Рецепты сотворения мира

Женский

1

Я хочу рассказать о девушке на фотографии. Вы не против?

Первого марта 1939 года она зашла в ателье, где мирно спал мастер, пожилой армянин с острыми гурджиевскими бровями. Вежливо кашлянув у него над ухом, она спросила, может ли он сделать ее портрет. Протирая глаза, мастер ответил: обижаешь! Как я могу чего-то не мочь? Перед тобой сидит человек, который стоял у истоков кинематографа и повидал немало кинозвезд через глазок киноаппарата. Так вот, знаешь что? Они все – тьфу, – он изобразил плевок, – по сравнению с тобой. Ты уж мне поверь. Это говорит последний из могикан, который еще понимает в искусстве. Сейчас мы вместе сделаем такое, после чего и умереть не жаль. Шедевр сделаем. Лучший портрет самой красивой девушки в городе. Одна карточка стоит пять рублей – деньги пойдут на его похороны. Садись в кресло-качалку и улыбайся, чтобы старый мастер в последний раз почувствовал себя молодым орлом. Но сначала назови имя и фамилию.

– Орлова Галина.

– Очень хорошо, – кивнул армянин, выписывая квитанцию.

Фотография, если честно, получилась не шедевр. Старик халтурил, ему надоело творить задолго до рождения Гали. Он брал деньги авансом и всех клиенток снимал в одной кокетливой позе: ножки под себя, руки за голову, локти вперед.

Семнадцатилетняя Галя очень старалась выглядеть роковой и томной. Ее высветленные кудри символизировали порыв к небесному идеалу платиновой блондинки (ПБ). Потому что блондинка – венец творения. Жить с ней и умереть за нее мечтали герои Древней Греции и нашего времени. Когда изобрели кино, луч света в темном царстве, она стала царицей мира.

Ну, может быть, не сразу, но уж точно после краха Нью-йоркской биржи. В 1931 году на экраны вышел одноименный фильм. Земную ипостась ПБ звали Джин Харлоу. Она была первой секс-бомбой, взорвавшей мозг целому поколению. Подружка гангстеров и боксеров. Трагическая фигура. Звезда, сгоревшая на глазах всего мира, как тунгусский метеорит. Она ушла, не дожив до тридцати. Голливудские таблоиды обвиняли в ее смерти режиссера Говарда Хьюза, заставлявшего Джин травить волосы ядовитой краской. Довоенная химия была адски токсичной. Нежные почки актрисы не выдержали нагрузки. Образ убил носителя.

Но жизнь продолжалась. На арену выходили новые блондинки. И тоже работали над образом всерьез, до полной гибели. Гномьи бригады продюсеров тюкали волшебными молоточками по золотым головкам моделей, добиваясь совершенства убойной силы. В Лос-Анджелесе и Берлине, в кузнях UFA и Paramount, днем и ночью, чтобы зрители раскошелились на баттл «Золушка демократии vs Тоталитарная Брунгильда».

Кинопленка тогда хорошо горела, дымилась предчувствием мировой войны и вспыхивала как порох. Летучие мыши носились над летним кинотеатром в парке культуры. Двум девочкам было тесно на одном шаре.

Белокурая бестия на разогреве у вермахта заводила стадионы, возбуждая в мужчинах желание расширять жизненное пространство и орать, маршируя с факелом в высоко поднятой руке. Арийские режиссеры не заморачивались разнообразием, совершенствуя один образ: Лили Марлен под фонарем в Вальгалле.

Многоликая голливудская фея дарила аудитории иллюзию выбора. Что-то вроде зодиакального круга, где каждая смертная могла найти свой архетип. Не важно, с перекисью или в натуре.

Жадный Сталин, втихомолку наслаждаясь продукцией Голливуда на закрытых просмотрах, не разрешал своему народу делать то же самое. Но открытки с заокеанскими звездами контрабандой переходили границы. Тени теней синема. Привет Большому террору от Великой депрессии!

Медитируя над открытками, советские девушки подбирали себе личины. Кошечка в кудряшках. Распутница с мордашкой ангела. Чертенок в юбке. Роковой пупсик. И т. д. Галя была не очень похожа на Джин. Скажем так: напоминала отдаленно. Чересчур курносая по сравнению с оригиналом, она не выщипывала брови в тонкую нитку, а скулы ее выдавали затаившихся в генах татаро-монголов. Однако всё это, по большому счету, мелочи. Главное – мечта.

Снимок сделан в Иванове, городе невест, где названия улиц звучат как призывы к экстремизму. Галя выросла на улице Боевиков, в юности гуляла по Конспиративной и где-то там, в ателье болтливого армянина, потратила первую стипендию, чтобы поразить мир четырьмя копиями своей красоты. На больший тираж не хватило денег. Карточки получили только достойные, зарекомендовавшие себя настойчивостью.

В начале войны руки Галины добивались два летчика и поэт. Время было такое – летчики превосходили поэтов числом и умением.

Пятого декабря 1942 года ей исполнилось двадцать лет. В этот день на военном аэродроме Иваново приземлилась первая эскадрилья воздушной дивизии «Нормандия». Отличный подарок для студентки филфака.

Парни из «Нормандии» оказались такими нормальными и четкими, хоть влюбляйся в них с первого взгляда. Загорелые, улыбчивые, они светились на зимних улицах, как фонарики. Большое удобство в условиях противовоздушного затемнения.

Не зная ни города, ни языка, французы первым делом освоили дорогу к общежитию пединститута и с удовольствием вокруг него прогуливались. Даже на морозе они пахли одеколоном. При встрече рассыпались в бон суар и аншанте. О войне говорили насмешливо, словно фашисты – это больные зубы, а вылет на боевое задание – как сходить к доктору и залечить кариес. Не повод откладывать свидание. Не се па?

Свидания назначались. Языковой барьер преодолевали со смехом. Когда высокий летчик представился Гале – Je m’appelle César, comme Jules César, – она сначала не поняла, о чем это он, а потом до нее дошло, что у парня такой кураж, вроде мании величия. Но ей понравилось. Скромников она не сильно жаловала. Обсуждая ухажера с подругами, звала его «мой жулик Цезарь». Или просто «мой жулик».

Тридцать первого декабря второго года войны Дом культуры ткацкой фабрики совершенно офранцузился. Кавалеры сплошь шарм и шик. Барышни подпевают Эдит Пиаф. Веет ароматом парфюма, за который Коко Шанель продала душу вермахту.

Орлова танцевала с Цезарем, сладко нашептывающим, что это судьба. Ты – Галина, я – галл. Такое волшебное созвучие не может быть простым совпадением. Гитлер не навсегда. Цезари колотили германцев две тысячи лет, побьют и на этой войне. И – ах, какие у тебя глаза – серые, как небо над Ла-Маншем. Мы с тобой будем жить в свободной Франции. Апрэ победы я унаследую семейное дело – рыбную лавку в Дьеппе… Вот это он зря сказал. «Le poisson? – удивилась Галя. – Jamais!» Прямо так и ответила: рыба – никогда.

2

Через неделю после новогоднего бала ей принесли повестку из военкомата. Явиться с вещами. Галя положила в чемодан пудру, книжки, сухари и штуку материи. Прощальный дар советской власти. В октябре сорок первого фашисты подошли к Москве вплотную и чуть не сожгли кремлевскую хату дядюшки Джо. С перепугу он вспомнил молодость и разрешил населению грабить награбленное. Радио города Иванова, исполняя волю вождя, пригласило всех желающих на склады меланжевой фабрики – мародерствовать вволю, чтобы врагу не досталось. Той осенью сообразительные невесты обзавелась приданым. Отправляясь в дорогу, каждая брала с собой материю на обмен.

По указанному в повестке адресу багровый человек, похожий на заходящее солнце, сидел в прокуренном кабинете. Он зарычал:

– Поедешь в Ташкент. Немцы разбомбили эшелон Московского авиационного института. Нужны новые третьекурсники. Срочно!

– Товарищ военком, – возразила Галя. – Я учусь на филологическом и ничего не смыслю в авиации.

– Зачетку!

Она достала зачетную книжку, уверенная, что недоразумение сейчас разрешится. Военком, не глядя, разорвал ее и бросил в корзину.

– Паспорт!

«Порвет!» – ужаснулась Галя и опять не угадала. Красномордый запер краснокожую в стол. Выписал и прихлопнул печатью проездной документ.

– На вокзал!

Вечером она села в поезд, медленный, как китайская пытка. Неделю мучительно ползли до Урала, делая одуряюще долгие остановки. Наконец в окно вагона притащился Челябинск, после которого внезапно кончилась Россия. От предгорий Урала повернули в пустоту казахской степи, бесконечно унылой. Редкое перекати-поле докатится до середины Казахстана. Песок скрипел на зубах пассажиров. На земле желтели кости животных, Млечный путь блестел по ночам, как обглоданный позвоночник бога.

Ехали вдоль Млечного пути. Мимо кладбищ, где надгробия похожи на птичьи клетки. Сухари были сгрызены до последней крупинки. Голодающую Галю подкармливала интеллигентная ленинградская еврейская семья. Они ели странное: горох из детских погремушек. Когда вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады, эти умные люди отправились по магазинам, скупая целлулоидных попугайчиков, зайчиков и прочую дребедень, для грохота начиненную сухими горошинами. Погремушки потрошили, тем и спасались.

В Ташкенте секретарь приемной комиссии удивленно спросил:

– Какой дурак отправил к нам гуманитария?

Галя всплакнула. Сквозь слезы и пушистые ресницы она смотрела на мир беспомощным взглядом. Разумеется, секретарь ее пожалел. Выписал талончик на обед и справку о том, что она тут никому не нужна. В чреве Ташкента, на рынке, непонятном, как Вавилон в первый день столпотворения, Галя получила за свою материю мешок риса невиданной красоты. Сто тысяч полупрозрачных зерен с зеленоватым яшмовым отливом. Мешок служил утешением и постелью, когда она трое суток маялась на вокзале, выпрашивая плацкарту.

Наконец повезло. Угодила в поезд, к которому был прицеплен вагон со свирепыми выпускниками артучилища, наводящими ужас, словно печенеги. Они жрали водку и с криком, что идут на смерть, тащили в тамбур беззащитных пассажирок. Умная Галя отсыпала проводнику драгоценного риса и, при набегах половцев, пряталась в служебном купе. Через пару дней кредит иссяк, но на станции «Аральское море» Галя познакомилась с офицером из соседнего вагона. Немолодой и бескорыстный, он взял девушку под крыло до конца пути. Дорога стала приятной. Герои-насильники, проспиртованное пушечное мясо, напрасно рвались к Галиным прелестям. Офицер доставал ТТ, предупреждая:

– Стреляю на поражение.

Это действовало. Никто не хотел умирать. Галю не трогали. Трахали других, менее сообразительных.

Она вернулась домой, как будто из кругосветного плавания. Привезла сарацинское пшено и незабываемый опыт. Дома жизнь тоже не стояла на месте. С Цезарем теперь гуляла Сашка из параллельной группы. Любовники виновато улыбались при встрече. Но Галя, ко всеобщему разочарованию, не захотела устраивать драму. Зачем? Смешно ведь. После Ташкента даже двойная измена (Сашка была подругой) казалась ей мелочью жизни. Все к лучшему в лучшем из возможных миров.

И кстати, она сдержала данное Цезарю слово, не прикоснувшись к рыбе до конца своих дней. Ни разу.

Откуда это известно? Из надежных источников. Заслуживают ли они доверия? Весьма и весьма. Скажу прямо: я свидетель. Рыбой в доме всегда занимался мой бесконечно трудолюбивый дедушка. Русский, партийный, за границей не был, если не считать Аляски, но об этом потом. Сначала о рыбе. Он ее потрошил, чистил и вдохновенно готовил по книгам. Молоховец, Похлебкин, советская библия о вкусной и здоровой пище, мудрость французской кухни и неведомых народов Магриба. Повар уважал мировую культуру. Спинки минтая он жарил в муке по-крестьянски. Горбушу по-гурмански запекал в пергаменте. Судака тушил на медленном огне, посыпая венгерской паприкой. Щуку фаршировал à la juive мякишем белого хлеба. Осетрину варил с пастернаком и двенадцатью горошинами черного перца. Сельдь бальзамировал по особому кремлевскому рецепту. И так всю жизнь, на протяжении целого полувека их брака. Галина, образец вечной женственности, отвечала за десерт, по праздникам она стряпала «Наполеон» – пропитанные сгущенкой блины, посыпанные какао-порошком «Золотой ярлык». Когда-то это считалось лакомством. Дедушка не мог устоять, терял над собой контроль. У нас в семье все помнят шестьдесят восьмой год, когда он встал ночью, извлек торт из холодильника и умял втихаря, не зажигая света, накануне званого обеда, оставив гостей без сладкого.

Других слабостей за ним не водилось. Не муж, а мечта. Каждый вечер бабушка гладила его по голове в знак признательности. Хотя иногда, под настроение, иронизировала, мол, идеальные мужья не водятся в дикой природе, они результат селекции, упорного мичуринского труда.

Вспоминая подругу, соблазненную предложением руки и лавки от настырного капрала, Галина смеялась:

– Представляю, как пахнут сейчас эти руки!

3

Другой ухажер был поэтом. Он декламировал стихи громко и торжественно, словно репродуктор на главной улице. Его имя попало в энциклопедию: автор великого текста «Считайте меня коммунистом» и других звонкостей пропаганды, выкованных молотом его таланта. После войны взлетел в генералы литературы, пел эпоху Густых Бровей, заседал в Верховном совете, возглавлял Комитет защиты мира. Да-да, всего мира.

Но в бабушкиной памяти он остался Мишей, только начинающим свой путь в гору, на советский Парнас. Его первый лирический сборник назывался красиво – «Ливень». Чуткие провинциальные барышни трепетали при знакомстве. Поэт с настоящей книгой – это вау! Миша имел кучу поклонниц по переписке, но офлайн ухлестывал за Галей.

Весь такой военный корреспондент, он являлся в общежитие пединститута, чтобы умыкнуть ее из круга подруг. Когда поэт входил, обжигая присутствующих взглядом больших глаз из-под выпуклого лба, девушки замирали, как участники спиритического сеанса, удачно вызвавшие духа. Не снимая шинели, он садился за стол и звенящим голосом читал:

 
Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле
Когда он, руки разбросав свои,
Сказал: «Ребята, напишите Поле:
У нас сегодня пели соловьи».
 

Слушательницы волновались, а завистливый белобилетник Максимов, единственная мужская особь на курсе, называл этот голос «перепихонской трубой».

Тайно влюбленный в Галю, он язвительно осуждал ее увлечение Мишей. Мол, погоди, еще завалит тебя мусором стихов.

Так и случилось. Много лет сочинения поэта стыдливо прятались во втором ряду шкафа бабушкиной библиотеки. Там же, от греха подальше, стоял Иван Денисович, за одним днем которого отправившись я нечаянно встретил сиреневую книжку ивановского классика с дарственной надписью «Галочке – Музе». Забыл, как назывался сборник. Помню, что ржал над ним глумливо, как гуннский конь, и спровоцировал музу на признание. История, конечно, была с купюрами. Адаптация для детей и юношества. Но суть я уловил. Романа не вышло из-за шинели.

Откровение накрыло Галину в жестком вагоне поезда Иваново – Москва.

Представим себе этот жесткий вагон: тяжелый дух табака и сала, пространство, заполненное острыми углами чемоданов, локтей, колен. Миша и Галя в обнимку примостились на боковой полке. Он едет в командировку, она к родственникам, ускользнув из-под опеки строгой матери, директора школы с наганом на поясе, как всегда носят коммунисты в тяжелое время.

Поезд движется нудно и трудно, с частыми остановками. Фронт уходит на Запад, но люфтваффе еще хулиганит, поэтому окна вагона светозамаскированы тряпками. Темнота, в которой совершается путешествие, – это фигура умолчания о том, чем заняты наши герои.

Поэт снимает шинель: ложись, ты устала. Его спутница с наслаждением вытягивается на нежной, как шелк, изнанке. Вагон качает. Очень приятно скользить вот так, на спине, в темноте, забывая о времени и о себе. Но что-то томит и смущает, почему-то кажется странной прохладная обволакивающая нежность. Думай-думай, стучат колеса, чувства – шелк, мысль – сталь. Думай-думай. Стоп! Поезд резко тормозит. Что-то случилось. На железной дороге во время войны постоянно что-то случается. Резкое торможение приводит к падению людей и вещей с первых, вторых и третьих полок.

Внезапно очутившись на полу, покрытом некультурным слоем окурков, Галя осознает причину своей тревоги. Изнанка шинели. Это же настоящий шелк! Вот что подсаживает на измену. Шинель маскирует внутренний мир хитреца, ласкающего себя под грубым ворсом. В нежных материях ивановские девушки разбираются не хуже лионских ткачей.

Затихает визг потревоженных. Руки поэта ощупью находят выпавшую из гнезда Галю и возвращают на место. Движение возобновляется. Ритмичная вагонная качка расслабляет. Девушка ловит сигналы из космоса, которые превращаются в картинки ее будущей жизни «за Мишей», позади него, в тени таланта или в ярком, но не греющем свете поэтического Я.

Перед тем как провалиться в сон, Галя принимает окончательное решение. Для сюжета не важно, что история могла происходить в другом месте, на сеновале в колхозе или за кулисами народного театра, когда разошелся драмкружок. Какая разница, где лежала шинель? Важна только эта, изнаночная деталь.

В Москве он позвонил на квартиру Галиных родственников, звал гулять по бульварам. Галя соврала, что дежурит у постели больной тети. Объяснять было нечего. Поэт все равно бы не понял.

4

В терминах войны отставка действующего жениха равна потере целой дивизии. Тактически это поражение. С другой стороны, избыток поклонников затрудняет девушке оборону и грозит прорывом фронта на любом участке.

Пускай стихотворец идет лесом, решила Галя, чувствуя потребность разобраться в своих чувствах.

Она сидела на подоконнике с тарелкой невкусной, неинтересной остывающей каши. За окном темнела площадь Калужской заставы, откуда было рукой подать до Нескучного сада, а там – вот сюрприз! – играет музыка. Легкомысленная мелодия летит со стороны Москвы-реки. Соблазн. Джаз.

Он зовет забыть о комендантском часе, уйти из дома, перебежать дорогу своей судьбы и увидеть небо в алмазах. На минутку Галя пожалела о том, что отшила поэта, который мог бы прикрыть ее во время прогулки своими красными военкорочками. Но сделанного не вернешь, а любопытство побеждает страх ночных патрулей и проверки документов.

Накинув на плечи кофту, с туфлями в руках, она пробирается темным коридором мимо комнаты тети, которая и вправду нездорова, но Галя чихать на это хотела. Мало ли на свете больных и скучных теток?

Бесшумно открывает дверь, выскальзывает в подъезд, как кошка. Идет вниз босиком, боясь настучать на себя каблучками бдительным соседям. И вот наконец: улица, свобода, приключение. Дура ты, шепчет она, вляпаешься. И улыбается, довольная тем, что не чувствует страха.

Ветер сдувает облако над крышей. А там розовая луна, как воспаленный глаз. В весеннюю сессию Галя заимела себе такой же, когда до утра читала Герберта Уэллса, чтобы отдохнуть от Максима Горького. И вот сама попала в «Войну миров». Крестами заклеенные темные окна зданий. Мертвые тушки аэростатов в небе. Страшный свет фары трехногой машины, притаившейся позади дома. В кабине копошится марсианин, ловец человеков, осьминог с огромным лбом и большими глазами, поджидающий жертву.

Пугая себя, Галя бежит в сторону Нескучного сада. Там, под деревьями, можно стать незаметной для треножника.

Но чем дальше от дома, тем тяжелее детская мысль: вляпалась. Тягучее пространство, как горячий асфальт, затрудняет движение. По спине ползет противный муравей тревоги. Из-за спины доносится звук мотора. Боковым зрением Галя видит черный блеск автомобильного крыла и переходит с бега на шаг, чтобы отдышаться и не выглядеть запыхавшейся уродкой. Машина тоже замедляет ход и, мурлыкая двигателем, плетется за девушкой вдоль обочины.

Она делает вид, что ничего не замечает. Идет равнодушной походкой. Лишь бы достичь калитки и нырнуть во тьму сада. Если там заперто, остановиться и заговорить первой. Четкий план в голове успокаивает нервы, помогает держать дистанцию с миром. Но тут опускается стекло в задней двери машины и раздается негромкий мужской голос:

– Quo vadis?

– Ого! Латынь во время войны. Что бы это могло значить? Шпионаж или проверка на вшивость?

Не поворачивая головы, она отвечает:

– Просто гуляю.

Голос удовлетворенно произносит:

– Так я и думал. Студентка.

Галя продолжает идти, считая метры, оставшиеся до калитки.

– Да не спеши! Там закрыто, – предупреждает голос.

План побега, который известен противнику, не годится к исполнению. Опять же, смерть как хочется узнать, что за древний римлянин катается тут по ночам. Галя обернулась, прищуром наводя на резкость близорукие глаза. Автомобиль встал как вкопанный. Дисциплинированный профиль шофера не шелохнулся в сторону девушки. Зато чей-то силуэт на заднем сиденье внимательно поблескивал стеклышками в очках, а может, пенсне. На плечах погоны, офицерская новинка этой весны. В сорок третьем командный состав Красной армии соскочил с ромбиков на звездочки. Преследователь Гали носил звезды немаленькие. Возможно, даже первой величины.

– Вы генерал? – спросила Галя у силуэта.

– Генерал, – ответил силуэт.

– Каких войск?

– Самых важных.

– Я не знаю, какие у нас самые важные.

– Главное, что я знаю. Ты не местная. – Она кивнула, хотя это был не вопрос, а утверждение. – Владимирская?

– Ивановская.

– Не может быть.

– Почему?

– По говору слышу. Где родилась?

– В Юрьеве-Польском.

– А говоришь, не владимирская. Географии не знаешь. Хотя зачем тебе. Ты гуманитарий.

– Как вы догадались?

В ответ ее собеседник зевнул. Как будто видел людей насквозь и не находил у них внутри ничего интересного. От него веяло древней скукой, словно от мумии в Эрмитаже. Страх улетучился из головы Гали. Любопытно стало узнать, хотят ли чего-нибудь старые мужчины с золотыми звездами на плечах. Чуждо им человеческое или не совсем чуждо? Момент, чтобы спросить, был самый подходящий. Набравшись духу, она задала вопрос.

– Лично я, – признался генерал, – хочу шоколада.

– Я тоже. Но где его взять?

– У меня есть. Садись, погрызем.

Галя подумала: а) никак нельзя отклонить такое приглашение; б) очень умно хотеть то, что имеешь. И забралась в машину, где пахло кожей и табаком. Сидящий посредине автомобильного диванчика человек ни на йоту не подвинулся при ее появлении. Ни туда, ни сюда. У него было маленькое гладкобритое лицо, тонкие губы, круглые золотые очки на остром носу. Если честно, при ближайшем рассмотрении внешность пассажира показалась Гале куда менее интересной, чем внутренность машины. Шикарная лакированная панель с дверцами и квадратным окном отделяла генеральскую часть салона от водительского места. Однако долго вертеть головой было неприлично. Девушка представилась:

– Я Галина.

– Молодец. Открой ящик.

На панели их было несколько. Галя наугад потянула деревянную ручку – прямо на нее выехал черный телефон без диска.

– Не эта. Рядом.

В соседнем отделении лежала коробка сигар и несколько толстых плиток в красной бумаге с колючими готическими буквами.

– Немецкий?

– Открывай, не бойся.

Она развернула обертку шоколадки и вежливо предложила хозяину угощаться первым. Наконец-то он шевельнулся. Маленькая белая рука поднялась с колена, как ночная бабочка, живущая сама по себе, отщипнула кусочек фашистского лакомства, поднесла ко рту, вернулась на место. Генерал сосал шоколад с каменным лицом, не дрогнув ни одним мускулом. Галя подумала: а что, если он и вправду мумия, просто в форме и с личным шофером? Говорят ведь, что фараоны иногда оживают в музеях. Ходят же слухи, что Сталин по ночам ходит в Мавзолей и советуется с Лениным, как побороть Гитлера.

Странное лезет на ум в генеральском авто. Увлеченная странным, девушка забыла о приличиях и незаметно для себя откусила прямо от плитки. Удивительный двойственный вкус! Горечь ударяет в нёбо, сладость ласкает язык. Видимо, из-за того, что она давно не ела таких замечательных вещей, все тело, как электрический разряд, пронзила нечаянная радость. Галя облизнула губы. Еще раз, еще – и не могла остановиться. Это было чувствительно, как в первый раз целоваться с усатым или пить газировку на жаре. Что-то непонятное приятно щекотало верхнюю губу. Она сидела и облизывалась. Генерал смотрел на нее, углы его рта приподнялись, чуть-чуть, самую малость.

– М-м, – сказала Галя. – Как вкусно. Давайте поедем к реке. Я слышала там музыку. Вы представляете? Наверное, с корабля. В Иванове нет ничего подобного. Ни музыки, ни кораблей, только бандиты. Они изнасиловали Егоренкову, мою подругу. Прямо на улице. Теперь она плачет и хочет умереть, а я ей говорю: Вера, в Иванове нет ни музыки, ни кораблей, ни красивых гробов. Вообще никаких гробов. Придется хоронить тебя в цветочном горшке.

– Это смешно. Продолжай.

– Товарищ генерал, я не могу об этом думать. Мысли сводят с ума. Я боюсь одиночества.

– Одиночество – плохая компания.

– Да. Проведешь в ней вечер – и жить не хочется. Особенно в темноте, когда свет отключат за перерасход счетчика. Вы генерал, вам не бывает одиноко.

– Бывает.

– Не может быть! У вас под командованием армия людей. Молодые бойцы. Вы прикажете им атаковать противника – и они как побегут – за Родину! – вперед.

– Мои бойцы не бегают за Родину.

– А что они делают? Летают, плавают?

– Они читают, сидя за столами.

– Ух ты! Надо же! Армия читателей. – Галя живо представила шеренги солдат с книжками под мышками. – Вы не поверите, но я догадалась. Вы – военный цензор.

– Военная сейчас обстановка. А я просто цензор, – ответил генерал. – Как Никитенко, Тютчев и Кукольник.

– Я знаю, знаю. Мы их проходили на третьем курсе. Вы тоже пишете красивые стихи?

– Терпеть не могу. Ешь шоколад.

– А вы?

– Мне хватит.

Осмелев, Галя отломила изрядный кусок и с наслаждением обсасывала, пока он не превратился в маленькую коричневую каплю на подушечке большого пальца.

– Ах, как было бы хорошо, если бы родинки делали из шоколада. – пошутила она и улыбнулась широко-широко, стараясь заполнить улыбкой автомобиль, чтобы внутри не осталось места для грусти. – А я знаете, что думаю? Я бы сейчас совершила какой-нибудь подвиг. Выиграла бы войну или сделала вас счастливым. Это можно?

– Можно, – ответил генерал, показывая маленькие зубы.

– Как?

– Очень просто. Ты понесешь меня на руках.

Галя чуть не задохнулась, едва веря своему счастью. Понести генерала – какой восторг! Да ведь это самое лучшее дело, которое можно придумать военной московской ночью.

– Вы не шутите?! – она прижала руки к горлу, чтобы не выскочило сердце. – Вы правда разрешите мне? Я смогу! Вы не смотрите, что я бледная. На самом деле я сильная как танк. Бууу-бууу, – загудела она, изображая мотор.

Генерал молчал, и это было золото, доставшееся бедной девушке в награду за смелость. Галя, наверное, смогла бы, не кривя душой, полюбить это молчание. Слушать его, раздувая ноздри, чтобы не выпустить из горла зреющий стон.

Но генерал, хоть и седой, оказался нетерпелив как мальчик. Рукой-мотыльком он указал на телефон. Расторопная Галя подала ему трубку, в которую важный пассажир уронил одно-единственное, но прекрасное слово: Иван. Сейчас же водитель выскочил со своего места, распахнул заднюю дверь и, наклонившись внутрь, словно экскаватор, обеими руками зачерпнул генерала.

– Понимаешь, что делать? – спросил Галю генерал.

Она поняла. Взволнованная, вышла из машины, встала перед Иваном и вытянула вперед руки. Водитель молча передал ей тело, оказавшееся таким легким, словно никого и не было внутри шинели.

– Вам удобно? – спросила Галя.

– Вполне, – кивнул генерал. – А теперь иди вперед и постарайся усыпить мою бдительность.

Они гуляли до рассвета. По Нескучному саду, который для них открыл невеселый сторож. По набережной – до Воробьевых гор и обратно. Воробьи чирикали патриотично. Иван с руки кормил Галю шоколадом. Чистая радость переполняла девушку, заставляя чеканить шаг, как на параде. Это было прекрасно. Москва-река, леденцовые звезды Кремля, нежное личико маленького генерала, который все на свете знает, прочитав письма советских людей, воюющих за счастье народа, за Сталина и легкое платье Гали.

Теперь она знала, как писать курсовую по роману «Мать». Ниловна – завод материнского счастья. Павел оплодотворяет ее революционными лозунгами. Забастовка – сперматозоид коммунизма в капиталистической матке. Любовь матери и сына – это гармония темного прошлого и светлого будущего.

Галя озвучила свои мысли, и генерал у нее на ручках согласился, что именно так будет правильно. Обещал, убаюканный, что цензура пропустит ее работу слово в слово.

Взволнованная девушка чувствовала, как это здорово – пропускать через себя все хорошее, что есть в языке. Великий, могучий, потный от напряжения пишущих людей, он входит в цензуру немытым и грязным. Приходится его скоблить, уделяя внимание каждой мелочи вроде холерных бацилл, которые прикидываются пустяком в микроскопе, но становятся эпидемией, когда попадают в открытый водоем.

На такой работе ошибка хуже предательства. Нельзя ее допустить. Лучше перестраховаться, пройтись инструментом по странным местам, чтобы язык вышел на свет чистым и поучительным, как заспиртованный эмбрион…