000
ОтложитьЧитал
В элитном московском клубе «Бездетных отцов имени Чичикова» вечер проходил заведённым порядком. Выпускался дым, смаковались напитки. Мягкая, сочная снедь проглатывалась в обмен на слова, исходящие из человеческой глубины. В обеденном зале дым табаков и гул голосов имели, примерно сказать, одинаковую степень подвижной густоты. В общем, начиналось всё по обыкновению: клуб ароматно клубился, и в нём уютно ютились вип-граждане: банкиры средней и большой руки; владельцы магазинов; аптечных дел мастера, что завозят в бедную страну самые дорогие лекарства; чиновники, из нитей закона соткавшие рыболовную сеть. В Клубе общались и полезно общались умельцы жить – представители многих национальностей и вероисповеданий, включая самую передовую веру в то, что «там ничего нет, и надо укрепляться здесь». Их всех, кроме умения жить, объединяло одно формальное качество: они бездетные. Не сказать с уверенностью, отчего столь крепкие мужи не породили потомства. Гормональная ли подкачала природа, или сказался женский упрямый каприз, или сыграла очередную шутку судьба, которая всегда себе на уме… только не случилось у них детей, несмотря на то, что все они имели статус «отцов»: общества, рыночной экономики, гражданских свобод, площадей, парков и чего-нибудь ещё.
Общество бездетных отцов они назвали в честь известного Павла Ивановича Чичикова, который, по их разумению, был выдающимся гражданином, поскольку проложил, как было сказано в уставе Клуба, «рыночный первопуток по диким хлябям Отечества». Да уж, бричка Павла Ивановича немало попетляла по российским захолустьям позапрошлого века, и сам он в поте ума потрудился на благо общества. Экономическая находчивость и личное обаяние, уважение к закону и умение закон обойти – всё это сделало господина Чичикова в глазах благодарных членов Клуба историческим гением, далеко опередившим свою тёмную эпоху. «И по сей день мчится тройка П. И. Чичикова по ухабистым дорогам нашей Родины, сея зёрна либеральной экономики и свободного мышления».
Один из самых богатых членов клуба Тарзан Клопко, вдохновенно тостуя, указал всем на то, что инициалы коммерсанта Чичикова совпадают с инициалами композитора Чайковского: «Не зря это, ой не зря, господа! В данном факте сказался пророческий дар Гоголя, ибо Пётр Ильич тоже оказался бездетным отцом русской симфонической музыки! Выпьем за него!»
Сопредседатель клуба Мразис Д. Д., отец широкой сети валютно-обменных пунктов, впервые в жизни заплакал: ему предстояла операция на селезёнке, пить было невозможно и кушать нельзя почти ничего, в то время как некоторые просто вгрызались в кушанья, отражая на лице наслаждение и страсть. Через полчаса терпения он заплакал от злости, но все подумали, что его трогают за душу тосты, и тогда все встали. Пространство померкло от крупных фигур.
– Хочу выпить за музыку! – воскликнул К. А. Просторотов, совладелец крупнейшего в Москве овощного склада. – Я скоро проведу эксперимент, господа! Насчёт Чайковского! Звучание первосортной музыки должно увеличивать сроки хранения второсортных продуктов! Попомните, что сказал Просторотов!
– А что, недурственный тост! За союз складской и музыкальной культуры! – подхватил кто-то, и шмелиный гул затих на время глотков.
Вечер был юбилейный: Клуб открылся ровно три года назад. С точки зрения вечности, это немного, но если говорить о прожитом, о потерях, то возраст клуба покажется вполне солидным. Первый председатель клуба Май Августович Скоробцов скончался через год после вступления в должность. Кто-то вспомнил, что у Скоробцова сегодня день рождения и что покойник мастерски угощал в этот свой личный день. Действующий председатель Родион Эмильевич Малинов только было взялся помянуть покойного, как в зал вступил неизвестный гость с портфелем. Он держался бочком и портфель смущенно прижимал к тому месту, где у всякой приличной скульптуры находится фиговый лист.
– Господа, моя фамилия Пробочка. Я прямо из Парижа, прямо из аэропорта примчался к вам по важному поручению от Гийома Ивановича Нилье, заграничного члена. Разрешите зачитать его обращение к почтенному клубному собранию?
Посланец эмигрантов робел перед сонмом таких значительных персон.
– Читайте!
– Валяй, Пробочка!
– Господа, не шумите! Я как председатель разрешаю огласить письмо, – Родион Эмильевич покровительственно кивнул Пробочке.
Тот извлёк из портфеля какую-то старую, седую тетрадь. Шорох раскрываемой бумаги был слышен по всему залу, и только вентилятор, эта «помесь мухи с вертолётом», по выражению самого образованного члена Клуба писателя в жанре фантастики Б. З. Шкурко, равномерно жужжал под расписным потолком. Посланец прокашлялся и прочитал записку от Г. Нилье, что была вложена в тетрадь.
«Господа, имею вам сообщить пренеприятное известие. Боюсь, что идея вашего Клуба в свете изложенных в оной тетради фактов потребует некоторого ремонта. Павлом Ивановичем Чичиковым была, так скажем, собственноручно произведена дочь! Разумеется, незаконная, но всё же имевшая в природе и в обществе место. Надеюсь, вы не лишите досточтимого отца уважения, поскольку всякому мужчине известно, сколь изобретательны бывают женщины в том, чтобы сподвигнуть даже благородного мужчину на внебрачное соитие. В ком нет греха, пусть кинет в Павла Ивановича камень! Надеюсь – никто. На данных страницах вы найдёте историю отцовства и некоторые сведения о дальнейшем потомстве П. И. Ч. Его родовую хронику лично я выкупил в Берлине как раз у одного из его отдалённых потомков по фамилии Прачкер. Все записи, кроме последней, не подписаны, однако я полагаю, что первые принадлежат самим виновникам рождения девочки: Павлу Чичикову и, простите за спешное открытие тайны, Елизавете Маниловой. Надеюсь, вам, господа, известно, что Павел Иванович – лицо историческое, списанное с натуры автором поэмы «Мёртвые души». Гоголь имел целью высмеять это лицо, поскольку считал его нигилистом и циником, врагом патриархальной Руси. Ради своей ненависти к Чичикову и для возбуждения общественного осуждения Гоголь даже не изменил его имени. Что касается других лиц, с коими Чичиков состоял в знакомстве, то их имена Николай Васильевич отчасти изменил – впрочем, не радикально, поскольку имел уверенность в том, что имя и лицо пребывают во взаимном роковом соответствии. Так реальный Манелов превратился в Манилова, Собукин – в Собакевича. Засим прощаюсь, ваш навсегда заочный член Клуба бездетных отцов Гийом Нилье».
– К столу, господин Пробочка! Немедленно к столу. А мне извольте вашу тетрадь, я прямо вспотел, – пробасил радушный Родион Эмильевич, одной толстой рукой указывая гостю на место за столом подле себя, а другой рукой уже готовясь принять от него драгоценную тетрадь.
– А я-то как вспотел! – поддакнул толстяк Алфавит Некрологов, извлекая из кармана розовый тонкий платок.
– Потому что мысли в голове не умещаются, – добавил бывший поэт Месяц Избушин.
– Не умещаются в голове, а потеешь повсюду, – заметил… впрочем, неважно кто.
– Так неужто Чичиков являлся реальным историческим лицом?! – поднялся над подрумяненным гусем авторитетный Константин Антонович Просторотов.
– Являлся. Если он породил девочку, то, стало быть, являлся! И не менее реальным он был, чем этот гусь, у которого золотистая корочка на заду, – тихонько сострил Адам Горилыч Пунь.
Гость не спешил отдать свою тетрадь, купленную в Берлине. Он сослался на то, что всё на свете имеет некоторую цену. Покраснев, он вернул её в портфель, после чего сел на указанный стул. Всё это он проделал с какими-то ужимками губ и даже с трепетом ноздрей. «Тренированные мышцы лица», – подумал Родион Эмильевич Малинов и быстро смекнул, что тетрадь не была предназначена для продажи, но господин Пробочка примолвил цену от себя, в рамках личной инициативы и находчивости. И всё-таки, отчего бы не купить, подумал председатель: такая тетрадка непременно в цене округлится и окупится. К тому же речь идёт о покровителе Клуба. Что есть реальность? – фикция; главное в жизни – сделка.
– Мы не против купить, но всё же хотелось бы взглянуть на подлинность предлагаемых страниц, – проговорил Малинов, не уступая гостю в игре лица.
Пробочка тихо запросил сто тысяч евро, и вновь на минуту стал слышен вентилятор, после чего состоялся торг. Просторотов криком умолял продавца назвать настоящую цену. Малинов искусственно хохотал, желая показать гостю, что тот просто фантазёр и более ничего. Гость в оправдание своё напомнил, что он всё же обращается к самым достойным гражданам России, а не к босякам. Через полчаса сошлись на цене в десять тысяч евро. Старший официант с помощью калькулятора эту сумму разбил на всех постоянных членов. Вот их список. Аполлон Пупыжный, Стабилий Вульвонос, Баян Крикша, Пилат Зюндель, Кобальт Фетюнин, Хром Рожкин, Боржом Вуалишвили, Ник Джинсюк, Собрат Курощупов, Стас Юбкин, Эдувард Кнов, Зазнобий Лупарь, Комрад Целофанов, Фатум Дуремба, Генофонд Карданов, Ангел Беспалов, Колизей Меженок, Воля Ярилин, Жан Дефлоран, Тарзан Клопко, Морошка Полуглазов, Кормилий Бесплатченков, Яроступ Моржович, Якорь Поцман, Корифей Ягодица, Лампион Квазин, Бактерий Койкис, Готлиб Гуттен-Морг, Адам Горилыч Пунь, Аспид Струпцов, Атас Неуёмов, Ракита Рылюк, Харитон Буйков, Кушак Чурботёсов, Корней Ворочун, Марс Изюмчик, Жорес Фекаль, Алканий Борщец, Графин Собашин, Зевес Тыкмыкин, Алфавит Некрологов, Евсувий Беспокойцев, Морфей Писиюкин, Вирша Спирохетов, Лебедь Менстручков, Остап Курвец, Тюльпандр Опоздалычев, Венец Гомосапенко, Богдан Дарбожев, Кормила Стопдракин, Пирс Мифкин, Рекорд Гроботёсов, Капут Стремглавин, Орест Сатанюк, Налейка Безымянцев, Див Крантыгин, Злат Ликуев, Карпий Глумко, Карантин Чешуйкин, Силуэт Нектов, Месяц Избушин, Орфей Зеркалов, Рубен Дыртаньян, Синдбад Иванов и другие.
У каждого из них при себе нашлись деньги, по крайней мере, на кредитных карточках, и с каждого взяли по двести евро (в рублях по курсу Клуба), а председатель дал аж четыреста. В общем, через два часа в упомянутый портфель гостя Родион Эмильевич положил несколько толстых конвертов, после чего господин Пробочка был выдворен на улицу, во внешнюю тьму. Председатель велел включить полный свет в зале. Он надел очки и стал перелистовать сокровище. К нему подошли другие взволнованные дольщики. Тогда он снял очки и в сердцах захлопнул тетрадь. Он внёс двойную долю, поэтому купил право первой ночи. Просторотов, нависая, требовал снять копию, чтобы не затискать драгоценный оригинал, когда он пойдёт по рукам, ну и чтобы не так долго ждать остальным членам. Малинов кивнул и пожелал всем спокойной ночи. Он был взволнован вдвойне, ибо не только первым вот-вот ощутит историческую значимость документа, но и потому что под шумок сбыл глупому Пробочке несколько фальшивых купюр, причём это было сделано без риска, в виду того, что сделка, или негоция, состоялась без расписок. Пусть пожалуется – а ничего не было. Как не было сообщений насчёт отцовства Чичикова. Имеются лишь "Мёртвые души", ну и "Записки сумасшедшего" на всякий случай. А господин Пробочка пускай дальше тренируется в умных гримасах.
На такой весёлой ноте завершился юбилейный вечер в Клубе. Родион Эмильевич обычно покидал помещение позже всех, замыкающим. Ему нравилось побыть одному после многих слов и объятий; приятно было посчитать клубную выручку и заодно собственную, которая попутно производилась в суете клубных мероприятий. Ему импонировали масляные портреты неких сановных лиц, бархатная тишина безлюдного зала, аромат изысканных сигар, тонкий свет над барной стойкой, бликующий – тонко, блин, ликующий – на бутылках. Барином важным, как самовар, он прохаживался по коврам, будто у себя в родовом дворце. Правда, прогуливался только после того, как в своём кабинете, отделённом от общих мест долгим закоулком и массивной дверью, откладывал почти законно украденную часть в шкатулку из красного дерева. Шкатулка ради культурной красоты стояла на бюро возле статуэтки Гермеса.
В этот же вечер в нарушение обычая господин Малинов не стал засиживаться и попросил закрыть заведение своего секретаря – Б. З. Шкурко. Приехав домой, он молча прошагал мимо жены и заперся в домашнем кабинете. Госпожа Малинова обратилась к нему сквозь полупрозрачную дверь, белея в ней, как утопленница. Она жаловалась на свою полоумную сестру, которая что-то не то совершила или сказала… он не вникал, ибо спешил читать. Отмахнулся от жены, дескать у него болит голова. Она сто раз врала ему про голову, а ему один раз нельзя?! Читать! Вот как она проснулась, тяга к чтению!
Часы за стеной мягко пробили ровное время, тронув некий нерв в доме. Чего это он сегодня так рано вернулся? – с подозрением подумала Рая Андреевна. А он устроился на диване, включил в изголовьях зелёную лампу и раскрыл тетрадь. Так распахивает крылья бабочка, так раскрывает колени де… впрочем, ерунда это всё – читать! Отправить глаза пастись по склону страницы, по извилистым тропам слов.
«Прошло несколько лет с того дня, как это случилось. О, как мне стыдно за себя! За что Господь так посмеялся надо мной? (Впрочем, смеётся ли Господь?) Тот, который казался мне упитанным ангелом, оказался просто бочонком, который вдобавок по мне прокатился», – фиолетовые чернила обесцветились, орфография выдавала старый век, перо писало то с нажимом, то без него и порой цепляло жёлтую бумагу. Видно, рука писала нервная.
Далее страница имела голубой оттенок и более потрёпанную поверхность, но почерк был тот же.
«Мой нежданный, нет, жданный, угаданный сквозь толщу напрасных лет! Но я ещё молода, и мне страшно пройти мимо суженного. Как нам трудно разгадать нашу жизнь! О, для чего с одним суженным венчаешься, а другого ждёшь внутри своего сердца? Я и чаяла и не чаяла встретить Вас! Милый, прекрасный Павел Иванович! Я знаю, что грешу, но доверительный шорох ветра в саду и моя вспыхнувшая к Вам любовь дают мне право на откровенность. Если же такого права мне не дано, то и сил удержаться нет, а у кого нет выбора, тому нет суда. Вы не осудите меня, правда? Я сразу разгадала ваш взор: Вы тоже увидели во мне свою пассию, свою спрятанную от всех страсть, и от себя самого. О, мне ли не понять! Увидев меня, Вы потупили взор, и в нём блеснула сдержанная слеза! Я сразу захотела взять Вас под руку и вывести из этого затхлого здания на волю, туда, где течёт река, где колосятся и синеют злаки. (Это цвет васильков, а не злаков, поправил мысленно Малинов.) Я не смогла долго терпеть своё искушение и покинула Вас. А Вы, мужественно сдерживая себя, остались беседовать с ним. Да простит он меня! Он вовсе не дурной человек, но в нём, как в занавешенном зеркале, не отражается ничего. Словно в доме покойник. Да, я прожила эти годы с добрым покойником, но я-то живая! После визита к Собукину возвращайтесь к нам, а лучше бы Вам и вовсе не ездить к нему! Законченный медведь. Скажите В. С., де зря проплутали и что на ночь глядя пришлось вернуться к нам. В два часа по полуночи приходите на берег пруда, где две ивы навеки сплелись. Буду Вас ждать. Мне страшно, но страх мой слаще счастья. Вверяю свою честь Вашему рыцарскому сердцу! Е».
Родион Эмильевич забеспокоился, поёрзал на диване и хмыкнул. Две эти страницы по хронологии перепутаны местами. Дальше следовала запись новой рукой. Но как же записки разных людей попали в одну тетрадь? Тут он заметил, что они написаны на бумаге разных сортов и приклеены к страницам тетради. Значит, их кто-то собрал в архив. Интересно, кто? По ходу чтения он надеялся получить ответ и на этот вопрос.
За голубой страницей открылась пепельная. Почерком мелким и аккуратным была описана встреча под луной.
«Селифан, когда мы уже порядочно отъехали от усадьбы, с лукавой улыбкой передал мне записку, якобы полученную им через кухарку. Записка была от госпожи Манеловой с назначением встречи, причём ночью и совсем возле дома, где должен спать её муж. Я прочёл оную весточку во время поездки к Собукину, которого я всё же навестил. Слова записки так и сяк вертелись у меня в голове. Я изрядно выпил у Собукина и принял решение вернуться к Манеловым, посчитав, что тюфяк Манелов ничего не заметит, а коли заметит, то не поверит, а если поверит, то стерпит и на дуэль не вызовет. А я вызова и не принял бы, потому как считаю дуэли пережитком отсталых веков. Бабёнка она положительно смазливая и во всех отношениях приятная, однако, за кого она меня приняла? Вот что меня смущало. Я даже подумал, что происходит некий розыгрыш, но не подобрал в уме того, кто мог бы явиться автором подобной затеи. Отужинаю, лошадей накормлю и попользуюсь чужой бабёнкой, и всё задаром, – решил я. Утром любезный Василий Сергеич мне ещё спасибо скажет за визит. Так да не так оно получилось. Возле десяти часов вечера я вернулся к ним. Манелов принял меня с радостным удивлением. Я всё прислушивался, ожидая услышать шаги супруги его, хотя и понимал, каково ей было бы после такой записки сидеть за нашим общим столом. Манелов извинился за неё, сославшись на дамскую мигрень. Я отменно поужинал, в первом часу был уложен в гостевую спальню и чуть не уснул. Вернее сказать, уснул. С хозяином у нас была речь о будущем России. Он в частности изложил техническую идею насчёт прогресса, дескать, люди будут летать друг к другу в гости на больших воздушных змеях. Я с ухмылкою на устах погрузился в сон. А разбудил меня петух, я тотчас взглянул на часы: батюшки! ровно два часа, но я же не одет! Словно какой-нибудь вор, сдерживая дыхание и проклиная половицы, я вышел к дверям, которые нашёл незапертыми. Вскоре увидел её в лунном свете – она как будто похудела и как-то надломилась от волнения. Она стискивала руки и прижимала к лицу белый платок. Признаться, у меня никогда в жизни не случалось романических свиданий. Я имел встречи с женщинами, но это были холодные, походные встречи, которые обходились мне в два металлических рубля. (Тут верная подсказана рифма, заметил Малинов.) Теперь я не знал, как себя держать. Любовь имеет в моих глазах то неоспоримое преимущество, что это штука дарёная, однако ж, надо и какой-то обычай соблюсти. Никакого подходящего этикета я не знал: деловому человеку недосуг. По свойственной ей, то есть Елизавете, манере всё видеть в том свете, который угождает её сердцу, она увидела в моей неуклюжести робость влюблённого. Я с поклоном попросил у неё прощения за опоздание. Она страшно сияла глазами и впитывала меня взором. Потом я услышал её горячий шёпот в своём правом ухе и одновременно ощутил поцелуи на левой щеке, словно у неё имелось две головы. Помню, как она говорила мне: «Я хочу, чтобы моя фамилия тоже начиналась на букву «ч», мне нравится всё Ваше, я без ума от Вас, было бы счастьем родить Вам детей, принадлежать Вам и только Вам, делиться мыслями и волнением крови, и чтобы не иметь ничего между нами запретного и невозможного. Берите меня! Всю! Вот моё сердце!» Она взяла мою левую руку и положила себе на правую грудь. Она готова была зарыдать и пошатывалась. Между тем, под ивами уже заранее был постелен на траве некий матрасик. Вскоре мы оказались на нём, как будто нас туда перенесло. Под платьем и нижней юбкой у неё ничего не оказалось, а с моей одеждой пришлось помучиться. Я никогда не встречал такой неистовой страсти, такой откровенной истомившейся похоти. Но я быстро устал от неё. Она продолжала выжимать из меня страсть, и, отчаявшись, зарыдала. Честно признаюсь, за этот час, проведённый с нею, я страшно устал, и, главное, устал душой. Она мне так надоела, что я готов был просто оттолкнуть её, что в общем-то и сделал после того, как она с досады ударила меня кулачком в живот.
«Бедный Манелов! Я решительно пошёл к его дому, который каким-то огромным склепом смотрел и надвигался на меня. Луна гляделась в пруд, как в зеркало, и мне в тот миг захотелось, чтобы все поэты, которые воспевают всякую этакую лирику, утопились в этом пруду. Если бы я знал, где ночует Селифан и не боялся бы провалиться куда-нибудь в яму, то немедля разбудил бы его и отправился в город. «Кое-как, то бродя по комнате, то ложась, провёл я остаток жалкой ночи и на первой заре покинул невыносимый дом, в котором уже несколько часов Елизавета страстно молилась. Поначалу я принял её голос за ветер… Я тоже перекрестился, радуясь тому, что сейчас уеду отсюда. Насилу отыскал Селифана и слегка прибил его, потому как сей подлец не хотел подниматься: подозреваю, что часть ночи он тоже провёл не один, ибо потерял картуз. Слава Богу, ноги моей и ничего моего здесь уже не будет!»
Вот те раз! – произнёс голосом Родион Эмильевич, воочию представляя себе описанную сцену. Кому же Павел Иванович мог написать отчёт о таком свидании? Себе в дневник спустя годы? Вряд ли. Хотел послать кому-то почтой? Маловероятно. Тут же на полях в столбик умножались финансовые цифры, нацарапанные совсем меленько, словно по секрету. Так, стало быть, Чичиков и впрямь реальное лицо! Цена тетрадки растёт!
Вновь подошла Рая Андреевна, настойчивая жена, и приоткрыла дверь: «Что ты читаешь таким запоем? Даже не слышишь меня, Родя! Я таблетку принесла от головы». Она вся вошла с водой в стакане и большой таблеткой на ладони. Он, чтобы отвязаться, быстро принял снадобье и жестом отослал супругу в любые иные места просторной квартиры. По вкусу таблетки он заподозрил, что произошла медицинская ошибка, и жена дала ему вместо аспирина препарат из аптечки своей сумасшедшей сестры. Он подумал встать и устроить разнос, но поленился и продолжил чтение.
«Василий Сергеевич Манелов, любящий звёзды и особенно Луну, установил у себя на втором этаже подзорную трубу. Доподлинно неизвестно, что произошло в одну из ночей, но что-то он увидел в свою трубу – что-то нестерпимое для чуткого сердца. Кто говорит, что он увидел страшную физиономию поверх Луны; кто говорит, что лешего, который в лунную ночь приходит на пруд мыться, а кто-то рискнул сказать, что на встречу с лешим отправилась госпожа Елизавета, супруга барина. Как бы ни было, Манелов и вправду что-то разглядел и после того заболел душевною болезнью. Он заперся у себя в комнате и отказался принимать пищу. Пришлось выломать дверь и силой заставить его принять успокоительные средства. Доктор и кровь ему пустил по обычаю. Сказывают, будто вид своей крови вызвал у барина улыбку, и вероятно, тогда-то и запала ему в ум роковая идея.
"После некоторого успокоительного времени, в течение коего он вёл себя как прежде, то есть обедал со всей семьёй и желал всем покойной ночи, он свою задумку исполнил – взрезал себе вены и скончался, истекши кровью».
Родион Эмильевич поморщился, пока ещё не от принятой таблетки; он поморщился от самой повести о несчастном помещике. Затем Родион Эмильевич отвлёкся и задумался об авторе последней записи. Почерк был канцелярский, слова встречались с ошибками: возможно, церковный дьячок или почтовый служащий послужил тут писателем.
А дальше пошло хлеще, да и таблетка уже ударила читающего по мозгам, отчего он воспринимал эти заметки, словно жуткий фильм, который показывают прямо в мозгу.
«Через несколько месяцев после отчаянной смерти мужа Елизавета Манелова родила ребёнка. Держалось это дело в глубокой тайне, своих сыновей Алкида и Фемистоклюса на время родов Елизавета Ивановна отправила к свояченице, но через месяц они вернулись. Одному было около восьми, второму возле семи лет от роду. Увидев ребёночка, они оба сразу его невзлюбили. Имелась ли на то обстоятельная причина в отношении наследства или взыграла детская ревность, однако сговорились братья свою новорожденную сестрёнку погубить. Улучивши момент, когда мать и кормилица спали, выкрали они младенца из люльки и в той корзине, куда кухарка собирала яйца, отнесли к пруду. Ниже пруда и плетёной запруды они кинули корзину в холодную тёмную речку. Однако не все злые умыслы удаются в нашей злосчастной юдоли. Младенец как-то сохранился в корзине, и сама корзина из плотного лыка осталась на плаву.
"Юные лихие братья увидели свою неудачу, но так озябли, что не стали догонять плывущую по реке беспомощную сестрёнку. Убоявшись, что их отсутствие будет замечено, они спешно вернулись в дом, легли и накрылись одеялами как ни в чём не бывало.
"Вода тихонько влекла корзину, а маленькая девочка, страдая от холода, кричала и кричала, но только звёзды и кусты слышали её вопль».
– Ах вы подонки! – воскликнул в сердцах Родион Эмильевич.
Как многие бездетные, он детей сентиментально любил, всех вообще, и видел в этом признак своей сердечности, однако сейчас ему помешала насладиться личной добротой жена. Рая Андреевна вновь появилась над ним.
– Ты на кого бранишься?
Он глянул на неё чуть ли не как на сообщницу Елизаветы Манеловой, изменщицы. (Он имел привычку обобщать. Посмотрев, например, кино про вероломную женщину, он потом укорял жену: «Какие вы женщины, право…». Она обобщала ещё решительней, так что, посмотрев какую-либо драму по телеку, они потом спорили о гендерной правоте.)
Рая Андреевна в жизни своей трудилась недолго, пять месяцев, зато трудилась она врачом и сохранила за собой моральное право ставить диагнозы и даже лечить, если кто подвернётся.
– Родя, у тебя лихорадочное состояние, отчего такой блеск в глазах?
– Ты мне какое лекарство дала? – спросил он, чувствуя, что губы у него как будто замёрзли.
Супруга молча вышла и вернулась, неся стакан с водой и две большие синие таблетки.
– Вот тебе успокоительное. Прими, ты в этом ничего не понимаешь, а я врач.
Он принял две синие и вскоре его замутило, голова так закружилась, что Рая Андреевна стала вращаться и затуманилась. Он тронул её за колено и так остановил вращение. Зато поле зрения в каждом его глазу удивительно сузилось – до замочной скважины.
– Врача! – прошептал он.
Она вложила в его бесчувственный рот новую порцию здоровья: четыре желтых таблетки.
– Врач это я. Глотай, Родя! Тебе плохо, надо лечиться! Ты обязан поправиться! Ты не один, ты должен жить! – и влила в мужа стакан холодной воды, облив подушку.
Она потрясла его за подбородок, заглянула в рот и не нашла там ничего – хорошо, проглотил. Вскоре у него закатились глаза. Рая Андреевна прибежала с полным шприцем, в комнате запахло камфарой, но Родион Эмильевич уже ничего не различал. Пульс у него стал нитевидный. Сделав укол сульфокамфокаина, она села возле него и принялась причитать голосом деревенской бабки: «Надо было сразу, как пришёл, начать лечение, ты же сам запустил. Как же ты не любишь лечиться, миленький, а потом окажется врач виноватый!»
Прислушалась. Прерывистые вздохи, слабые стоны. «Нет, все-таки эфедрин надёжней», – впрыснула эфедрин и села рядышком на краю кровати, как на краю родной пропасти. Вроде бы с ним ничего не происходило, он всё так же тихо и с мелкими судорогами дышал. «Ну, дыши, Родя, милый!» Она вытащила из-под него тетрадь и ушла в спальню. Ей было любопытно, что же он с таким интересом читал?
Рая Андреевна сдвинула несколько журналов по технологии обольщения мужчин, дамский роман «Два разных ребёнка от одного мужа», ещё курсы подъёма груди на дому… наконец освободила себе место на розовом покрывале. Поскольку никакого заглавия и пролога она в тетрадке не нашла, то подхватила чтение с того места, где читал Родион Эмильевич.
«Надо было такому случиться, что корзину с полуживой девочкой под утро заметила прачка, изобретшая ленивый способ стирки. Рыболовную вершу наполняла бельём и опускала в речку, привязавши к чему-нибудь; спустя несколько часов извлекала прополощенное бельё. Односельчане смеялись над ней, и прачка стала так «стирать» по ночам. Вот она-то и спасла девочку, которая вряд ли дожила бы до светлого часа, она уж и кричать перестала. Ленивая прачка сама оказалась бездетной, и надо ли говорить, как она обрадовалась, получив ребёнка таким благословенным путём – в моисеевом судёнышке.
«В поместье Манеловых, напротив, случился переполох: пропала дочка! Однако, поплакав часа два, мать утешилась. Она рассудила так, будто Господь судил ей не иметь грешных детей. «Знаю сердцем, свершилось наказание моё», – сказала она и отпустила кормилицу в деревню. Барыня даже не стала доискиваться причин исчезновения девочки. После смерти мужа она пребывала в некотором помрачении ума и не радовалась Божьему дару жизни.
«Девочка росла у ленивой прачки, и прачка всем хвасталась, дескать сама родила. «Вы просто не видела, а я-то ходила на сносях!» Всем нос она утёрла. Муж у неё был глухонемой и на всякое предложение жены одобрительно кивал. Назвали её Дарьюшка, в смысле Дар Божий. Доросла Дарья до четырнадцати годков и повела себя странным образом. Стала ходить за мужиками на сенокос. Бабы не раз били её, но блудную привычку не отбили. В шестнадцать годов она уехала в город с неким студентом по фамилии Корзинкин. Слабый, влюблённый, но всё же пристойный человек, он взял её в жены и сделал горожанкой. Затем через год молодой супруг заметил за женой необычные, если не сказать страшные, повадки. По ночам она выходила на кухню и ела сырое мясо. Также умела говорить где-то в глубине своего живота мужским голосом и, кроме того, на брачном ложе отличалась такой ненасытностью, что и в строгий пост совращала своего мужа бесстыжими движениями. Показывали её местным докторам, да не случилось пользы, напротив, доктора ею сами прельщались. Несмотря на все огорчения, несчастный муж горячо любил её и привёз в Москву, где напрасно платил светилам психической науки. В Москве он разорился вконец да и жену потерял, потому как сбежала. Он вернулся домой, запил горькую и после нескольких лет пьянства сгорел заживо.
«Про неё же сказывают, будто зажила она, Дарья Корзинкина, в порочном браке с неким московским купцом Савелием Бубновым, от которого родила троих сыновей: Ракиту, Никиту и Петра. От них народилось великое множество сыновей и дочерей, особенно от Никиты, за что тот получил прозвание Племенной. Вот с этих-то сыновей Дарьи Корзинкиной и Савелия Бубнова пошло стремительное размножение потомков Чичикова. Конечно, фамилии у всех были различные, какие судьба ставила, зато млеющая кровь Манеловой и расчётливая смекалка Павла Ивановича в них сохранялись, поскольку всему голова есть наследственность».
Рая Андреевна отвлеклась и задумалась о геометрической прогрессии. Если представить себе, что три брата достигли половой зрелости, скажем, в 1850-х годах, то на данный момент… Ой! – вспомнила про мужа и вспорхнула. Тот лежал в прежней позе. Отчасти успокоившись, она приблизилась к нему, прислушалась… потом дотронулась до большого плеча – но ничего не произошло.