Роман с Блоком

Пролог

 
Я – не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!
 

Александр Блок

Невысоко, под облаками, пролетел германский аэроплан.

Через какое-то время он, как обычно, развернулся над болотом и полетел обратно, в направлении передовых позиций.

Было скучно и холодно. Многочисленные водоемы и просто глубокие лужи укрыл настоявшийся лед, земля совершенно промерзла, а деревья в лесу чуть ли не до макушек засыпало снегом…

Александр Блок достал из серебряного подаренного женой портсигара дешевую папиросу, закурил и по привычке прислушался к себе, чтобы найти подходящую рифму, строку или образ. Однако сочинитель в нем решительно не хотел отзываться – голова Блока в последнее время была занята исключительно нормами выработки, продовольственным обеспечением для рабочих, строительными материалами, овсом и лошадьми…

А ведь к началу германской войны он по праву считался одним из самых выдающихся поэтов России, безусловным авторитетом в поэзии и настоящим явлением в русской культуре начала двадцатого века. В отличие от сочинений великого множества отечественных стихотворцев, книги Блока выходят и раскупаются большими тиражами, а его самого называют едва ли не единственным преемником Пушкина.

 
И каждый вечер, в час назначенный,
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна…
 

Настоящая слава пришла к поэту достаточно давно, после цикла «Стихов о Прекрасной Даме». В поэзии Блока звучала некая чарующая музыка, они были наполнены символизмом и лирикой, сочетая в себе нечто самое повседневное, бытовое – и совершенно мистическое, требующее, по убеждению критиков, не понимания даже, а подлинной веры.

 
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы – дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего…
 

В свое время кто-то из литераторов написал, что особенностью поэтического стиля Блока является метафорическое восприятие мира. Он и сам признавал это за основное свойство истинного поэта, для которого романтическое преображение мира с помощью метафоры – вовсе не произвольная игра со словом, а единственный подлинный способ прикосновения к таинству жизни и смерти.

И вот сейчас, в десяти верстах от передовых оборонительных позиций, даже само слово «метафора» показалось ему совершенно чужим и холодным, будто оставленная под дождем за ненадобностью старенькая фаянсовая тарелка. Этого понятия, как и многих других, не существовало в обиходе у подавляющего большинства людей, которые составляли теперь круг общения Блока, а сравнения и определения, которыми пользовались при разговорах между собой лесорубы, нарядчики, нижние чины и даже армейские офицеры, большей частью носили характер довольно похабный и грубый.

В минувшем ноябре поэту Александру Блоку исполнилось тридцать шесть лет. На три года больше, чем было Спасителю, когда он завершил свой земной путь…

Перед войною Блок состоял на учете как необученный ратник второго разряда. Это означало, что он мог быть в любой момент призван и отправлен на фронт в качестве обыкновенного рядового. Имелась, правда, еще возможность поступить в армию вольноопределяющимся, однако озаботиться этим следовало бы заранее, а долгое время поэт не желал даже слышать о своем участии в мировой войне. Друзьям он рассказывал, что скорее согласится на самоубийство, чем отправится на фронт, – и продолжал говорить это даже после того, как жена его, Любовь Дмитриевна, дочь великого химика Менделеева, поступила работать сестрой милосердия в госпиталь. Отчим Блока командовал бригадой и в октябре уже принял участие в боевых действиях. Вслед за ним из Петербурга выехала и мать поэта.

«Уж если я не пошел в революцию, то на войну и подавно идти не стоит», – посмеивался, однако, Блок. В поэтической среде тогда считаться патриотом было неприлично.

Исключения лишь подтверждали правило. Добровольцем уходит под пули Николай Гумилев, награжденный двумя Георгиями и получивший офицерский чин в конце войны. Поэт-имажинист Бенедикт Лившиц на фронте принимает православие и также награждается крестом за храбрость. Получает боевое ранение футурист Николай Асеев… Остальные участники и завсегдатаи столичных литературных салонов стараются всеми способами уклониться от армии либо пристроиться на безопасную должность в тылу – как Борис Пастернак, Маяковский или модный Есенин, который отбывал воинскую повинность при санитарной роте в Царском Селе.

А у Блока тем временем выходит патриотический сборник «Стихи о России», он заканчивает свой «Соловьиный сад» и продолжает трудиться над новой поэмой «Возмездие». Тем более, что возраст у Александра Александровича непризывной, а любая война, даже самая мировая, рано или поздно заканчивается.

«На мои книги большой спрос, – писал он матери в мае шестнадцатого, – присланные из Москвы партии распродаются складом в несколько часов, так что у меня до сих пор нет авторских экземпляров… Мои книжные дела блестящи. «Театра» в две недели распродано около 2000, и мы приступаем уже к новому изданию…».

Однако еще до начала дождливого, жаркого лета тысяча девятьсот шестнадцатого года российская армия понесла такие огромные, поистине невосполнимые потери в солдатах и в кадровом офицерском составе, что был объявлен призыв под ружье резервистов восьмидесятого года рождения.

Служить или не служить?

Александр Блок почти не боялся ранения или смерти – хотя бы потому, что немного знал о них по-настоящему. Значительно больше тогда напугали его, потомственного городского обитателя, нечеловеческие бытовые условия предстоящей казарменной жизни, жуткие запахи, грязь и теснота бараков, опасность заразиться, лежа вповалку или питаясь из общего котла…

Форма тоже ему полагалась почти офицерская – кортик, узкие серебряные погоны на гимнастерке и бриджи, заправленные в высокие сапоги…

«Король поэтов» Игорь Северянин в подобной ситуации – как, впрочем, и подавляющее большинство диванных патриотов – «организовал» себе освобождение от армии «по нервному здоровью». Блок посчитал это ниже своего достоинства. К тому же, в его семейных отношениях опять наступил период взаимных упреков, размолвок и обоюдного непонимания. Кратковременные романы на стороне теперь приносили одни только хлопоты, и все чаще заканчивались скандалами. Появились долги и возникли проблемы со сном – так что мировая война оказалась достаточно уважительным поводом для того, чтобы убежать куда-нибудь подальше от жены, от любовницы, от восторженных и навязчивых почитателей, от постоянной погони за гонорарами…

Как бы то ни было, влиятельные родственники и друзья, а также поклонники его таланта все-таки постарались устроить судьбу выдающегося поэта – его зачислили табельщиком в 13-ю инженерно-строительную дружину Союза земств и городов. Такая должность фактически обеспечивала Блоку офицерское положение, пятьдесят рублей жалованья и бесплатный проезд во втором классе. Форма тоже ему полагалась почти офицерская – кортик, узкие серебряные погоны на гимнастерке и бриджи, заправленные в высокие сапоги. Именно за такой великолепный и необычайно воинственный наряд чиновников Союза земств и городов в народе называли земгусарами…

В июле, после короткого отпуска, Александр Блок отправился из Петрограда к месту службы, на русско-германский фронт, имея при себе огромный чемодан и американский револьвер без патронов, который на прощание подарила ему матушка.

Инженерно-строительная дружина, в которую попал поэт, дислоцировалась в прифронтовой полосе, в районе Пинских болот. Дружина занималась оборудованием большой и сложной системы запасных оборонительных позиций. Работы было много. Мобилизованные рабочие вырубали деревья, расчищая сектора обстрела, рыли в несколько линий ходы сообщения и окопы, поправляли старые блиндажи, оборудовали пулеметные гнезда, натягивали колючую проволоку, вколачивая специальные колья. В основном состояли в дружине оборванные, плохо экипированные и накормленные представители национальных окраин Российской империи – туркмены, узбеки, башкиры, среди которых попадались даже недавние каторжники, прежде срока отпущенные с Сахалина.

Поначалу вновь прибывший табельщик вел какой-то несложный учет, затем Блока отметили за аккуратность и педантичность и назначили исполнять обязанности заведующего партией.

Под началом у него оказалось почти две тысячи строителей, так что Александр Блок почти постоянно был вынужден находиться в лесу, где велись основные работы. До темноты он успевал объехать верхом все строительные объекты, а по вечерам составлял бесконечные справки и табели установленной формы. От передовых позиций его отделяло теперь не более десяти верст, так что перекаты артиллерийских дуэлей достаточно скоро уже воспринимались недавним столичным поэтом как нечто обыденное и привычное.

На военной службе. 2016 год.

Кстати, и с бытовыми условиями, из-за которых он так беспокоился, тоже все оказалось не так уж и плохо. По большей части Блок жил при штабе – в имении князя Друцкого-Любецкого, расположенном в нескольких верстах от места основных строительных работ, на берегу реки со смешным и каким-то уютным названием Бобрик. Хозяева называли свой большой усадебный дом с белыми колоннами на старый польский манер – «палац», и окружал его парк со столетними липами, за оградой которого сразу же начинались привычные для Полесья болота и пустоши…

Дом оказался сильно разорен войною. Значительная часть мебели была переломана, стекла в некоторых помещениях выбиты, да к тому же какие-то негодяи без всякого смысла порезали и попортили старинные картины в золоченых рамах. Тем не менее князь и его супруга встречали всех русских военных чиновников и офицеров гостеприимно и радушно, так что постепенно в усадьбе возникло некоторое подобие светской жизни.

Его сиятельство князь Иероним Эдвинович Друцкий-Любецкий, потомок старинного славного рода, непременно показывал тем, кто заслужил его доверие, многочисленные грамоты и рескрипты, подписанные польскими королями, государем Петром Первым и Екатериной Великой. Сам он родился в год крестьянской реформы, окончил Санкт-Петербургский университет по юридическому факультету, немного послужил в гвардейской артиллерии, а впоследствии избирался от Минской губернии членом Государственной думы и Государственного совета.

Помимо активной общественной деятельности его сиятельство когда-то уделял внимание и литературным занятиям – сочинял военно-исторические драмы, которые ставились даже в театрах Вильно.

Хозяин усадьбы был несколько чудаковат, своей маленькой коренастой фигурой напоминал паука и носил седые бакенбарды. Время от времени он бесшумно проходил по дому, внезапно появлялся на пороге комнаты или на повороте лестницы – и почти сразу же исчезал в темноте коридора… Кроме того, князь по секрету сообщил однажды своим постояльцам, что ему известна безошибочная система игры в рулетку, и поэтому он с нетерпением ожидает конца войны, чтобы разбить банк в Монте-Карло.

Его жена – тридцатилетняя золотоволосая женщина, невыносимо скучавшая по развлечениям и приличному обществу, – устраивала для офицеров и военных чиновников вечеринки, на которых почти неизменно присутствовал Александр Блок. Она считалась достаточно образованной женщиной, любила книги и была, разумеется, страстной поклонницей его творчества. Княгиня даже имела в домашней библиотеке его поэтический сборник «Ночные часы» и еще несколько журналов со стихами, изданными перед самой войной, так что хозяевам было приятно и лестно оказывать покровительство известному столичному поэту, которого волею судеб и ветром войны занесло к ним, в глухую провинцию. Сам же Блок – скорее, из чувства признательности, чем по собственному желанию, – время от времени за столом декламировал князю, княгине и оказавшимся при штабе сослуживцам свои знаменитые строки:

 
Превратила все в шутку сначала,
Поняла – принялась укорять,
Головою красивой качала,
Стала слезы платком вытирать.
И, зубами дразня, хохотала,
Неожиданно все позабыв.
Вдруг припомнила все – зарыдала,
Десять шпилек на стол уронив…
 

Или совершенно иное, но такое же неповторимое:

 
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие,
В зеленых плакали и пели…
 

А случалось, под настроение, подходящее случаю:

 
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
 

Постоянно отказываться от чтения своих стихов было бы неучтиво для гостя, которого с таким радушием принимали в усадьбе. Однако написать за прошедшие месяцы хотя бы пару новых строк поэт себя так и не заставил, несмотря на постоянные уговоры княгини и сослуживцев, на пирожные с настоящим китайским чаем, которые подавали хозяева, и на прочие знаки внимания.

Впрочем, даже если поэту по обстоятельствам службы не удавалось вернуться в усадьбу и приходилось задерживаться на строительстве, то ночь он проводил не где-нибудь, а в деревне неподалеку – в просторной и чистой избе, специально выделенной для начальства. Блохи в ней были практически полностью выведены, а хозяйские дочери, во избежание неприятностей определенного рода, были отправлены жить на чердак. В теплой комнате с печью и общим столом обитал сам хозяин с хозяйкой и кошкой. В двух других ночевали по три постояльца – так что каждому, не исключая Александра Блока, полагалась своя персональная походная койка с постельным бельем. Питались вскладчину казенным продовольствием. Горячую еду на всех готовила жена хозяина, она же и обстирывала господ военных. Повезло и в отношении соседей – вместе с Блоком в избе проживали, к примеру, математик Идельсон, начинающий архитектор Катонин и даже потомок великого композитора Глинка, проходившие службу все в той же дружине…

Деревенька называлась Колбы, от остального мира ее отделяли предательские болота и непролазное бездорожье – однако же оказаться в окопе на передовой, или даже в землянках, которые предназначались для нижних чинов, было бы несопоставимо хуже. Быт наладился. Жизнь поэта на войне текла размеренно, спокойно и достаточно благополучно. По вечерам в избе, при теплом свете керосинки, Блок играл в шахматы с другими постояльцами – а вот писать стихи, читать их товарищам или даже просто говорить о литературе ему и здесь нисколько не хотелось…

Надо сказать, что свое положение Александр Блок переносил поначалу довольно легко, и даже не без удовольствия. Верховая езда, простая пища и долгие часы на свежем воздухе заметно укрепили его физически, и теперь он вполне мог заснуть, когда рядом громко разговаривали несколько человек, мог не умываться целый день, подолгу обходиться без чая, скакать утром в карьер и еще затемно выписывать какие-то бумаги…

«Во всем этом много хорошего, – сообщал Александр Александрович матери, – но, когда это прекратится, все покажется сном».

Однако с наступлением зимы настроение его начинает заметно меняться. Поэт все чаще испытывает приступы тоски от монотонного, однообразного существования, от нескончаемых справок, отчетов и разговоров о том, сколько кто выбросил кубов, сколько вырыто ячеек и траверсов, отчего саперы замедляют с трассировкой…

«Жизнь складывается глупо, неприятно, нелепо и некрасиво. – записывает Блок. – Редкие дни бывает хорошо, все остальные – бестолково, противоречиво и мелочно. Надоедает мне такая жизнь временами смертельно… Современные люди в большом количестве хороши разве на открытом воздухе, но жить с ними в одном хлеву долгое время бывает тягостно».

Новый тысяча девятьсот семнадцатый год Александр Александрович встретил в княжеской усадьбе. Было много хорошей и вкусной еды, белоснежная скатерть, фамильное серебро и даже настоящее французское шампанское…

Но уже на следующий день Блок записал в дневнике:

«Мне вообще здесь трудно, и должность собачья, и надоело порядочно…»

Каждый день газеты и письма от близких приносят множество противоречивых вестей, но не их с нетерпением дожидается Блок. Сообщения о победах и отступлениях русской армии ему почти безразличны – поэт понимает, что сам он теперь, как и все остальные, – лишь маленький винтик огромной военной машины. Вот, жена получила приглашение в разъездную театральную труппу… мать поместили в лечебницу, она в тяжелом состоянии… отчима произвели в генералы, и он сражается где-то в Галиции… Дальше что? Сепаратный мир с немцами? Об этом уже не стесняются разговаривать вслух и писать, но пока ничто не предвещает окончания кровавой бойни. Падение насквозь прогнившего самодержавия? Ну, да, наверняка… когда-нибудь… конечно…

«Мне вообще здесь трудно, и должность собачья, и надоело порядочно…»

Окончательно и бесповоротно решение выбираться в Петроград любыми средствами было принято Блоком в середине января, после встречи со старинным знакомым по литературному цеху Алексеем Толстым. По правде говоря, в приличном обществе перед войною этого щеголя и болтуна недолюбливали – однако же, что нередко случается на передовой или возле нее, заведующий строительными работами Александр Блок и военный корреспондент граф Толстой в этот раз повстречались как самые близкие люди.

Граф решил прокатиться на фронт за компанию – в качестве сопровождающего при каком-то очередном генерале, которого послали проводить ревизию строительных работ. Они встретились рядом со станцией, в светлом и жарко натопленном домике, где стучали ключами телеграфисты. Удивились друг другу, обрадовались и постарались побыстрее покончить со скучными конторскими делами. Когда сведения о башкирах, состоявших в дружине, были отосланы к генералу, Алексей Толстой и Александр Блок пошли гулять по железнодорожной станции. Граф с большим упоением передавал разнообразные светские сплетни, как всегда остроумно и едко оценивал политические события, новости литературы, театральные постановки, актеров, актрис, восходящие звезды богемы и общих знакомых. Блок в ответ изо всех сил старался казаться веселым, изображал удовлетворение жизнью, рассказал, как здесь славно, как он из десятника дослужился до заведующего работами и сколько времени проводит, разъезжая верхом. Разумеется, поговорили также о надоевшей войне, о зиме, о погоде, но когда граф спросил, пишет ли поэт сейчас что-нибудь, Блок покачал головой и ответил вполне равнодушно, что нет, ничего он не делает…

Граф решил прокатиться на фронт

Вместе с Алексеем Толстым, как оказалось, приехал из Петрограда на поезде также Дмитрий Кузьмин-Караваев, любитель поэзии и довоенный приятель Александра Блока, а теперь – уполномоченный комитета Всероссийского земского союза. Дмитрий Владимирович стихов никогда не писал, но не только входил в литературное объединение «Цех поэтов», а даже избирался одним из трех его руководителей. С наступлением сумерек они встретились возле вагонов, и от железнодорожных путей втроем пошли ужинать в княжескую усадьбу, где квартировал Александр Александрович. После ужина по-мужски, основательно выпили и почти до утра просидели за разговором о женщинах, о революции и о любви – причем граф Толстой постоянно срывался на пошлые анекдоты, а Кузьмин-Караваев почти неприлично форсил своим новым солдатским Георгием… Ранним утром столичные гости собрались и укатили со своим тыловым генералом обратно в столицу – получив, правда, на прощание с Блока торжественное обязательство отобедать всем вместе в «Медведе», когда все закончится…

Аэроплан уже скрылся из виду, но стрекотание двигателя отчего-то не затихало – напротив, оно снова начало приближаться и нарастать. И только спустя некоторое время, когда из-за лесного поворота появился военный автомобиль, поэт догадался, что теперь слышит звук мотора.

Блок поправил шинель на плечах и подумал, что осенью или весной ни за что бы ему сюда не доехать – все дороги в прифронтовой полосе превращались от паводков и дождей в непролазное месиво жирной грязи. В этой грязи не только машины, но даже телеги и пушки проваливались по самые оси, а несчастные лошади на второй или третьей версте уже окончательно выбивались из сил.

Однако сейчас, на исходе зимы, незнакомое и неожиданное авто с торопливой уверенностью в своих силах катилось по зимнику. В его кузове расположились несколько нижних чинов из пехотного батальона – и у каждого, к полному недоумению Блока, на груди красовался большой алый бант. Среди солдат и унтеров без труда можно было заметить единственного офицера. Молоденький чернильный прапорщик, с таким же, как у остальных, пронзительным, кроваво-красным бантом, стоял, удерживаясь на ходу обеими руками за высокий борт, и постоянно кричал в пустоту что-то громкое и восторженное…

Впрочем, слов его и особого смысла в них было не разобрать.

Автомобиль проехал вдоль деревни по направлению к передовым позициям. Александр Блок докурил папиросу, аккуратно придавил ее и вернулся обратно в избу – надо было доканчивать справку о выбывших по болезни рабочих.