Дочь Рейха

17 сентября 1933 года

Из оконной ниши, где я устроила себе гнездо из подушек, я наблюдаю за Фрицшештрассе. Если мне повезет, то появится Вальтер: руки в карманах коротких штанишек, шаркая подошвами по асфальту, он будет прохаживаться по улице и высматривать Карла. Но дорога пуста. Сквозь ветки дерева я вижу пожилую чету: старики выходят из элегантного белого дома напротив. На поводке они ведут черную лохматую собаку. Пес идет, вывалив длинный красный язык, как будто улыбается. В нашей прежней квартире для собаки не было места, но теперь мама так не скажет. Я бегу к ней.

На кухне Берта вытирает испачканные в муке руки о передник.

– У мамы голова болит, – объясняет кухарка. – Она ушла наверх, прилечь.

– Как можно лежать в постели в разгар дня?

– Я бы тоже полежать не отказалась, – фыркает Берта, продолжая месить. – Может, я чем-то тебе помогу?

– Нам надо завести собаку. В таком большом доме, как этот, без собаки просто нельзя.

– Понятно. Ну, с этим можно подождать, пока твоя мама не встанет. А кроме того, она, может, и не захочет собаку.

Перестав месить, Берта берет тесто и с размаху швыряет его о стол. Видно, как под веснушчатой кожей ходят мышцы предплечий.

– Может, пойти разбудить ее? Как ты думаешь, Берта?

– Нет, фройляйн Герта. Я думаю, это плохая мысль.

Я вздыхаю и понуро выхожу из дому. Старики с собакой еще не скрылись из виду – ковыляют в конце улицы. Быстро догоняю их.

– Доброе утро. Можно погладить вашу собаку? Меня зовут Хетти. Я живу в том большом доме, через дорогу от вас.

Старик одет в коричневый костюм с галстуком, шляпа хомбург аккуратно сидит у него на голове. Женщина, маленькая и хрупкая, в легком пальто, несмотря на теплый день, смотрит на мужа и часто моргает.

Он, негромко кашлянув, тихо говорит ей:

– Она всего лишь ребенок, Руфь. – Потом поворачивается ко мне. – Конечно погладь. Его зовут Флоки, а я герр Гольдшмидт.

Флоки, кажется, виляет не только хвостом, но и всем телом, вплоть до кончика носа.

– Какой ты добрый, – говорю я псу, опускаюсь рядом с ним на корточки и хихикаю, когда он ставит передние лапы мне на колени и начинает лизать мои уши.

– Хотите, я схожу с ним в парк? – Я смотрю на Гольдшмидтов. Они ведь и правда очень старые, а Флоки так хочется побегать. – Я умею обращаться с собаками. Я его не потеряю, не думайте. – Я встаю и принимаю ответственный вид.

На этот раз отвечает фрау Гольдшмидт:

– Нет, оставь пса в покое. – Голос у нее недовольный и такой кислый, как будто она только что разжевала лимонное зернышко. – После того, что было, я тебе не позволю.

Я начинаю пятиться. Наверное, она не любит детей?

– Успокойся, Руфь. Не надо так. Идем. – Герр Гольдшмидт тянет жену за руку, но та не трогается с места, ее темные глаза становятся узкими как щелочки.

– Твой отец, – шипит она мне, – выжил их из дому. Надуманные обвинения. Травля в его газетенке. Вот кто настоящий преступник! Все это ложь и неправда…

– Руфь! Прошу тебя! – Герр Гольдшмидт дергает жену за руку, но ее уже не остановить.

Она дрожит, слова вылетают у нее изо рта вперемешку с брызгами слюны.

– Дрюкеры – хорошие люди. Они хорошо зарабатывали. Но успех порождает зависть, ведь так? Завидуют те, кто ничего не добился. А теперь посмотрите на него: украл дом и расселся в нем как хозяин!

– Руфь! – Голос герра Гольдшмидта пронзителен и резок. Он поворачивается ко мне. – Прошу прощения за то, что наговорила моя жена, она сегодня сама не своя…

Но я уже поняла, что эта старуха – ведьма, и опрометью бегу от нее прочь, пока она не обрызгала меня своей ядовитой слюной. Лишь захлопнув за собой железную калитку, я останавливаюсь. Сердце стучит, как копыта скаковой лошади по дорожке ипподрома.

На улице у нашего дома припаркована машина, а в передней я застаю незнакомую молодую женщину: на ней плотно облегающий коричневый костюм, который делает ее похожей на боквурст^[1]. У незнакомки круглые щеки, курносый нос и губы такой толщины, каких я не видела ни у кого в жизни. Волосы цвета оберточной бумаги заплетены в косу, так плотно уложенную на макушке, что кожа над ушами натянулась и покраснела. Она смотрит на меня с удивлением.

– Здравствуй, – ласково говорит она мне. – Я фройляйн Мюллер. А ты, наверное, Герта?

Папа, большой как медведь и красивый в обтягивающей форме СС, выходит из кабинета. Протягивает фройляйн Мюллер пару тоненьких папок.

– Привет, Шнуфель! Пару дней не увидимся. Уезжаю в Берлин, по делам СС. – Он обнимает меня, прижимая мою голову к своей груди. Твердая пряжка его нагрудного ремня впивается мне в щеку. – А где твоя мать? Елена, Елена! – От крика внутри у него все вибрирует.

– Франц? – Мама в широкополой соломенной шляпе и летящем платье входит через заднюю дверь из сада. В руках у нее срезанные цветы, ножницы и еще что-то. За ней идет Карл. – Ты дома? Почему так рано? – удивленно спрашивает она.

– А, вот ты где. Елена, это Хильда Мюллер, моя новая секретарша. – (Молодая женщина улыбается и кивает маме.) – Слушай, я еду в Берлин. Дело срочное – у нас опять проблемы с коммунистами. – Он вздыхает. – А у меня еще еженедельная передовица для «Ляйпцигера» не готова, хотя завтра уже крайний срок. Фройляйн Мюллер поедет со мной и поможет в работе. – Папа умолкает, поднимает руки к лицу и трет его ладонями, сильно надавливая на глаза пальцами.

Бедный, он так устает на двух работах!

– Ты остановишься у бабушки Аннамарии? – спрашивает Карл.

– Надеюсь, что нет, – отвечает папа. – В смысле, – тут же поправляется он, – я, конечно, зайду к матери, если время позволит, что вряд ли. – Он поворачивается к маме. – Вечером позвоню. – Он берет ее руки в свои, целует в щеку. – Пока, Шнуфель, – говорит он мне, – слушайся маму.

– Хорошо, папа.

Я заглядываю ему в лицо, обрамленное светлыми, тщательно зачесанными назад волосами. Ловлю взгляд его светлых глаз в надежде прочесть в них любовь и показать ему, что я сама хочу всегда быть только хорошей. Но он смотрит не на меня, а на часы.

– Нам пора. – Папа поворачивается к Карлу. – Остаешься за старшего, молодой человек. Береги сестру и мать.

Втроем мы стоим у двери и смотрим, как они с фройляйн Мюллер садятся в блестящий черный автомобиль. Юбка на женщине такая тугая, что, кажется, вот-вот треснет. У нее большой круглый зад, и она ходит переваливаясь, как гусыня.

– Мама, – говорю я, когда автомобиль отъезжает, – Гольдшмидты, которые живут через дорогу, говорят, что папа украл наш дом. Разве это можно – украсть целый дом?

Мама поворачивается ко мне так резко, что подол ее платья взлетает вокруг нее, и смотрит мне в лицо:

– Они так сказали? Зачем ты с ними разговаривала?

– У них есть собачка, а я хотела ее погладить. Можно нам тоже завести собаку, раз мы живем здесь?

– Нельзя говорить с этими людьми.

– Я только хотела погладить собачку.

– Они же евреи, Хетти.

От этого слова по спине у меня бегут мурашки. Откуда мне было знать?

– Грязные свиньи, жиды, – говорит Карл и морщит нос.

– Они бездельники и заняты только тем, что распространяют лживые сплетни, – твердым голосом произносит мама; я наблюдаю за тем, как она ставит цветы в вазу и наполняет ее водой. – Это их основное занятие. Запомни, тебе нельзя разговаривать с ними. Мы живем в трудные времена. Вот почему папа служит в СС и работает в газете. СС защищают Гитлера и борются с любыми партиями, которые пытаются оказать ему сопротивление. Вот почему тебе, Хетти, следует с осторожностью выбирать себе друзей. Водись только с настоящими немцами, как мы. Ясно?

– Да, мама.

Она снова выходит в сад, и я за ней – не хочется оставаться в одиночестве. Там я рассматриваю кусты и цветы вдоль ограды. Надо же, здесь такой покой, тишина, и не подумаешь, что за пределами кованой решетки нашего сада затаилось зло. От страха меня снова пробирают мурашки. И тогда я представляю себе огромного свирепого пса, который бегает в саду вдоль забора, охраняя нас и наш дом. Мне сразу становится спокойнее.

8 октября 1933 года

В парадную дверь стучат.

– Кто бы это мог быть в такую рань, да еще в воскресенье?

Мама хмурит брови. Высокая, гибкая, наряженная в платье персикового цвета, она слетает по лестнице на первый этаж. Тонкая прядка волос выбивается на бегу из ее темного пучка волос, и мама заправляет ее за ухо.

Я уже тяну к себе массивную входную дверь. На крыльце стоит Вальтер, руки в карманах. Распахиваю дверь еще шире и набираю побольше воздуха в грудь, стараясь казаться выше ростом.

Когда Вальтер был малышом, он, наверное, походил на тех пухлощеких, светловолосых херувимов, которые парят в облаках на картинах с изображениями Марии и Младенца Христа. Сейчас ему четырнадцать, и хотя волосы у него по-прежнему кудрявые и светлые, а глаза голубые, но щеки уже втянулись, руки и ноги удлинились, сделав его похожим на жеребенка-подростка. Еще не мужчина, но уже не мальчик.

– Карл! – зовет мама.

Стоя на нижней ступеньке лестницы, она держится за круглую деревянную шишечку на перилах с таким видом, точно боится упасть.

– Доброе утро, фрау Хайнрих, – вежливо говорит Вальтер и переступает порог. – А Карл ничем не занят?

– Поднимайся, – зовет его Карл, чья ухмыляющаяся мордаха уже появляется на верхней ступеньке лестницы. – У меня поболтаем.

– Привет, Вальтер, – говорю я.

Тот наклоняется развязать ботинки и, кажется, совсем меня не слышит.

– Хочешь подняться в дом на дереве? – делаю я вторую попытку, но он уже бежит наверх, к Карлу.

Из кабинета выходит папа, руки в боки. Он хмуро смотрит в спину Вальтеру.

– Опять этот, – ворчит папа и сердито смотрит на маму. – Значит, ты так ему и не сказала?

– Перестань, Франц. – Мама вздыхает, ее руки безвольно вытягиваются вдоль боков, плечи поникают. – Пожалуйста, давай не будем об этом.

– Только потому, что он однажды спас… – Папа бросает на меня быстрый взгляд, и я понимаю: он говорит о том дне, когда я Едва Не Утонула. – Мне это не нравится. – Он поворачивается и уходит в кабинет, резко и громко хлопнув дверью.

Мы с мамой остаемся в передней одни. Стоим и смотрим друг на друга. Ледяные пальцы невидимками касаются моей спины.

– Что папе не нравится? – шепотом спрашиваю я.

Мама вздыхает:

– Иди вымой лицо и руки. Сегодня мы идем в солдатский дом.

– Но…

– Всего на пару часов. Тебе это полезно.

– Мне обязательно туда идти?

– Да, обязательно, – твердо отвечает она. – Труд на общее благо – святой долг каждого из нас. Он приближает нас к фюреру. Мы все должны проявлять заботу друг о друге.

– Я бы лучше поиграла с Карлом и Вальтером.

– Девочкам, – непреклонным голосом говорит мама, – необходимо учиться покорности.

Крохотный узелок завязывается у меня внутри, пока я хмуро топаю наверх.

Солдатский дом на Халлишештрассе стоит, отступив от красной линии. Зданию уже не одна сотня лет, когда-то в нем была больница. Теперь здесь живут солдаты, которых сильно ранили, когда они храбро сражались за наш народ, и он называется Дом героев. Вокруг разбит приятный сад, сбоку просторная терраса, на ней выстроились инвалидные кресла. Мужчины, которые сидят в них, так неподвижно глядят на газон и клумбы за ним, что я невольно думаю: а вдруг они умерли?

Мама решительно ведет меня по ступеням наверх, к входной двери, и нажимает на кнопку звонка. Выходит медсестра в аккуратной форме, здоровается и впускает нас в переднюю, где пахнет полиролью и хлоркой. Там она представляется – Лизель. Из-под ее белой шапочки выглядывают прядки светлых волос.

– Хайль Гитлер! Как замечательно, что вы опять пришли, фрау Хайнрих.

– Хайль Гитлер! Это моя дочь, Герта.

– Очень приятно видеть вас обеих. Наши обитатели всегда так рады вашим визитам, фрау Хайнрих.

И Лизель ведет нас по темному коридору, мимо палаты, куда я заглядываю на ходу. Восемь железных коек, все аккуратно застелены и пусты. «Жильцы сейчас в комнате отдыха», – объясняет Лизель. Я стараюсь не делать глубоких вдохов: запах хлорки не может перебить всепроникающую вонь человеческой мочи и еще чего-то неприятного.

– Некоторые из наших постоянных обитателей – герои войны, Герта, но у них нет семей, – говорит Лизель. – Они заслужили комфорт, в котором проводят свои последние дни.

– Да, конечно заслужили, – киваю я.

– Разумеется. Но у нас очень мало средств. Сейчас так трудно… – Лизель умолкает, и на лбу у нее появляется морщинка.

– Я устраиваю обед для сбора пожертвований, – с энтузиазмом подхватывает мама. – А мой муж поместит в «Ляйпцигере» статью о трудностях, которые вы испытываете.

– Нам так повезло, что нашей патронессой стала твоя мама. – Лизель улыбается мне. – Вот кто не устает трудиться на благо других.

Я с удивлением смотрю на маму. Для меня она просто мама. Но тут я понимаю, что она и еще кое-кто.

В комнате отдыха мы застаем трех солдат-инвалидов, которые сидят в плетеных креслах на колесах, составленных в полукруг. Я знаю, что глазеть на людей невежливо, но ничего не могу с собой поделать. От вида одного из них меня прошибает пот. У солдата нет половины лица, вторая половина – искореженная масса плоти. На месте рта – маленькая дырочка, большой кусок щеки отсутствует. Глаза над ней тоже нет, зато второй, мутный, белый, таращится из съежившейся плоти. Голова солдата похожа на полуобглоданный кусок цыпленка.

Меня начинает мутить, и я уже боюсь, что меня вырвет, когда мама хватает меня за руку и сильно дергает.

Я делаю глубокий вдох. Нельзя быть такой неженкой, как же я тогда стану врачом?

По сравнению с первым другие два инвалида просто красавцы: один, правда, без ног, другой с половиной ноги и без руки, но ничего, смотреть можно.

Я бросаю взгляд на маму, которая стоит посреди мрачной комнаты перед живым человеческим паноптикумом, и вдруг понимаю, какая она красивая – красивее всех на свете. Ее сияющие глаза и очаровательная улыбка гаснут, но она тут же берет себя в руки и, блестя волосами, глазами, зубами и персиковым шелком платья, наполняет унылое помещение цветом, жизнью, блеском.

Приносят лимонный чай с печеньем. Лизель вставляет соломинку в рот человеку с изжеванным лицом и помогает ему пить. Он с хлюпаньем втягивает в себя чай, но, когда она вынимает соломинку, часть жидкости проливается ему на рубашку, стекая по измочаленной плоти, которая когда-то покрывала его подбородок. Сестра ловко вытирает пролитое, потом подходит и садится рядом со мной.

– Что с ними случилось? – шепотом спрашиваю я.

– Рядом с ними взорвался снаряд. Эти еще ничего, есть и другие, хуже. – После паузы Лизель добавляет: – Ужасная штука – война.

– Я никогда об этом не задумывалась.

– С чего бы тебе? Ты еще маленькая. Может, в другой раз задержишься, почитаешь им что-нибудь? Твоя мама часто рассказывает нам, какая ты умница. Им понравится. Хорошенькое юное существо так скрашивает жизнь.

Я с удивлением смотрю на маму, она ободряюще улыбается мне. Мама похвалила меня – теплая волна удовольствия прокатывается по мне с головы до ног.

– Конечно, – говорю я искренне. – С удовольствием.

Сестра похлопывает меня по коленке, потом встает, чтобы еще раз обтереть лицо изуродованного человека и предложить инвалидам воды.

Когда мы уходим, Лизель машет нам с крыльца. Огромными глотками я пью сладкий уличный воздух и едва сдерживаю желание бежать отсюда, куда глаза глядят.

– Эти люди так ужасно пострадали, мама.

– Им еще повезло, о них заботятся.

Мы идем медленно, наслаждаемся лучами заходящего солнца. Все вокруг кажется мне новым и таким прекрасным. Никогда еще я не видела так ясно всей красоты раскидистых крон деревьев, не слышала всей прелести птичьей песни, не чувствовала совершенства собственных рук и ног. Я вдруг понимаю, что хочу стать не просто врачом, а хирургом. Чтобы помогать им. Даю себе слово еще лучше учиться в школе.

Пожалуйста, пусть больше никогда не будет войны. Сохрани нас всех, папу, маму, Карла и меня.

– Войны ведь больше не будет, правда?

– Будем надеяться, что нет. Нам повезло, что у нас есть Гитлер, ведь он стоит за мир и гармонию во всей Европе. К сожалению, о других странах того же не скажешь. Что они сделали с нами под конец войны – эти ужасные репарации. Столько раненых, безработных, такая нищета царила кругом. Они и сейчас издеваются над нами. Хотят, чтобы мы страдали и дальше, но они дождутся, что мы скажем: «Хватит!» – и начнем бороться за то, что принадлежит нам по праву.

– Но кто? Кто – они?

– Наши враги, Хетти. Нас многие хотят уничтожить. Они хотят убивать, калечить, лишить нас всего, что для нас дорого. Хотят истребить сам наш образ жизни.

Липкие пальцы страха снова ползут по моей спине.

– Но кто они, наши враги?

Мама стискивает мою руку.

– Их много, и они разные. Но за каждым из них стоят евреи. Они хотят захватить весь мир. Но не бойся, детка, – добавляет мама своим чистым голосом. – Гитлер стоит у руля нашей новой Германии, а с ним нам ничего не страшно. Пусть у наших врагов дрожат от страха коленки!

11 октября 1933 года

– Извини, сегодня не могу, – говорю я еврейке Фриде, когда она просит меня встать с ней в пару на уроке гимнастики.

Фрида разочарованно поникает, а я чувствую себя виноватой. И поспешно оглядываюсь в поисках еще кого-нибудь без пары, чтобы меня не поставили с ней насильно. Герда мотает головой и хватает за руку Аву, на всякий случай, чтобы я не сомневалась.

– Эй, хочешь стоять сегодня со мной?

Я оборачиваюсь и вижу Эрну, высокую и тонкую, в белом гимнастическом костюме. Она едва заметно улыбается.

– Давай. – Я делаю вид, будто мне все равно, хотя, когда мы встаем с ней вместе, сердце колотится у меня в ушах.

Эрне не обязательно знать, где я жила раньше. Не обязательно знать и то, что в прежней школе у меня был всего один друг, Томас. Наша семья поднимается в обществе, и это главное.

– Девочки! – Фройляйн Заубер хлопает в ладоши, призывая к вниманию. – Слушайте меня и повторяйте за мной. Возьмите палки и в парах сделайте то, чему мы учились на прошлой неделе. Руки поднимайте как можно выше, следите за правильным положением ног и спины. Указывайте друг другу на ошибки. Займите свои места.

Мы с Эрной становимся у заднего крыльца школы.

– А ну-ка, – в глазах Эрны появляется лукавая искорка, – покажи мне, как ты умеешь крутиться. И не забывай: палка высоко поднята, носки в стороны!

Она передразнивает писклявую фройляйн Заубер так точно, что я начинаю хохотать, и вот уже мы обе кружимся, наклоняемся то в одну сторону, то в другую, размахивая палками и преувеличенно выставляя носки. Почему-то рядом с Эрной я даже не боюсь получить нагоняй от писклявой фройляйн.

Я замечаю Фриду, которая так и осталась без пары и сама с собой повторяет движения в дальнем углу площадки. Вид у нее печальный и одинокий, но я знаю, что не должна ее жалеть, потому что она не наша. И я старательно не гляжу на нее больше.

– Раз, два, три… Хайль! – Эрна прикладывает палку к верхней губе и выбрасывает вперед прямую правую руку.

– Эрна! – шепчу я, потрясенная ее нахальством, и все же мне так хочется расхохотаться, что от напряжения болит лицо.

– Класс! – говорю я басом, подражая доктору Крейцу, и для пущей достоверности выпячиваю живот и раскидываю руки. – Запомните этого автора, о котором вам ничего не положено знать! Он великий, он гениальный, и он запрещенный!

Эрна хихикает над моей шуткой, и на душе у меня становится так тепло, словно я только что выпила горячего шоколада. Все теперь кажется мне возможным и достижимым. Стоит только протянуть руку.

Вдруг оказывается, что урок закончился и нам пора в класс.

На этот раз я смело сажусь на одну скамью с Эрной. Теперь у нас каждый день есть новый урок, который втискивают между другими занятиями. Жизнь фюрера. Фрау Шмидт объясняет нам, что мы должны изучать жизнь и борьбу великого человека, Адольфа Гитлера, чтобы на его примере учиться мужеству и силе духа. Когда фрау Шмидт рассказывает нам о его страданиях и мудрости, на глаза у нее наворачиваются слезы. Она обещает, что когда мы узнаем о нем все, то полюбим его так же, как она. И мы начинаем петь.

Выкрикивая слова «Песни Хорста Весселя», я кошусь в окно на школьный двор. Во дворе старшеклассники, у них большая перемена. Я высматриваю среди них Карла. Вон он, в центре толпы, смеется, запрокинув голову. Я смотрю на него и улыбаюсь. И тут мое внимание привлекает одинокая фигура мальчика, который сидит на скамье в стороне от всех, положив ногу на ногу, и покачивает ступней. Светловолосая голова склонена над книгой. Вальтер. Какой он чудной! Пока Карл и другие мальчики рисуются друг перед другом, стараясь в чем-нибудь да переплюнуть остальных, Вальтер занят совсем другим. Он уходит в книгу. И я чувствую, что от этого он нравится мне еще больше.

Наше пение завершается обычной молитвой благодарности:

 
Фюрер, мой фюрер, данный мне Богом,
Спаси и сохрани мою жизнь,
Как ты спас Германию.
За хлеб мой насущный благодарю тебя.
Будь со мною всегда, не покидай меня,
Фюрер, мой фюрер, моя вера, мой свет в ночи.
Хайль Гитлер!
 

Когда под проливным дождем мы с Карлом бегом возвращаемся из школы, мамы дома нет: она занята где-то сбором средств для помощи солдатскому дому.

– Обсушитесь, приходите поесть со мной и Ингрид, – говорит нам Берта, накрывая на четверых большой дубовый стол на кухне, где пол выложен каменными плитами.

Я ухожу наверх, чтобы переодеться. Когда мы жили в квартирке, все было совсем иначе. Дома чаще всего были Карл, мама и я, папа почти всегда на работе. Мы втроем были тогда почти неразлучны – вместе ели, мы с Карлом спали в одной комнате. Мама брала нас с собой за покупками, мы помогали ей на кухне. А еще она пела нам песни и рассказывала истории из своего детства, когда жила во Франции. Да, в квартире мама почти все делала сама, ведь там у нее не было ни горничной, ни кухарки, но, как ни странно, тогда ей хватало времени на нас. Теперь она все время где-то пропадает, занимается благотворительностью, навещает подруг, а мы все чаще остаемся на попечении Берты. Иногда мне кажется, что мама совсем о нас забыла.

Я подхожу к письменному столу и щелкаю рычажком новенького радиоприемника. Его совсем недавно подарил мне папа. Повторяют речь, которую произнес вчера для юношества доктор Гросс, глава ведомства расовой политики Национал-социалистической партии Германии. Мы с Карлом слушали ее как раз перед обедом.

– …Наука утверждает, что наследуемые характеристики важнее приобретенных… – (Я выскальзываю из влажной юбки, стягиваю с себя мокрую блузку.) – Даже когда нас не станет, наше наследие продолжит жить в наших детях и в детях наших детей. Осознав это, мы увидим великую реку крови, которая течет к нам через века, и эта река и есть германский народ. Каждое поколение – это волна, которая поднимается и опускается, за ней приходит другая. Мы же, отдельные индивидуумы, лишь капли в этом потоке. Нам, в отличие от либералов, не кажется, что именно вокруг нас вращается весь мир… – (Я вынимаю из шкафа чистую блузку, юбку, пуловер и надеваю их.) – Понимание этого придает нам скромность. В отличие от либералов, которые считают, что всеми своими достижениями они обязаны исключительно самим себе, мы понимаем, что все нами достигнутое есть результат не наших индивидуальных способностей, но нашего наследия. Мы – гордые носители и хранители германской крови…

Я выключаю радио. Я знаю, что он будет говорить дальше. Что все расы разные. Что негр, даже с образованием, все равно не станет частью высшей нордической расы. Спускаясь по лестнице, я прямо-таки чувствую, как пульсирует в моих венах драгоценная германская кровь – беспримесная, по крайней мере со стороны папы.

Берта разливает по тарелкам ароматный гуляш, приправленный щедрой порцией толстых клецек. Мы уже доедаем, когда дверь приотворяется и в щель просовывается блестящая от влаги голова Вальтера.

– А-а, – улыбается ему Берта. – Ты как раз вовремя, сейчас будет чай с пирогом. На запах, наверное, пришел. Заходи же, нечего мешкать на пороге, – продолжает она, собирая наши тарелки.

Вальтер садится рядом с Карлом. Я приглаживаю волосы и выпрямляю спину.

– Ты написал сочинение по истории? – спрашивает Вальтер у Карла.

– Нет, – стонет тот. – Опять придется убить на него весь вечер. А что там за тема?

– Символика борьбы и героизма в средневековой поэме «Песнь о Нибелунгах» как отражение борьбы современного германского народа. – Вальтер откусывает кусочек сливового пирога. – Мм… Очень вкусно, Берта.

Кухарка сияет от его похвалы. А я, прислонившись к стене, мечтаю о том, как было бы здорово, если бы Эрна тоже была здесь и мы все вчетвером – она, я, Карл и Вальтер – болтали бы о школе, перемывали бы косточки знакомым, и нам всем было бы легко и хорошо друг с другом. Я бы рассказывала им что-нибудь, а они внимательно слушали бы меня, кивали и улыбались моим смешным шуткам.

– Так ты идешь?

– Мм?

– Я спрашиваю, ты идешь с нами на дерево? – Вальтер вопросительно смотрит на меня. – У меня карамельки есть, – добавляет он и покачивает передо мной пакетиком с конфетами.

Я соскакиваю со стула, иду вслед за мальчиками по коридору и через заднюю дверь дома выхожу в сад. Дождь закончился, в воздухе густо пахнет влажной землей. Мальчики уже карабкаются в дом. За ними, крепко хватаясь руками за отсыревшие петли веревочной лестницы, лезу я и скоро просовываю голову в отверстие в нижней части дома, угнездившегося в развилке дубового ствола. Сажусь на пол и перекидываю ноги через край. Юбка задирается чуть не до попы. Я быстро поправляю ее. Но Вальтер все равно не смотрит.

Он стоит у окна и выглядывает наружу.

– Как здесь высоко, – говорит он, оглядываясь на нас с Карлом, и ухмыляется. – А кенгуру может прыгнуть выше дома?

Карл закатывает глаза:

– Опять твои шуточки.

– Нет, не может, – отвечаю я, вспоминая высокую крышу нашего дома.

– Конечно может! – восклицает Вальтер. – Дом ведь не умеет прыгать!

Карл стонет, а я хихикаю, и Вальтер подмигивает мне. И снова смотрит в окно.

– Надо же, отсюда дом Розенталей видно, – говорит он. – Ой! – Отдернув от подоконника руку, Вальтер встряхивает ею и начинает разглядывать свой палец.

Я подскакиваю к нему:

– Дай посмотрю. – (Темная линия занозы наискось прошила подушечку указательного пальца Вальтера и засела так глубоко, что без инструмента не вытащить.) – Сейчас принесу пинцет.

Торопливо спускаясь по лестнице, я слышу смех Карла.

– Смотри, как бы она тебе палец не ампутировала. У нее есть смехотворная мечта – стать хирургом…

Взбежав к себе в комнату, я хватаю сумочку с инструментами. Когда мы еще жили в квартире и я бродила с Томасом по улицам, сумочка всегда была при мне. Она висела у меня на спине, а я зорко смотрела по сторонам: не нужна ли какой зверушке медицинская помощь. Например, блохастой бродячей собаке, которую я обрабатывала бурой, пока ее держал Томас (пару раз она его укусила); или соседской кошке, которой я перевязала раненый хвост, несмотря на ее недвусмысленно выраженное неодобрение. А один раз даже приклеила ножку кузнечику, но он все равно умер.

Я возвращаюсь на дерево, пинцетом вынимаю Вальтеру занозу и крепко давлю на его палец, чтобы выжать кровь. Только так можно убедиться, что в ранке не осталось ничего лишнего. Потом обрабатываю палец йодом и велю ему беречься от грязи, чтобы в ранку не попала инфекция.

Карл уже расстелил на полу одеяло и теперь лежит на боку, подперев голову локтем.

– Она даже книжки по медицине читает, – сообщает он, наблюдая за моими действиями. – Скукотища.

– Вот и нет.

– Да ты вообще знаешь, – вздыхает Карл, – что женщинам запретили теперь быть врачами?

– Неправда!

– Спроси у папы, если мне не веришь. Ты ведь девчонка, Хетти, вот и веди себя, как девчонке положено, даже если тебе это не по нутру.

По голосу брата я слышу, что он не хочет причинить мне боль, и все же лицо у меня горит, когда я убираю в сумку щипцы и бутылочку с йодом. Чувствую, как мальчики смотрят на меня, пока я вожусь с ремешками и застежками. Женщинам запретили быть врачами. Неужели это правда? Мне кажется, будто в животе у меня открылась дыра и в нее дует.

– Спасибо вам, доктор Хайнрих, – в полной тишине говорит Вальтер и добавляет: – Нет ничего плохого в том, чтобы иметь мечту. – Его слова как бальзам на мою душевную рану. И снова подмигивает мне, второй раз за день. – Я должен вам заплатить, – продолжает он и, порывшись в пакетике, достает оттуда большую тянучку.

– Самая большая тянучка специально для малышки Хетти, – улыбается он, протягивая мне лакомство, и я чувствую, как бешено стучит у меня сердце.

– Спасибо. – Я беру конфету и сажусь на пол, спиной к стене.

Положив тянучку в рот, я жую сладкий золотистый кусочек. Он крупный и твердый, торчит у меня из-за щеки и никак не хочет уменьшаться. Струйка слюны вытекает из уголка моего рта, и я торопливо вытираю ее рукавом, чтобы никто не заметил.

– Очень красиво! – хохочет Карл.

Вальтер смотрит на меня и тоже смеется.

– На, возьми еще.

Но я только поджимаю губы и трясу головой, красная от смущения.

– Ура! – кричит Карл. – Найден способ заставить девчонку молчать! Поздравляю тебя, друг!

Комок встает у меня в горле, я вскакиваю и бегу к лестнице. Только на улице позволяю себе заплакать.

Бегу к дому, а мне вслед несется смех Вальтера и Карла, и я чувствую, как мое будущее, такое уютное и милое, разлетается на тысячи разноцветных осколков.