ну, о чем же я говорю? Кто мне скажет?

Меня бросило в жар от страха, как перед контрольной, к которой я ничего не выучил. Только в этот раз возникло ощущение, что я еще никогда в жизни не был так плохо готов к экзамену.

– Ни один?

Я мельком взглянул на Марка – он тоже опустил голову. Мне вдруг захотелось в туалет, но я не решался попроситься.

– Ну ладно, тогда я вам помогу, – тихо пробормотал отец, словно обращаясь к самому себе. Я поднял голову и увидел, что он возится со своим ремнем. Неожиданно у меня перед глазами что-то сверкнуло. От металла отразился свет.

– Что ты делаешь? – спросил я отца, замерев от ужаса. Никогда еще я не видел у него такого отсутствующего взгляда. И этого длинного ножа с зубчиками в руке.

– Подумайте, какой же предмет я имею в виду? – спросил он и перевел взгляд на Марка, который по-прежнему не решался поднять глаза, что, видимо, и заставило отца начать с него.

В два шага он оказался рядом с Марком, схватив за волосы, запрокинул его голову назад и приставил нож к горлу.

– Папа! – закричал я, вскакивая со стула.

– Сядь на место! – Отец пронзил меня взглядом, казалось, вместо глаз у него появились еще два ножа. Моему брату, у которого со лба катился пот, он сказал: – Подумай, малыш. Чему я буду вас учить?

Марк дрожал. Все его мускулы были напряжены, словно сведенные судорогой, и казалось, вот-вот лопнут.

Я прочитал ужас на его лице, увидел, как между ног у него потемнела намокшая ткань штанов, и в тот момент, когда я почувствовал запах смертельного страха, мне пришло в голову, что именно хочет услышать от нас отец, каким бы сумасшедшим и ужасным ни был этот ответ.

– Убивать, – сказал я и тем самым спас брата.

– Убивать? – Отец обернулся ко мне. Лишь спустя секунду он отвел нож от шеи Марка и удовлетворенно улыбнулся. – Очень хорошо. Тебе звездочка в журнал.

Без какого-либо намека на иронию в голосе он похвалил меня за ответ и одобрительно кивнул:

– Правильно. Вы никогда не учились убивать. Никто вам этого не показывал. Но не переживайте, сейчас мы исправим это упущение.

Макс Роде. Школа крови, глава 24, с. 135–139

Бог не играет в кости!

Альберт Эйнштейн

А если и играет – мы его вычислим.

Руди Клауснитцер. Конец случайности

Глава 1

БЕРЛИН

Тринадцать трупов, одиннадцать изнасилованных женщин, семь искалеченных, столько же похищенных и две прикованных к трубе отопления сестры, которые умрут мучительной смертью от голода, если их вовремя не обнаружат. Пока что я доволен своими результатами, и даже улучшил бы их сегодня на одно убийство, если бы в 15:32 мне не помешали – я как раз собирался сбросить беззащитную жертву в берлинскую канализацию.

Сначала я пытался игнорировать звонок; обычно выключаю сотовый телефон на время работы, но сегодня понедельник, а по понедельникам моя очередь забирать десятилетнюю дочь с занятий, даже если жена, пилот международных авиалиний, в порядке исключения находится в стране, что, к сожалению, случается нерегулярно из-за ее графика работы.

На дисплее высветился неизвестный номер, но время примерно соответствовало. У Йолы как раз должна была закончиться тренировка по плаванию, и, возможно, она звонила мне с телефона подружки. Я решил не дожидаться, пока включится голосовая почта, несмотря на опасность быть втянутым в разговор с агентом кол-центра, который будет пытаться навязать мне какую-нибудь дополнительную стоматологическую медицинскую страховку или пакет кабельного телевидения и которого нисколько не волнует, что моя банковская карта уже несколько месяцев в овердрафте.

Поэтому я раздраженно прищелкнул языком, сохранил главу триллера, над которым работал, даже не закончив предложение, и схватил с письменного стола жужжащий сотовый телефон. В результате именно это привело к тому, что я стою сейчас в пробке на Авусе^[3] где-то в районе Хюттенвег и требую от своей дочери пять евро.

– Я не буду платить. – Йола помотала головой и упрямо уставилась сквозь окно с опущенным стеклом на железнодорожные рельсы, которые тянулись параллельно городской автомагистрали. Была середина августа, мы стояли в пробке под палящим солнцем, над крышами машин перед нами дрожал воздух, и у меня было чувство, что я сижу в кастрюле-скороварке, а не в своем старом «фольксвагене»-«жуке».

– У нас есть уговор, – напомнил я ей.

Пять евро каждый раз, когда меня вызывают на «беседу», потому что Йола снова что-то натворила.

– Я думала, это касается только школы. А не свободного времени.

– Ты забываешь, что господин Штайнер не только твой частный тренер по плаванию, но и официальный учитель физкультуры. Так что давай сюда деньги!

Йола посмотрела на меня, словно я заставлял ее обрезать темные локоны, единственное, чем дочь гордилась в своей внешности. А так она ненавидела свой кривой нос, тонкие губы, слишком длинную шею и «уродливые ступни» (ей казалось, что у мизинчика слишком маленький ноготь) и нежную родинку на щеке. Особенно родинку, которую заклеивала пластырем в те дни, когда была сильно не в духе.

– Это нечестно, – заныла она.

– Нечестно то, как ты поступила с Софией.

Я изо всех сил старался не улыбнуться, потому что мне это казалось не таким уж и ужасным, по сравнению с тем, что я сам вытворял в ее возрасте. Но воспоминание о неприятном разговоре в бюро тренера помогло принять сердитый вид.

«Я знаю, Йола бесспорно лучшая в команде, и я действительно на многое закрываю глаза, – сказал мне на прощание пловец Штайнер. – Но если она еще раз позволит себе подобное, я вышвырну ее из команды».

– София назвала меня ублюдком, – начала оправдываться Йола.

– И поэтому ты налила ей средство для мытья посуды в бутылку из-под шампуня?

У Софии под душем случилась истерика: волосы не переставали пениться, сколько бы она их ни промывала. Пена заполнила всю душевую до самой раздевалки.

– Я всего лишь устроила ей головомойку. – Йола оскалила зубы, но достала мятую купюру в пять евро из переднего отделения рюкзака, где хранила айпод и карманные деньги.

– Ты же знаешь, что споры лучше разрешать словами? – спросил я ее.

– Конечно, как в твоих книгах.

Один – ноль в ее пользу.

Йола помахала купюрой.

– Положи в бардачок, – попросил я ее и прокатился на два метра вперед. Видимо, где-то у радиобашни пробку прорвало. Мобильное приложение по пробкам еще не обновилось, но уже десять минут поток черепашьим ходом продвигался вперед.

– Эй, чипсы, клево!

Она вытащила пакет, который был засунут в тесный бардачок, и я в последнюю секунду успел помешать ей разорвать упаковку.

– Стоп, нет! Это подарок для мамы!

Она недоуменно взглянула на меня:

– Что?

– Да. На следующей неделе, на годовщину свадьбы.

– Картофельные чипсы? – Йоле было не обязательно крутить пальцем у виска, я и так видел, что она обо всем этом думает.

– Не просто какие-то картофельные чипсы. – Я ткнул на логотип на пачке. – Чипсы «Пенг».

– Ясно.

– Да, их больше не делают. Сняли с производства несколько лет назад. Разве я тебе не рассказывал о нашем с мамой первом свидании?

– Всего лишь тысячу раз! – Йола закатила глаза и принялась перечислять основные моменты этой истории: – Вы хотели пойти в автомобильный кинотеатр. Ты припарковал своего «жука» у Альди за углом, но, когда фильм закончился и вы решили поехать домой, оказалось, что Альди закрыт, а парковка перекрыта.

Я кивнул и продолжил:

– Так что мы устроились поудобнее с чипсами «Пенг» и вишневой колой, глядели через лобовое стекло на пустой дискаунтер и представляли, что смотрим «Парк юрского периода».

Всякий раз, когда я думал о том вечере, у меня на губах появлялась глупая, самозабвенная улыбка. Ким и я, тесно прижавшись друг к другу, сидели на переднем сиденье, и я в ярких красках пересказывал ей фильм, сюжет которого только что выдумал, – это до сих пор одно из самых прекрасных воспоминаний в моей жизни. Конечно, за исключением того дня десять лет назад, когда нам разрешили оформить опеку над Йолой.

– Мы с твоей мамой тогда подсели на эти острые штуки, – сказал я и проехал еще немного вперед. – В тот день, когда их убрали из ассортимента, для мамы рухнул целый мир.

– Похоже, для нее это была настоящая катастрофа.

Мы оба ухмыльнулись.

– Да. Поэтому я нашел производителя и убедил его сделать для меня еще раз одну-единственную упаковку. Мама с ума сойдет, когда увидит ее.

– Наверняка, – сказала Йола без особого восторга, сунула пять евро в бардачок и закрыла его.

– Этого точно хватит, чтобы она изменила мнение.

Я хотел спросить Йолу, что она имеет в виду, но отвлекся: какой-то идиот на внедорожнике рядом с нами пытался перестроиться в другой ряд, как будто это поможет пробке рассосаться быстрее. Кроме того, мне и так стало ясно, что Йола понимает намного больше, чем следует. Она настолько проницательна, что, сколько бы мы ни старались держаться и не ссориться в ее присутствии, все напрасно. Хотя даже наедине Ким и я никогда не заговаривали о расставании, но слабые признаки отчуждения не могли остаться не замеченными Йолой.

– Мы поедем сейчас есть пиццу, как договаривались?

Прежде чем я успел объяснить Йоле, что она вообще-то этого не заслужила, мой сотовый зазвонил во второй раз за день. Я взял его с панели и посмотрел на экран. Опять неизвестный номер.

Йола открыла бардачок и снова вытащила оттуда свои деньги.

– Это еще почему? – спросил я в перерыве между звонками.

– Телефон во время езды на автомобиле, – напомнила она мне о второй части нашего – пусть и несколько странного – соглашения о карманных деньгах. Если я ругаюсь, делаю что-то запретное или переношу встречу или отменяю договоренность, она имеет право на денежную компенсацию.

– Мы стоим, – запротестовал я и указал на колонну машин перед нами.

– Но мотор работает, – возразила Йола и сунула пять евро себе в карман. Качая головой и ухмыляясь, я ответил на звонок.

Моя улыбка исчезла с первым словом, которое произнес неизвестный.

– Алло?

Боль. Первая мысль, которая пришла мне в голову. У этого человека боли.

– Кто это?

Я услышал электронное пиканье, напоминающее будильник, потом последовала длительная пауза, и мне даже показалось, что связь прервалась.

– Алло?

Ничего. Только короткий статический шорох. Когда я уже хотел положить трубку, мужчина сказал:

– Я лежу в реанимации в Вестэнде^[4]. Приезжайте быстрее. У меня осталось не много времени.

Я зажмурил глаза, потому что капля пота с брови вот-вот собиралась упасть на ресницы. Рядом со мной Йола обмахивалась рекламным проспектом, который нашла где-то под сиденьем.

– Возможно, вы ошиблись номером? – спросил я мужчину с дрожащим голосом.

– Не думаю, господин Роде.

Ладно, значит, он знает, как меня зовут.

– Простите, с кем я говорю? – спросил я его снова, на этот раз уже нетерпеливо.

Мужчина откашлялся и, прежде чем положить трубку, произнес после продолжительного мучительного стона:

– Вы говорите с человеком, у которого есть жена, четверо детей, шесть внуков и силы на один-единственный звонок за несколько минут до смерти. Не хотите узнать, почему он тратит их именно на вас?

Глава 2

Польская пословица гласит: «Любопытство убило кошку».

Писателя, вероятно, тоже. По крайней мере, такого, как я.

Через полчаса, когда пробка растаяла, я стоял в кабинете главврача реанимации клиники в Вестэнде и задавался вопросом, не потерял ли я вконец рассудок.

Вряд ли разумный отец семейства стал бы встречаться с анонимом, который звонит и вызывает его к своему смертному одру, но шесть лет назад я не просто так оставил работу судебного репортера на частном радиоканале. Именно любопытство к людям и их тайнам заставило меня пересесть за письменный стол и сделало из меня писателя, пусть и не особо успешного; за исключением моего первого триллера. «Школа крови», которая скорее соответствует жанру ужасов, продалась почти восемьдесят тысяч раз. Первый из пяти романов. И мой единственный бестселлер, занявший двенадцатое место в списке лучших романов в мягкой обложке. Продолжением заинтересовалась уже только половина читателей, а последняя книга даже не окупилась. За исключением первого романа, другие мои книги больше не продавались. Если дело дойдет до развода, то жена должна будет платить мне алименты.

Стыдно, но так и есть.

К сожалению, приходится исходить из того, что следующий триллер, срок сдачи которого всего через несколько месяцев, тоже будет провалом. Я написал уже сто двадцать две страницы и все еще не нашел подход к действующим лицам. Обычно они начинают жить собственной жизнью уже после первой главы, а я деградирую до наблюдателя, которому самому не терпится узнать, что его герои выкинут в следующий момент. Но сейчас я напечатал уже четырнадцать глав, а фигуры по-прежнему делали исключительно то, что я указал для них в экспозе. Нехороший знак. И вероятно, главная причина, почему я ухватился за визит в больницу как за желанную возможность отвлечься, которая обещала гораздо больше эмоций, чем то, что я пытался высосать из пальца дома за письменным столом.

– Пациент переживает парадоксальную фазу, – просветил меня доктор Ансельм Грабов, едва я переступил порог его кабинета, который представлял собой заваленную документами и медицинскими учебниками комнатку, намного меньшую, чем та, которую я описал в одном из своих романов.

Бородатый врач, видимо предупрежденный о моем приходе, не стал утруждаться и предлагать мне присесть, а сразу перешел к делу:

– Пациент еще в сознании и реагирует. Это не нетипично при таких повреждениях. Затронуто более восьмидесяти процентов кожи, почти на всех зонах ожоги третьей, на некоторых – четвертой степени.

Таким образом, мой вопрос о прогнозах стал излишним.

Врач нервно теребил петлю на своем халате с пятнами и смотрел на меня налившимися кровью глазами, такими воспаленными, словно его с открытыми глазами окунули в аквариум, полный медуз. Или он устал как собака, или у него конъюнктивит, или же он страдает от аллергии.

– Вообще-то мы бы уже давно интубировали его и ввели в искусственную кому, но пациент категорически запретил нам делать это. В той парадоксальной фазе, в которой он сейчас находится, у него достаточно стабильное кровообращение, но это продлится не долго. Мы исходим из того, что он скоро потеряет сознание, а все органы откажут.

– Как его зовут? – спросил я. – То есть кто этот мужчина и почему он хочет поговорить именно со мной?

У доктора Грабова опустились уголки губ, и он взглянул на меня с таким видом, будто только что наступил на собачьи фекалии.

– Я не имею права говорить вам это, – ответил он и, прежде чем я успел запротестовать, добавил: – Мой пациент дал мне категоричные и точные указания относительно предоставления сведений. Он освободил меня от обязательства соблюдать врачебную тайну лишь настолько, чтобы я сообщил вам следующее: около шести часов назад его доставили сюда с тяжелыми ожогами после попытки самоубийства…

– Самоубийства?

– По его собственным словам, да.

Стало ясно, что от врача больше ничего не добиться, и я решил не тратить впустую драгоценное время и парадоксальную фазу пациента. Тем более что я оставил Йолу сидеть в машине на парковке – это стоило мне еще пяти евро, потому что из-за непредвиденных обстоятельств сдвигался намеченный поход в пиццерию.

Доктор Грабов попросил медсестру – по внешнему виду, южных кровей – проводить меня в реанимацию, где мне выдали зеленый одноразовый комбинезон, маску и резиновые перчатки.

– Порядок есть порядок, – сказала медсестра, закрывая за мной дверь палаты и оставляя меня наедине с мужчиной, который – в отличие от фиктивных фигур в моих романах – действительно через несколько часов или даже минут собирался умереть мучительной смертью.

По телефону я удивлялся его искаженному от боли, дрожащему голосу. Сейчас, спустя сорок пять минут, я стоял перед его регулируемой по высоте гидравлической больничной койкой и задавался вопросом, как умирающий незнакомец на синтетическом матраце небесно-голубого цвета вообще смог дотянуться до телефона.

Мужчина выглядел так, словно какой-то сумасшедший хирург препарировал его наживую; он напоминал еще дышащий объект изучения студентами-медиками на занятиях анатомии. У правого глаза не хватало верхнего века. Его как будто сняли шлифовальной машиной. Вместо лба, щек, подбородка и висков я видел обваренную рану, пронизанную молочного цвета сухожилиями и пульсирующими кровеносными сосудами. Все тело, от ступней до шеи, было покрыто стерильными повязками; за исключением мест доступа для капельницы с морфием и электролитного раствора мужчина был практически полностью мумифицирован – это наводило на мысль о том, что под повязками тело выглядело так же, как и лицо.

Какое счастье, что Йола ждет внизу в машине. Я сказал ей, что забегу навестить знакомого врача, которого сначала не узнал по голосу из-за плохой телефонной связи и который хотел отдать мне документы, важные для работы над моей книгой. Я не люблю обманывать Йолу, но из-за ужасного вида, открывшегося мне здесь, я был очень рад, что прибегнул к этой вынужденной лжи.

И что теперь?

Дверь за мной закрылась уже две минуты назад. Две минуты, на протяжении которых я не знал, куда смотреть и что говорить. Я смущенно откашлялся, так как жертва пожара не подала никаких знаков жизни, кроме легкого подергивания.

– Простите? – обратился я к нему, и сам почувствовал себя в какой-то парадоксальной фазе, пусть наверняка и не такой болезненной, как та, в которой находился обреченный на смерть. Я самому себе казался непрошеным гостем. Тот факт, что меня настоятельно пригласили сюда, нисколько не придавал мне уверенности. – Вы меня слышите?

Мужчина, пристально уставившийся уцелевшим глазом в потолок палаты, кивнул. Из дыры в лице, там, где раньше должен был находиться рот, вырвался свистящий звук. Он смешался с шумом аппарата для поддержания дыхания: трубки торчали из покрытых корками ноздрей. Я снова смущенно откашлялся, не зная, что сейчас делать. Мой комбинезон шуршал при каждом движении. В комнате пахло дезинфицирующими средствами, жженой кожей и бензином – в случае с последним мои органы обоняния, вероятно, сыграли со мной злую шутку. Я ненавидел запах бензина. С детства боялся этой жидкости, настоящая фобия, которая превращала заправочные станции в не самое мое любимое место нахождения.

Наверное, я всего лишь вообразил этот «запах страха», как мысленно его называл. Но в отделении было невыносимо жарко, это точно. На улице разогрелось до тридцати одного градуса, здесь внутри, наверное, было чуть прохладнее, но зато ни малейшего дуновения ветерка. Я чувствовал, как пот стекает у меня по спине, и задавался вопросом, может ли жертва пожара вообще воспринимать жару.

– Вы хотели со мной поговорить? – Голос мой прозвучал как у слуги, явившегося по звонку колокольчика своего хозяина.

Еще кивок. И еще один выдох со свистом. Мне захотелось почесаться. Резинки медицинской маски щекотали меня за ушами, но по какой-то причине я не хотел двигаться. Пока незнакомец не раскроет причину моего приезда сюда.

– Идите, – произнес мужчина на удивление ясным голосом.

– Куда?

– Сюда. Ко мне. – Он похлопал перебинтованной ладонью по покрывалу.

Все что угодно, только не это.

Я не сяду к нему на край кровати. Мое любопытство было не таким сильным. Но все же достаточным, чтобы я наклонился.

– Мне очень жаль… – прошептал умирающий, когда я приблизился к нему настолько близко, что почувствовал его дыхание на своей щеке, – но Иешуа выбрал вас.