Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных.
Евангелие от Матфея, глава 20 стих 16
Посвящаю моим родителям и моим друзьям
Предисловие от издателя. Как я их нашел, или свободное высказывание свободного человека
За время своего пребывание в сем бренном теле мне удалось сменить несколько профессий. Одна из них привела меня в этом году в начале октября, когда здесь уже выпал снег, в приют для бездомных деревни Ашуркино Пушкинского района Московской области, километров 100 к северу от столицы. Нет, не в качестве бездомного, прости Господи, да не сбудется это надо мной, а так, исследователя, журналиста, социолога. Была там еще пара писателей и деятелей культуры местного разлива. Нас встретил утром здоровенный детина двухметрового роста c длинными, крепкими ручищами, Николай и назвался помощником епископа Диодора, который и организовал этот приют.
Вместе с Николаем был уже его помощник – охрипший и осипший от трудов праведных «надзиратель», как его любовно называли сами бездомные – Борис. Он командовал бездомными на месте. Борис был Николая постарше, хоть и гораздо меньше ростом, и впечатление производил нрава веселого, но и способного спросить с провинившегося по самому строгому счету. Он ходил перед нашей группой и размахивал руками, показывая местные достопримечательности:
– Вот эта церковь уже построена, – хрипел он, указывая на красивую деревянную церквушку человек на сто максимум, – а вот та, – показывал он на белую повыше, – пока не отапливается, там еще в алтаре работы идут!
Действительно, на огороженной территории приюта стояли две церкви, а позади них – один двухэтажный барак, в котором и проживали бездомные. Перед бараком был большой хлев, где топталось восемь коров с бычком, а за бараком – поле, за полем лес. Бездомные целый день копошились на хозяйственных работах. Сейчас они растаскивали откуда-то взявшуюся посреди поля кучу досок, видимо, остатки разрушенного здесь дома, и рубили их на дрова, которые санями тащили в свою «обитель».
Мы зашли в теплую церковь. Николай объяснил, что храм целиком и полностью построен здешними обитателями приюта.
Денег на строительство не было, так что собирали с народа по копейке. Отец Диодор окормлял еще девять приходов и три часовни. Этот приют он задумал изначально, как только появился в этих местах десять лет тому назад. Еще у него в пастве значилась местная бригада ВДВ.
Церковь действительно была хороша. Темного дерева иконостас был украшен красивой резьбой, покрытой лаком. Иконы были все в одном стиле и свеженаписанные. Только по бокам нефа висели старинные ростовые образы Сергия Радонежского и Николая Чудотворца. Там же мы заметили маленькую иконку Николая Второго без семьи с частичкой его шинели.
– Откуда это? – поинтересовался я.
– Это отец Диодор знает, у него спросить надо! Он много чего собирал, там и переписка есть, ордена и медали.
– А где он сейчас, отец Диодор?
– Обещал подъехать! – Николай показывал длинными руками то на одну святыню, то на другую, рассказывая взахлеб о достоинствах своего епископа. – Он сам-то не местный, когда появился здесь, еще епископом не был, только простым иеромонахом, а сейчас уже больше десяти церквей построил, военную часть окормляет! А этот приют с самого начала он задумал. Сначала мало народу было, потом подтянулись. Сейчас человек 30 живет. Мы их иноками называем. Они ж у нас оторваны от мира. Тут за забор нельзя выходить. За дисциплиной Боря следит, – он показал на Борю, и тот заулыбался.
– А вообще-то, – продолжил Николай, – мы здесь монастырь делать будем!
– А кто ж монахи? Где брать будете? – поинтересовался кто-то.
– А вот они и будут монахи! – заулыбался Николай своей простой мужицкой улыбкой и показал в сторону барака. – Мы из них и будем монахов делать! Так отец Диодор и задумал!
Я удивился:
– Вы что, считаете, что они достигли такого духовного уровня, чтобы стать монахами?
– Ну, мы работаем над этим! – продолжал улыбаться Николай.
Кто-то снимал его на фотоаппарат, и ему это явно нравилось. Он бы хотел рассказать что-то еще, но тут в разговор вступил Борис:
– Видите этот иконостас?
Мы кивнули:
– Очень красиво. Где заказывали? Кто делал?
– Вот то-то и оно! – радовался Борис. – Тут алкоголики, тунеядцы, вся наша шатия братия постаралась. Каждый, кто нож в руках держал!
– Да, красота!
– Икотностас такой он миллиона два стоит, – пояснил Николай. – Откуда у нас такие деньги? Вот сами и резали!
– Что ж, они, художники что-ли? – вырвалось у меня.
– Был тут один художник Гоша, Георгий, царствие небесное, а остальные так, сами научились. У нас быстро всему учатся!
На улице Борис рассказал, что этот Гоша-художник прибился к ним год назад и прожил здесь до самой смерти. Появился он без паспорта, без жилья, как и все здесь, после скитаний по вокзалам и, как он говорил, «добрым людям». Лишь папка под мышкой, а в них какие-то бумаги. Гоша имел вид спитой, но интеллигентный, работал когда-то художником на Мосфильме, чуть ли не с самим Рязановым. Но проклятая русская болезнь довела его до сумы, хорошо хоть не до тюрьмы. Потерял он и работу, и жилье. Квартира у него была где-то в Сокольниках. Каким-то образом, он ее лишился. Может, банку задолжал по кредитам, а, может, жене оставил, неизвестно. Об этом он не рассказывал. Некоторое время жил на Мосфильме в павильонах, потом и оттуда выгнали. Положение это его не сильно угнетало. Всегда было кому его приютить ввиду прошлых заслуг. Гоша к появлению здесь был лет 50-ти или чуть более того, очень начитан. Любил подолгу уединятся с книгой, которых собрал здесь целую библиотеку. Ради него оплачивали интернет. Купили ему для этого ноутбук, на котором он показывал всем скачанные православные фильмы и печатал свой дневник, который никому не давал и не читал вслух. Этот свой дневник Гоша незадолго до смерти распечатал на А4 и вложил в папку Дело №, где уже было написанное ранее.
Пить он бросил, так как на территорию проносить было нельзя, и за забор не выпускали. Попросили его помочь с иконостасом, он и согласился. Делали его четыре с лишним месяца. Забыв самого себя, Гоша прямо светился весь от радости! Бригаду собрал из своих. Работа спорилась, и недавно они его закончили. Собрали немного денег и отправили Гошу в город за новыми фильмами в награду за работу, заодно и прикупить соли и муки. Доверие ему уже было полное.
Гоша на эти деньги, видать, выпил немного, а затем стал просить подаяние у станции, чтоб не опозориться по возвращении назад. Там его местные бомжи и поколотили. У станции он пролежал в канаве всю ночь, и сердце остановилось. Похоронили его недавно, недели две назад.
– Хороший был человек! Образованный! – вздохнул Боря и перекрестился. – Царствие небесное! Какой иконостас сделал, а с привычкой своей совладать так и не смог!
Могила Гоши была за теплой церковью. На деревянном кресте из такого же лакированного темного дерева была прибита табличка, а на ней написано:
«Здесь покоится раб Божий Георгий, художник. Вечная память!»
Ни фамилии, ни года рождения указано не было. Об этом он никогда не говорил сам, а его и не спрашивали.
Я поинтересовался, нельзя ли посмотреть его дневники.
– Это только с благословения епископа, – ответил Борис.
Мы зашли в хлев с коровами, где резко запахло деревней и теплым навозом.
– К нам люди приходят в основном с раковыми заболеваниями! – объяснял Николай, жестикулируя, и его огромные руки не помещались под низкими потолками. – Рак желудка, еще чего, а от чего все это? От экологии, от продуктов. Мы им натуральное молоко даем, а они его пить не могут! Несварение! Это ж до чего людям природу испортили, что они натуральное молоко пить не могут!
Коровы не дали нам долго греться в хлеву, начав обычное свое дело обмена натуральных веществ с той самой природой, да так рьяно, что мы гуськом аккуратно выскочили из этого заведения, смеясь и подбадривая друг друга.
– Детством пахнет! Вот она, правда-то где, Родина! – только и крикнул кто-то из наших и тут же наступил ботинком в навоз, смачно выругавшись.
Мы подошли к жилому бараку. Отсюда было видно грязновато-белое поле со свежевыпавшем за ночь тонким слоем снега и копошащаяся кучка обитателей приюта. Они медленно растаскивали какую-то рухлядь и погружали ее в сани. От кучи тропинка чернела до деревянного сортира метров в ста от фронта работ. Одни из таких нагруженных саней тянул в нашу сторону молодой парень в надвинутой на лоб шапочке. Затащив сани в калитку, он продолжил тянуть вдоль стены барака.
– А можно с ним поговорить? – спросил один из наших с фотоаппаратом. – Я запишу небольшое интервью.
Борис коршуном уставился на доходягу и скомандовал:
– А ну, бросай сани и иди сюда!
– Строгий! – улыбнулся Николай. – Ничего, они его за это уважают.
– У меня не забалуешь, – подтвердил Борис. – Откуда сам? – спросил он подошедшего парня с распухшей половиной лица, которая делала его ассиметричным. Его грустный вид напоминал допрашиваемых в полиции мелких жуликов, когда их показывают по телевизору.
– Из Пушкино, – процедил вчерашний бомж.
– А что с лицом?
– В аварию попал, – нехотя ответил парень.
– А че без жилья?
– Выгнали. Родственники, брат с женой.
– А ты в суд подай!
– А у меня денег на суд нет.
– Понятно. А здесь нравится?
Все невольно засмеялись, так как понятно, что было бы, ответь парень «нет».
– Здесь хорошо, коллектив! Кормят, тепло, – пробурчал парень вполне искренно.
– Да живут на всем готовом! – похлопал его по плечу Борис. – Ладно, иди работай!
Парень поплелся обратно к саням.
– Божьи люди! – выдохнул Борис и улыбнулся.
Мы поднялись в барак осмотреть жилое помещение. Оно было на втором этаже. В комнате с койками стояла массивная печь-буржуйка в виде горизонтальной бочки с трубой через крышу.
От нее по бараку распространялось такое тепло, будто тебя ласково обнимали шерстяными мягкими рукавицами. Я разомлел. Над печкой сушились носки, одежда, кровати аккуратно заправлены. Ничего лишнего.
– Вот, – говорил Николай, – Натуральное тепло, где его теперь найдешь? Нету, а здесь пожалуйста!
– Хорошо тут, – заметил я. – А дневальный есть?
– Ну, у нас тут не как в армии прям. Тут они сами разбираются, кто у них старший, кто дневальный. Мы никого не назначаем. Люди же разные приходят. Бывают и одержимые бесом тоже.
Мы переглянулись.
– Да, – подтвердил Николай. – Жила тут одна женщина, потом с ножом стала на всех бросаться. Пришлось ее проводить отсюда.
– А бывает, кто уходит?
– Нет, таких еще не было, – ответил Борис. – А вот у нас картошка заканчивается, вот это тема, – перевел он разговор на другое. – Теплых вещей тоже дефицит!
– Да, – оживился Николай. – Вы там напишите, что, если кто пожертвует нам продукты какие-то простые или вещи теплые, то… – он задумался, какой бы оборот вставить. чтоб закрутить фразу поблагочестивее. – Господь… ну, в общем, – он замялся, и нам всем стало его жалко. – В общем… ну, Господь его не забудет, как-то так! – закруглил он и смущенно улыбнулся. И от этой улыбки вдруг всем присутствующим стало ясно, что это очень хороший человек.
Через часик подъехал сам Диодор. Невысокого роста, но и не маленький, с хриплым, словно осипшим с надрывом голосом, он говорил, глядя куда-то в пространство, будто над нашими головами было написано что-то таинственными огненными буквами, которые он и читал. Можно было задать самый интимный вопрос, типа: «а туалет у вас здесь где?», епископ посмотрит куда-то вдаль и тем же тоном, что до этого рассказывал о святых, пояснит дорогу к туалету. Голос его был всегда на одной интонации, хриплой и высокой, видимо, он сорвал его на амвоне или читая проповеди в военной части, так же разглядывая огненные буквы.
Я понял, что это человек-волна, человек-слово, а слово бе Бог. Там словно бы не было уже человеческого, а только лишь потустороннее, небесное. Но это впечатление оказалось обманчивым. Сидя за чаем в домике, он уже более нейтральным тоном поведал нам о перипетиях своей борьбы с местным музеем, где неподалеку у него была церковь. Музей был Тютчева, а церковь с приходом стояла на территории музея в ограде.
Дама, смотрительница музея, хорошо нам всем известная, была в некоторых неладах с епископом. Эстетствующее начало смотрительницы музея не совпадало с ортодоксией. Более того, за 50 лет служения музею, ей пришлось хлебнуть столько унижений и трудностей, включая мизерную зарплату, что страну эту она не очень любила. Обида в глубине души не позволяла ей считать русское национальное за свое. Отец Диодор, уже смущаясь и краснея, выдавливал из себя:
– Она любит этих!
– Кого? – не понимали мы.
– Ну, этих. Национальных антиподов. Она считает их за сверхчеловеков, дружбу с ними водит, а русские – это так, навоз для нее.
Мы сделали вид, что поняли, о ком идет речь.
– Сейчас новый директор пришел. Она сама на покое при усадьбе живет, – продолжал Диодор. – А этот-то пришел ко мне во время службы, попрыгал так на полу-то дощатом, о-о, говорит, пол-то совсем разваливается, я должен вас по технике безопасности закрыть! Церковь-то закрыть, представляете?! – Он отхлебнул чаю, и в глазах его я впервые заметил что-то человеческое. – Вот так и живем. Закроют церковь или нет – не знаю.
Обращался он к нам, потому что делегация наша имела некоторый общественный вес, хоть и состояла из двух православных писателей, одного бизнесмена и меня.
Поговорив еще немного, я задал вопрос о дневниках Гоши, которые не выходили у меня из головы.
– А можно ли мне на них посмотреть? – спросил я.
– О, не только можно, а нужно! Коля, неси сюда папку!
Некоторая возня возникла с тем, кто принесет папку, отправлен был Борис, и через пару минут она была на столе перед епископом.
Диодор погладил ее рукой и посмотрел на меня.
– Я – человек простой, – сказал он. – Но папка эта интересная. Я не все читал, да и, признаться, некогда, ну, и мудрено там бывает, ино и скабрезно. Вы уж сами посмотрите. Человек-то он был образованный, много книжек прочитал. Вот и пишет там о разном. Мне то это ни к чему, а вы поглядите, человек все-таки, царствие небесное! Все там будем пред Господом!
Мы все перекрестились. Епископ подвинул ко мне папку, и я перевернул ее к себе.
В обычном картонном деле было довольно много листов, некоторые уже пожелтели, видимо, печаталось это в разное время. Я представил себе, как он таскал с собой эту папку, видимо, не имея компьютера, не мог сохранить все это на флешку, или просто постоянно перечитывал текст. На папке было написано
Записки Ё…
– А почему Ё? – спросил я.
– А вот этого не могу сказать, – пожал плечами Диодор. – Может, Николай знает? Николай!
– Не знаю, батюшка, – отвечал помошник. – Борис, ты знаешь, почему Ё?
– А Бог его знает! – ухмыльнулся «надзиратель». – Он ведь никому о себе не рассказывал. Да вот еще его фильмы некоторые, там остались. – Он протянул стопку DVD в книжечках.
Я посмотрел некоторые обложки – Тарковский, Кесьлевский, Кубрик…
– Хороший вкус, – заметил я.
– Да, он человек образованный, на Мосфильме, говорят, работал! – подтвердил Диодор.
– Так тем более интересно! – согласился я. – Может, он гений какой, а мы не знаем? Скончал свои пути, так сказать, в приюте, со всяким может случиться. От сумы, да от тюрьмы… Моцарта тоже в могиле для бедняков похоронили.
Все на мгновенье притихли.
– Гений, это точно, – молвил Диодор. – Иконостас вон какой сделал! Может, и гений, и впрямь. Вы, знаете, что? – осенила его мысль. – Вы наведите о нем справки! Вдруг, это и, в самом деле, человек известный, а мы о нем ничего не знаем! Может, и родственников его найдете? Вы возьмите это с собой, возьмите! А там, если понравится, что, в музей отдайте или опубликуйте!
– Так вы благословляете? – спросил я недоверчиво. – Забрать это и поступать по обстоятельствам?
– Вот именно, что по обстоятельствам! – Епископ встал и благословил меня широким крестом. Встал, естественно, и я, сложив руки лодочкой.
Мы тепло простились, и всю дорогу я грел у груди эту папку.
В Москве я начал читать. Через некоторое время, прочитав листов десять, я решил навести справки, кто бы это мог быть. Не составило труда выяснить, что, действительно, на Мосфильме некоторое время работал художником-постановщиком, а потом декоратором, некто Георгий Ёжиков, и работал он чуть ли не с Лотяну, Рязановым и другими мэтрами. Бывал и в других странах. Постепенно, однако, он стал чудить, спиваться, лишился работы и жилья. Кое-кто еще помнил его острый профиль, высокий рост и красивый зачес седеющих прядей. Ходил он по Мосфильму всегда в испачканном красками халате, с маленькой бутылкой коньяка в кармане и с растрепанной шевелюрой. Иногда с батоном под мышкой. Часто его видели в наушниках, слушающим музыку, а иногда и с книжкой в руках. Редко, однако, когда он был абсолютно трезв.
Теперь, кажется, я знал, что фамилия этого человека и дала загадочную букву Ё. Так это или нет, история умалчивает. Так как родственников его не нашлось, все права на рукопись о. Диодор передал мне.
Погружаясь в чтение его дневников, я вынес для себя много интересного и даже оригинального. Человек был несомненно одаренный, хотя и едкий. Местами очень наблюдательный, а порой потрясающе наивный, как ребенок. Единственное, чего нельзя сказать наверняка, где именно он писал в трезвом состоянии, а где под шафе, сам он об этом не всегда упоминает. Но его мысли и наблюдения, некоторые во всяком случае, показались мне настолько оригинальными и глубокими, особенно, что касается искусства и нашей жизни, самого хода истории и психологии разных людей, что я решился опубликовать эти дневники.
Скажу прямо, некоторые места, особенно грубые в плане лексики, я стушевал или заменил отточиями, дабы не оскорблять слух читателя и особенно читательниц. То же касается его политических воззрений – не меняя ни строчки, я все же вынужден избегать некоторых названий, так скажем, национальностей, чтоб избежать лишних вопросов. Однако, все и так понятно. Интересно, как меняются политические предпочтения г. Ёжикова от государственника и националиста к почти либералу и космополиту и обратно. Я должен сказать особо, что не во всем согласен с г. Ёжиковым, но и держать в туне это достояние подпольной отечественной мысли я не могу. Придет время, я верю, и «Записки Ё» будут опубликованы в полном объеме, но пока я выношу на суд читателя лишь то, что возможно в наше время. Людей искусства, коих он возможно знал, и чьи фамилии упомянуты здесь, я прошу не обижаться на почившего, ибо его мнение ушло вместе с ним в могилу, а мы с ним вольны не соглашаться.
Все записи идут в хронологическом порядке (почти все с заголовками) по годам, начиная с 2008 года по Р.Х., когда г. Ёжиков взялся впервые за свое нетрезвое перо. Некоторые фотографии вставлены мной для ясности, а некоторые г. Ёжиков сделал сам, распечатав их цветным принтером. На себя я взял и некоторую корректуру правописания, сделал примечания, а также выделил жирным шрифтом особо важные понятия и ключевые мысли автора.
Не выдержав прозорливости г. Ёжикова, я отдал его рукопись знакомому критику Владимиру Лившицу-Данильянцу, цикл передач которого «Культура и мы» на канале «Культура», наверное, известен каждому образованному россиянину. Именно он согласился написать вступление или вводное слово.
Михаил Салиас
Вступление
Благодаря моему другу, путешественнику и писателю Михаилу Салиасу, я ознакомился с этими Записками. По долгу моей службы я много читал дневниково-мемуарной литературы, но данный экземпляр меня навел на размышления серьезные. Господин Ёжиков работал с самыми лучшими режиссерами страны – Эльдаром Рязановым, Владимиром Мотылём, Эмилем Лотяну – всем он был известен. Его точка зрения оригинальна, она порой неожиданна, спорна, но эрудиция и объем знаний г. Ёжикова вызывают у меня однозначное уважение. Так широк его кругозор – от античной литературы до современного альтернативного рока.
Высказывания его порой спорны. Они неожиданны, провокативны, но полны необычайной и глубокой истины. За внешней простотой формы, казалось бы, банальным чередованием совершенно разнородных тем и наблюдений проступают первообразы «Дневников» Достоевского, «Мыслей» Паскаля, «Опытов» Монтеня и другой подобной литературы. Г. Ёжиков даже более раскрепощен и вариативен в выборе тем. Это не только религия, как у Паскаля, не только философия и размышления о жизни, как у Монтеня, не только лишь социальные заметки, но все и сразу, включая довольно серьезные исторические реминисценции и современный политический анализ. И тут же рядом яркие бытовые зарисовки – о побитой девушке или о травле тараканов в приюте для бездомных. Пожалуй, я бы определил этот жанр, как писательский дневник. Русская словесность знает эту традицию – от «Дневников» Достоевского к «Опавшим листьям» Розанова и дальше. Некоторые обороты позволяют нам думать, что он печатался в интернете под псевдонимом. Существует ли где-либо сейчас на просторах интернета этот Дневник – неизвестно. Последнее время некоторые писатели прибегают к публикации своих интернет-дневников, так что это направление уже составило отдельный жанр. В отличие от чисто литературного дневника, интернет-дневник более раскрепощен, как в выражениях, так и в темах.
Несмотря на легкость формы, я нахожу довольно серьезное содержание в Дневниках г. Ёжикова. В полном смысле этого слова перед нами философ «новой волны» русского романтизма, замешанного на классической русской религиозной традиции с сильным западным христианским влиянием. При этом я не могу определить г. Ёжикова в известные мне направления современной философской мысли. Его философия во многом интегральна, но отнюдь не наукообразна, как то подобает быть современной интегральной философии. Наука г. Ёжикова вообще мало интересует. Пожалуй, образность и парадокс привлекают его больше всего. Его мысли замешаны на реальной жизни и лишены всякого академизма.
Автор принадлежит православной традиции, но сторонником русской консервативной, славянофильской, особенно, мысли его трудно назвать. Он критикует то Леонтьева с Данилевским, то Розанова, хвалит де Местра, но тут же жалуется на неспособность последнего постичь русского исполина, каковым был Ломоносов, и вообще русскую интегральную мощь. Довольно едкие слова мы слышим из уст автора иногда и в адрес православной церкви как общественного института, с точки зрения формы он даже хвалит католичество, но при этом не только заступается за православие перед современными атеистами-критиканами из интеллигентской среды, но заканчивает свои дни истинным сыном православной церкви, ведущим полумонашеский образ жизни в приюте для бездомных. Да и сам он говорит «я – православный».
Его симпатии лежат в области смешения культур и метода. Ключевой его фрагмент, с моей точки зрения, называется «Транс» – о том, что мы живем в эпоху транса, одно переходит в другое, все замиксовано, жесткие границы уходят – Запад переходит в Восток и обратно, классика – в модернизм, а модернизм в классику, что, собственно, и есть в широком смысле «эпоха постмодерна». При этом не только содержание имеется в виду, но и метод. Остроумно замечает г. Ёжиков, что, если русские монархисты хотят расширить свое влияние, им надо устраивать транс дискотеки, с «Боже царя храни» они останутся в 19 веке. Другой ключевой фрагмент называется «Тишина вселенной», о том, что Бог в его понимании может быть выражен одним звуком вселенской тишины, которую он услышал в пустом подмосковном монастыре. Г. Ёжиков, несомненно, религиозный философ, но религия эта не сводится к узкой богословской православной традиции. Я слышу в нем отголоски и даосизма («Инь и Янь forever») и индуизма (синергия Шивы и Шакти).
Автор, несомненно, консерватор, причем русский консерватор по своим убеждениям. Триада монархия-церковь-народ имеет для него важное значение. Вся критика политической жизни построена именно с консервативной точки зрения, немало тут достается и отечественным политикам. Борьба против тронов и алтарей в современном мире не оставляет г. Ёжикова равнодушным. Но это консерватизм умный, я бы сказал, открытый миру, и уж совершенно чуждый ксенофобии. Свое отвращение к расизму и всем формам экстремизма г. Ёжиков неоднократно постулирует в своих Записках. Вот программный фрагмент «О ксенофобии»: «Ксенофобия, которая не есть национализм, ибо в национализме здоровом нет ничего плохого, ксенофобия, т.е. ненависть к другим нациям – это всегда идеология побежденных. Проиграла команда по футболу другой команде – и ненавидит ее. Просто надо учиться и побеждать. Другое дело, что это трудно. Надо побеждать противника его же методами». Готов подписаться под этими словами обеими руками.
Вместе с тем, г. Ёжиков остроумно и аргументированно вскрывает скрытые механизмы мировой политики, где алчные финансовые воротилы «ставят над людьми эксперименты, как над крысами», по выражению нашего президента.
Эстетические воззрения г. Ёжикова тоже парадоксальны, он ратует за открытость формы, защищает современные выставки и галерею «Винзавод» против «глупых патриотов», причем ополчается на последних довольно жестко, и тут же, как Савонарола, клеймит современных «бесов» от кинематографа – Феллини, Лео Каракса или других признанных классиков. В жюри фестивалей его бы точно не взяли с подобными взглядами.
Вместе с тем в Дневниках г. Ёжикова есть полные мудрости и лиризма фрагменты, которые сами по себе могут быть самостоятельными эссе, образцом хорошей лирической прозы, как «Исцеление в родительском доме» или та же «Тишина вселенной». Особо хочется отметить тему мощи, здоровья, нравственной и физической нормы, которой привержен г. Ёжиков. Неслучайно он вспоминает «Пастырь Ермы», исключенный из христианского канона, где эта тема мощи и нравственной силы особо подчеркивалась. На этой почве у него претензии как к декадансу в нашей «новой волне» кинематографа, так и к неправильно понимаемому православию.
Я не сомневаюсь в том, что читатели оценят по достоинству эти Дневники не меньше, чем дневниковую прозу и мемуары мировых деятелей культуры. Тем более, что это не столько мемуары, сколько плод оригинальной мысли г. Ёжикова. Автор исключительно русский мыслитель, это видно в каждом его высказывании. Как бы он ни любил Запад, а думы-то его прежде всего о России, заметьте это, дорогой читатель! Гоголь, Достоевский, Тарковский… больше всего записей его именно о русской культуре, о нашей стране, политике. И ведь это действительно «Записки о нашем времени»! – так можно было бы их назвать. Пускай читатель сам рассудит, прав г. Ёжиков или нет, но г. Ёжиков много сказал того, что открыто не говорят, но многие думают. Это свободное высказывание свободного человека, напряженно следящего за ходом истории мира и своей страны. Каждый мыслящий читатель найдет что-то полезное для себя в этих «Записках».
С уважением,
Владимир Лившиц-Данильянц.