0. Письмо
Дорогой мой друг Уксава!
Как твоё здоровье, как семья, как успехи в преподавании, а главное, на ниве дальнейшей разработки твоей замечательной теории обусловленности решающих исторических событий относительно небольшими возмущениями противоположной направленности? Когда ты её обнародуешь, чтобы на весь научный мир прогремела теория исторических последовательностей историка Уксавы Преми? (Ты ведь знаешь, я считаю: ты, как и я, философ, но ты называешь себя, сужая сферу своей науки, всего только историком, а то и политологом; мне кажется, это ложная скромность, но ты, конечно, имеешь право декларировать свою область научных интересов любым комфортным тебе образом).
В последнем твоём письме ты задал мне вопрос, не кажется ли мне, что для дополнительного обоснования моей философской теории всеобщего провокативного развития можно в качестве аргументации использовать философские основы китайских боевых искусств ушу, они же кун-фу. Благодарю тебя за то, что ты, несмотря на занятость своей исторической теорией и прочими важными делами, находишь время интересоваться моей философией.
Но по существу вопроса я вынужден ответить отрицательно. Китайские боевые искусства в философии опираются на классический Дао – «Путь». Как ты, наверное, знаешь, это естественный порядок вещей во всём мире. К этому порядку относится, естественно, и всякая новая теория, однако это не значит, что её можно заранее как-то вычислить и сформулировать исходя из Дао. Если говорить о философском обосновании боевых искусств как основании для моей философии, здесь, скорее, подошёл бы японский стиль айкидо, в котором главным элементом многих приёмов является использование силы противника против него самого. Это не совсем провокация, но что-то близкое. Не совсем – потому что для применения силы противника против него самого его вовсе не обязательно провоцировать, можно дождаться его самостоятельного действия. Хотя, конечно, можно и спровоцировать. Кроме того, большое внимание в айкидо уделяется непричинению вреда, в том числе, сопернику, что расходится с теорией и практикой остальных стилей, насколько мне известно. И не имеет отношения к философии в широком смысле слова. Думаю, что по той же причине и тебе философия айкидо также не пригодится, да и Дао не подойдёт.
Что касается поиска в китайской культуре (кстати, спасибо за идею! Ведь мне, скудоумному, она должна была прийти в голову самому, однако не пришла), скорее, следует обратить внимание на тридцать шесть китайских стратагем. В восьми из них можно найти элементы провокативности:
7) 無中生有 wú zhōng shēng yǒu «Извлечь нечто из ничего»,
11) 李代桃僵 lǐ dài táo jiāng «Пожертвовать сливой, чтобы спасти персик»,
13) 打草驚蛇 dá cǎo jīng shé «Бить по траве, чтобы вспугнуть змею»,
15) 調虎離山 diào hǔ lí shān «Сманить тигра с горы на равнину»,
16) 欲擒故縱 yù qín gù zòng «Если хочешь кого-нибудь поймать, сначала отпусти»,
17) 拋磚引玉 pāo zhuān yǐn yù «Бросить кирпич, чтобы обрести нефрит»,
19) 釜底抽薪 fǔ dǐ chōu xīn «Тайно вытаскивать хворост из-под чужого котла»,
21) 金蟬脫殼 jīn chán tuō kě «Цикада сбрасывает свою золотую кожицу».
Не буду отнимать у тебя время подробным описанием самих стратагем, если они тебя заинтересуют, ты легко найдёшь их в сети. Что именно мне показалось в них элементами провокации, ты тоже, конечно, легко определишь сам. Кстати, может так оказаться, что тебе они тоже пригодятся, ведь с каждой из них связано не только логическое обоснование, но и исторические примеры, которые могли бы быть тебе полезны. Я знаю, что изложение стратагем есть в вашей, индийской классике «Панчатантра»; может, там есть также исторические примеры из индийской истории? Во всяком случае, как ты сам справедливо заметил относительно древней китайской философии, пусть и применительно к боевым искусствам, при обнародовании теории ссылка на древность придаст ей убедительности в глазах знатоков и уважения у дилетантов.
О моих семейных новостях. Они не очень весёлые. С тех пор, как наша маленькая семья, возглавляемая бабушкой, воссоединилась с родом во главе с патриархом, бабушка стала заметно хуже к нам относиться. Возможно, хотя не скажу наверняка, все мы, вопреки её ожиданиям, не пришлись патриарху ко двору. И, тем самым, не оправдали её надежд. Дошло до того, что отец и мои старшие братья подумывают перебраться куда-нибудь подальше от них всех, и патриарха, и, увы, бабушки.
Это само по себе сулит немалые испытания. Но они, к тому же, придумали какой-то странный план – как раздобыть денег на переселение и обзаведение на новом месте. Наверное, я не писал тебе достаточно подробно о своей семье, у нас есть дальний родственник, не знаю сколько-юродный дедушка Амфорнок. Он так богат, что является мировой знаменитостью, так что ты, возможно, о нём слыхал. Нас он знать не знает и неоднократно наотрез отказывался оказать денежную помощь, даже взаимообразно, не говоря уже о подарке. Так вот, они почему-то решили, что можно добиться успеха, явившись к нему за помощью совместно с его родными сыновьями. Я, однако, думаю, что их план обречён на неудачу, так как и своих родных сыновей Амфорнок не любит финансировать и чаще всего отказывает им в их просьбах. С какой стати он будет щедрее, если они придут к нему все вместе? Скорее, наоборот. Особенно – если одновременно с ними заявится ещё кто-нибудь, что вполне вероятно, ведь просители непрерывно осаждают его, как ты мог прочесть где-нибудь в сетевых новостях.
Остаюсь, благодаря твоей подсказке, размышлять о привлечении стратагем в качестве дополнительных примеров действия моей философской теории, а тебе, следуя твоему примеру, хочу задать вопрос относительно возможного дополнительного обоснования твоей исторической теории. Мы оба согласились с тем, что между нашими теориями, несмотря на различные сферы науки, к коим они относятся, имеется несомненное сходство, так что они могут быть очень полезными друг другу. (А нам, соответственно, имеет прямой смысл делиться соображениями по поводу обеих теорий). Но ты говорил мне ещё, возможно, отчасти в шутку, о некотором сходстве твоей теории с медицинской практикой вакцин и прививок. Не найдёшь ли ты в ней, в таком случае, сходства с гомеопатией? Я знаю, что это западная теория, придуманная Ганеманом в начале 19 века. К тому же, как признала современная медицина, совершенно неверная. Но она очень популярна. Об этом свидетельствует мировой оборот гомеопатических средств, составляющий миллиарды долларов в год. Современные гомеопаты утверждают, что истоки их медицинской теории – не в 19 веке, а в Древней Греции, и ссылаются на Гиппократа. Сомнительно, чтобы она оказалась связана с китайской народной медициной: хотя в каких-то аспектах сходство найти можно, но контакты древних греков с Китаем трудно предположить. А вот до Древней Индии им было всё-таки ближе. Во всяком случае, есть гипотезы об их взаимодействии в области математики и философии. О возможной связи гомеопатии с индийской народной медициной я, правда, ничего не читал. Но я же и не интересовался этим предметом. Оставляю эту возможность тебе, если, конечно, тебя это заинтересует.
С интересом жду ответа,
Твой
挑釁 Tiǎoxìn (Тяо Синь)
P.S. Забыл спросить, как там этот японский лопоухий юнец, Симахира, которого я к тебе направил? Если помнишь, я в сопроводительном письме написал, что в Японии его работой никто не заинтересовался, меж тем мне она показалась многообещающей. С другой стороны, в нашу сумасшедшую семейку лучше его идей не запускать; вот я и отправил его к тебе. Удалось ли тебе как-то положительно поучаствовать в его судьбе? Надеюсь, это не потребовало от тебя слишком больших хлопот? Ведь у тебя есть знакомые в административной сфере, которым легко устроить его на какую-нибудь формальную должность, или, скажем, дать возможность поступить в университет, ему много денег для жизни не надо. Хорошо бы он мог и дальше заниматься своми исследованиями.
Твой
挑釁 Tiǎoxìn (Тяо Синь)
1. «Гибризавр». Начало
Никогда ещё «лопоухий юнец» Симахира не чувствовал себя столь счастливым. Ощущение счастья и удачи стало часто посещать его после переезда в Индию.
В Гонконге это была ещё только надежда. Туда его пригласил китайский философ Тяосинь да Фенси, заинтересовавшийся его исследованиями. С первого взгляда – смешной сухонький старичок, со второго, если это взгляд в глаза, смеяться над ним никому бы уже и в голову не пришло. Он первым одобрил замысел Симахиры, и вообще поддержал его морально, но сказал, тем не менее, что у него нет возможности никак устроить его здесь и отправил в Бхубанешвар, к своему другу, индийскому историку Уксавé Прéми.
Историк оказался, в противоположность философу, высоким представительным мужчиной, относительно молодым, лет сорока пяти. С философом его роднил только неожиданно пронзительный взгляд опасного человека. Особого интереса он не проявил, но по просьбе друга всё сделал. Сразу нашёл какую-то фирму, сделавшуюся спонсором исследований Симахиры. И это было самым важным для него.
Симахира уже отчаялся заинтересовать кого бы то ни было в Японии своим проектом. Одно время он даже начал думать, что всему виной его большие оттопыренные уши. Иначе почему при первом знакомстве все деятели шоу-бизнеса с таким интересом на них смотрят? Именно на них, потому что лицо у него ничем среди прочих японцев не выделяется, среднестатистическое такое лицо. Даже, скорее, чуть поплоше середины, если честно. Но ведь традиционно смазливая физиономия в списке положительных качеств японца, в отличие от японки, была где-то в последних строчках списка. В Ямато-моногатари даже есть эпизод, кажется, номер 65, где дама Иё-но го, служившая при дворце Сокёдэн (резиденции Минамото Явако, фаворитки императора Дайго), говорит об ухаживающем за ней Нанъин-но горо, правителе Микава: «И стихи слагает, и говорит изящно, отчего же никак не складывается у нас?» И добавляет, явно сама себе удивляясь: «Не оттого ли, что лицо его очень уродливо, как на него взглянешь?». Видимо, в 10 веке такие претензии к мужской красоте не были приняты. Если не считать это замечание дамы ироническим. Симахира предпочитал воспринимать его как сказанное всерьёз. Или, по крайней мере, на достаточно большую долю всерьёз. Так что обычно он не комплексовал по этому поводу. Пока не заподозрил, что его внешность играет какую-то роль в постоянных отказах в финансировании от деятелей шоу-бизнеса.
Кстати, каков он собой с точки зрения индусов, было бы выяснить довольно трудно. На своё собственное впечатление он уже полагаться не мог, а приятелей прямо так сходу не заведёшь. Не спрашивать же каждого встречного. Во всяком случае, если индусы и находили его несимпатичным, внешне никак этого не проявляли. А главное, не отказались помогать…
**********
Также Преми привёл его в храмовый архив, где заплатил каким-то учёным людям, брахманам, которые для начала расспросили Симахиру о его предках. Симахира честно рассказал, что его род пошёл от самурая Тэнгу но Томодати, что означает Друг Тэнгу, преданно служившего роду Тайра уже в эпоху Камакура, наступившую после того, как войска Тайра были разбиты в 1185 году Минамото Ёсицунэ, и род Тайра был низвергнут с вершины власти. Продолжалась эпоха Камакура до 1333 года, то есть с конца 12 до конца первой трети 14 века, и, к сожалению, родственникам не удалось точнее установить время жизни родоначальника. Для не японцев Симахира пояснил, что тэнгу – персонаж японского фольклора, похож на человека с крыльями и очень длинным носом, знаток обращения с холодным оружием, иногда некоторые герои учились владению им у тэнгу, хотя, в основном, он к людям относится не очень хорошо, так как люди приносят вред природе, а он её охраняет. Воин может быть назван Другом Тэнгу, если выучился у тэнгу настолько хорошо, что признан им равным себе, и тоже заботящийся о природе. Это в фольклорном варианте, а в реальной жизни это, скорее всего, просто воин, фантастически хорошо управляющийся с мечом (двумя мечами, нагинатой и т.д.) и потому его считают учеником тэнгу, достигшим уровня учителя.
Учёные сказали, что этих сведений вполне достаточно. Произведя розыски в исторических записях, они выяснили, что Тэнгу но Томодати был кшатрием, вынужденным покинуть Индию после того, как в 13 веке весь север Индии оказался под властью тюркских мусульманских султанов и там образовался Делийский султанат. То есть задолго до Бабура, создавшего в Индии империю Великих Моголов в начале 16 века. Тем не менее, те более древние войны были не менее жестокими, и мусульманские султаны сходным образом отбирали земли у раджей и отдавали тюркской мусульманской знати, разрушили тысячи храмов и построили на их месте мечети.
Пройдя, очевидно, Тибет и Китай, где он себе места не нашёл, предок Симахиры каким-то образом добрался до Японии, где и поступил на службу к опальному роду Тайра. Будучи при этом спрошен об имени, будущий Тэнгу но Томодати, которого тогда, естественно, звали как-то по-другому, упомянул вместе с именем и то, что он из варны кшатриев. Это слово, «кшатрий», звучавшее в 13 веке как «кшатрийя», ошибочно принятое за главную часть имени, звучит в японском произношении как Кушаторийя. (Симахира удивлялся всё более: привлечённые Преми для пока что неведомой ему цели брахманы знали японский. Возможно, он зря пояснял им, кто такой тэнгу и что означает имя Тэнгу но Томодати).
Имя Кушаторийя записывается по-японски шестью знаками катаканы クシャトリヤ, а именно, «ку», «ши», «а», «то», «ре», «я». Такого слова в японском нет, но можно составить его из трёх частей: двух слов, kusha и tori, и суффикса -ya. Первое слово, «общественный дом», обозначается иероглифами 倶舎 (ku, которое 倶, – это «вместе», а sha, которое 舎, – это «дом»). Второе – это «птица-курица» (как знак зодиака 酉, а как птица-курица 鳥, и то, и другое читается как tori). Суффикс ヤ -ya обозначает деятеля, человека, занятого чем-то связанным со значением основной части слова. Таким образом, в японском звучании этого благородного санскритского слова ошибочно вырисовывается малопочтенное занятие – что-то вроде служителя при общественном курятнике. (Возможны и ещё более обидные прочтения, так, kushakusha-suru – мять, морщить, лохматить. Получается какой-то специалист по топтанию курей, что и вовсе звучит неприлично. Так что общественный куровод в сравнении с этим лучше, но всё равно – плохое имя).
На самом деле, наверное, глава рода Тайра усмотрел такое значение только по причине опального положения рода. (Точнее, он сделал так по версии архивных брахманов, не скрывавших презрения к варвару, который счёл неблагозвучным такое хорошее санскритское слово). Глава рода не мог потерять лицо, принимая на службу самурая с таким именем, как бы высоко он ни оценил его воинские способности.
Недолго думая, он велел переименовать его, присвоив ему имя с противоположным значением, хотя и чем-то связанное с прежним, а именно, Тэнгу но Томодати (Тэнгу – 天狗 Tengu, Томодати – 友達 Tomodachi), где тэнгу, могучее летающее создание, заменил как противоположность, плохо летающую птицу курицу, а друг – прислужника.
К сожалению, в результате этого печального недоразумения выяснить первоначальное индийское имя предка уважаемого Симахиры не представляется возможным.
Однако, к счастью, в результате этого же события он, несомненно, может с полным правом относить себя к варне кшатриев, о чём ему будет немедленно выдан соответствующий документ.
Только теперь Симахира понял, зачем всё это затевалось, и поразился тому, как просто, оказывается, стать кшатрием.
(Позже историк объяснил ему, что со стороны архивных брахманов это был настоящий интеллектуальный и психологический подвиг. Ведь санскрит – язык богов и праязык человечества, так что для них было очень трудно заставить себя так унизиться, чтобы встать на точку зрения носителя японского и представить себе, что он мог неправильно истолковать санскритское слово. Причём не просто неправильно, а придать ему какой-то нехороший, презрительный для воина смысл. Но иначе им не удалось бы объяснить переименование предка-кшатрия Симахиры).
**********
Но оказалось, это ещё не всё. Документ был на самом деле выдан не ему, а Уксаве, который временно принял на себя обязанности его отца. Симахира получил документ только после прохождения двух обрядов.
Он, кстати, узнав, что из него делают кшатрия, честно привёл аргументы против. Хотя его предок был самураем, а также многие его потомки, сам он не шёл путём воина, бусидо, и не был воином – буси. Его занятие, скорее, можно было отнести к оружейному делу. И то в большой степени условно. Но Уксава Преми не стал его слушать. Симахира решил, что, приняв помощь Тяосиня да Фенси, вручил, тем самым, свою судьбу в руки и этого индийского мудреца, и что последнему виднее, можно ли считать (или сделать) Симахиру кшатрием.
Первым обрядом было символическое очищение. Как кшатрий, бывший вне Индии и не имевший возможности исполнять все обряды и поддерживать необходимую чистоту духа, он должен был пройти специальный обряд очищения для индусов, вернувшихся из-за границы. Вообще-то в современном упрощённом виде обряд заключался лишь в обливании коровьей мочой, а в самом лёгком варианте в моче только смачивали ветку и слегка проводили ею по ногам очищаемого. Но в таком тяжёлом случае, когда не только сам очищаемый, но и длинный ряд его предков не был в Индии несколько веков, оценочно – около тридцати поколений (Симахира вспомнил родословную, нашёл, что поколений было тридцать два, но промолчал, чтобы не усугублять ситуацию: вдруг, например, тридцать поколений представляют собой крайний случай, когда очищение вообще ещё возможно), пришлось вернуться к более сильно действующей старинной церемонии с вкушением панчагавы – очистительной священной еды. К счастью, Симахира только потом узнал рецепт её изготовления, а то ему было бы значительно труднее. Панчагава состоит из пяти основных продуктов, получаемых от священного животного – коровы, а именно, молока, йогурта, гхи (топлёного масла), коровьей мочи и навоза.
Не ограничившись этим, его ещё и обмазали жидким навозом. И тут же, как был, «чистого», позвали за праздничный стол. Было очень кстати заесть противный вкус во рту. Но предварительно смывать навоз не полагалось… Симахира только диву дался, глядя на такие исторические национальные скрепы. Но задумался: не кажется ли иностранцам в Японии, тем же индусам, например, что-то столь же странным и нерациональным, а мимо его взгляда проходит незаметно, так как является привычным элементом старинной традиции?.. С другой стороны, как он может догадаться, что это, если оно незаметно для его взгляда?
Очищением испытания Симахиры не закончились. Второй обряд назывался упанаяна, «второе рождение», его проходили все индийские мальчики трёх высших варн, именно поэтому брахманы, проходившие его на седьмом году от рождения, кшатрии, подвергавшиеся ему в тринадцать, и вайшьи, те начинали считаться взрослыми на семнадцатом году жизни, назывались двиджати, «дваждырождёнными». Теперь обряд остался обязательным только для брахманов, но, опять же, в особо тяжёлом случае Симахиры – спустя тридцать поколений, пришлось «вернуться в прошлое». Обряд для него был сложным, состоял из множества этапов и длился неделю. Считается, что нужно три дня, но ещё день заняла подготовка, в которой Симахира, понимавший цели отдельных действий весьма поверхностно, только когда их ему поясняли, никаких существенных отличий от собственно обряда не увидел, а удвоение протяжённости упанаяны было сочтено необходимым в данном особом случае, ведь он проходил её с опозданием: не в тринадцать лет, а в двадцать шесть. Удвоение длительности обряда должно было как-то компенсировать удвоение возраста посвящаемого.
Итак, предварительно соорудили специальный навес перед домом и совершили множество подготовительных обрядов. Умилостивляли бога-покровителя Ганешу и некоторых богинь: Шри, Лакшми, Сарасвати и других, имена которых Симахира даже не запомнил.
В ночь накануне церемонии Симахиру намазали жёлтым порошком, что символизировало нахождение в утробе матери перед рождением, а на чуб надели серебряное кольцо. Брахману его вдели бы в ухо. Ночь было велено провести в абсолютном молчании, как если бы Симахира вновь стал ещё не рождённым и бессловесным младенцем. Храпеть также не дозволялось, в связи с чем Симахира практически не спал. Но его предупредили, что очень скоро ему удастся отоспаться.
На следующее утро должна была состояться церемония последней совместной еды с матерью и угощение нескольких мальчиков, товарищей по детским играм, ведь предстоял как бы уход в дом учителя. Роль матери сыграла жена Уксавы, а на роли мальчиков он пригласил трёх своих студентов. Симахира их не знал, и не познакомился ближе позже, они учились на старшем курсе, а он знакомился впоследствии, в основном, с первокурсниками.
После угощения Уксава с женой – «отец и мать» – отвели сонного и покорного Симахиру под навес, где на алтаре горел жертвенный огонь. Там опять ели: теперь угощали брахманов, которые должны были как бы стать учителями Симахиры, ибо упанаяна – это и второе рождение и, одновременно, получение статуса ученика. Угощение для брахманов было вполне реальным, но, в то же время, обеспечивало духовную заслугу и каким-то образом символизировало смену статуса. Почему-то кшатрий должен был учиться тоже у брахманов. А как же воинские искусства? Симахира не решился спросить. И так забота о нём превышала всё, чего он мог бы пожелать. Было бы неуместно демонстрировать плохую информированность, которую можно легко принять за сомнения в правильности проведения священного обряда и компетентности проводящих его специалистов!
Тут же решимость Симахиры во время «второго рождения» молча повиноваться всем указаниям, каковы бы они ни были, подверглась испытанию. Один из присутствующих оказался не брахманом, а цирюльником, который, когда настала его очередь участвовать в церемонии, налысо побрил Симахире голову. Тот не стал возражать. Поздно, неуместно, да и, в таком жарком климате, почему бы и нет?
Затем ему разрешили, наконец, смыть жёлтый порошок. Омовение тела символизировало очищение души. К счастью, жена Уксавы к этому времени ушла в дом; впрочем, при начале церемонии многие прохожие останавливались посмотреть и образовали довольно плотную толпу вокруг. Женщин в ней было, пожалуй, больше, чем мужчин. Хотя коже от порошка было довольно неприятно, Симахира постарался помыться и надеть набедренную повязку как мог быстрее. Повязку ему выдали новую, это тоже было частью обряда. Осознавая себя отныне членом общества, нужно было соблюдать общественные приличия и поддерживать своё достоинство.
Очистительные действия не ограничивались только омовением, пришлось также вкусить панчагавы, к счастью, гораздо меньше, чем в церемонии очищения после «возвращения» из-за пределов Индии спустя века после убытия. Часть продукта возложили на алтарь, в дар богам, а часть Симахира послушно проглотил. Жидким навозом только что помывшегося «мальчика» не обмазывали. И то хорошо. А то – мало ли?
Уксава подтолкнул Симахиру к одному из брахманов, который играл роль непосредственно учителя, и Симахира произнёс старательно выученный текст (на санскрите!) – просьбу взять его в ученики. В ответ тот, принимая просьбу, подарил «ученику» верхнюю одежду (которую, как прекрасно видел Симахира, ему перед тем передал Уксава) и сказал стихами, также на санскрите: «Так же как Брихаспати надел одежду бессмертия на Индру, так я надеваю эту одежду на тебя ради долгой жизни, жизни до старости, силы и блеска» (Симахире заранее перевели). В древности, когда арии были скотоводами, это была бы (для кшатрия) шкура пятнистого оленя, но с развитием ткачества она была заменена. Но этого Симахире никто не объяснял, он это сам нашёл в сети в каком-то этнографическом тексте. И ему хватило ума не спрашивать в ходе обряда, так ли это. Во-первых, «отец» объяснил ему, что то, что делается сейчас, делалось испокон веков. Во всяком случае, полагается так считать, понял Симахира. Если бы он захотел реформировать обряд и ввести в него запуск фейерверка, ему следовало бы найти древний текст об этом обряде, в котором было бы описание чего-то похожего, и ссылаться на него, чтобы «вернуться к обычаям предков». Во-вторых, он уже знал, что кожа считается нечистой материей. Даже кожаная обувь конструируется так, чтобы при надевании не приходилось касаться её руками. Если бы современные брахманы услыхали о шкуре оленя в качестве священной одежды, они, надо полагать, попадали бы в обморок. Очевидно, то, что ведийская религия, откуда родом обряд упанаяны, имеет мало общего с современным индуизмом, для индуистов большой секрет. Включая уважаемых учёных брахманов. Настолько большой, что, попытайся он его раскрыть, ни к чему хорошему это не привело бы.
Одежда была из жёлтого хлопка. Естественно, так делалось всегда. Симахира, однако, знал, что раньше ему полагался бы лён, брахману – пенька, вайшье – шерсть. Ткань тоже раньше была бы у него не жёлтой, а окрашеной мареной. Не той, что Марена (Морана, Мара), богиня смерти и зимы у славян, или злой демон Мара у буддистов, а растение, из которого получается ярко-красная краска, потому что, собственно говоря, «варна» означает не только сословие, но и цвет! В частности, кшатрии ассоциируются с красным цветом, цветом огня, войны, решительности и энергии. В то же время у брахмана одежда была бы коричневой (хотя брахманы ассоциируются с белым цветом), а жёлтой – у вайшьи. А ещё раньше одежда была бы белой у всех. Некрашеной и нестиранной. Считается также, что она соткана в доме ученика в ночь перед церемонией, но сейчас это условность, можно купить; к тому же, если она соткана в доме ученика, почему считается, что её дарит брахман, к которому тот поступает в учение? Естественно, Симахира не стал спрашивать.
Учитель также повязал ему пояс, произнося соответствующие стихи. Пояс был важным религиозным символом. Он был сделан в виде тройного шнура, в знак того, что ученик всегда будет окружён тремя ведами. Пояс считался дочерью веры и сестрой мудрости, и обладал силой охранять чистоту и целомудрие и удерживать от зла. Для кшатрия он делался из тетивы, так что, наверное, имел когда-то и практическое значение, как догадывался Симахира. Мало ли, на боевом луке тетива порвалась, а тут три запасных. (Впрочем, священный пояс сразу сняли и спрятали, заменив обычным, из хлопка).
После священного пояса Симахира был удостоен надевания жёлтого священного шнура. Здесь это было как раз в рамках возвращения к обычаям предков: современный кшатрий обошёлся бы в рядовом обряде без шнура, он теперь полагался только для брахманов. Но это же не рядовой обряд, а редкий случай возвращения кшатрия после восьми веков отсутствия! (Впрочем, возвращение к обычаям предков было не таким уж радикальным: Симахира знал, что в древности шнур был бы у него, как у кшатрия, не жёлтым, а красным). Для того, чтобы его изготовить, у «мальчика» заранее измерили ширину четырёх пальцев. Шнур имел длину 96 раз по четыре пальца, что, как считалось, равно удвоенному росту Симахиры. Точнее, считалось, что шнур имеет такую длину. Симахира прикинул в уме и понял, что длина шнура получилась бы, скорее, как четыре его роста – и как его носить? Похоже, древние индусы имели очень тонкие пальцы или же были вдвое выше современных людей. Либо это тоже какая-то условность, либо он что-то недослышал в объяснениях. К счастью, реальный шнур вовсе не выказывал желания волочиться по земле. Он закреплялся на левом плече и спускался диагонально сзади и спереди к правому боку. То есть был бы примерно метровой длины, если развязать. При совершении неблагоприятных обрядов (если б Симахира знал, что это такое, неблагоприятный обряд, но ему забыли разъяснить) следовало перевесить его наоборот, а вообще носить всю жизнь. Учитель показал ему на собственном шнуре, что при отправлении естественных надобностей нужно приподнять шнур и повесить на ухо во избежание скверны. Три нити, спряденные дочерью брахмана, и скрученные в шнур самим брахманом, представляют, как объяснили Симахире, три качества (гуны) – добродетель, страсть и неведение, – из которых образовалась Вселенная. Три нити шнура напоминали Симахире, потомку кшатрия Тэнгу но Томодати, что он должен заплатить три долга: древним мудрецам-риши, предкам и богам. Три нити шнура связывались вместе узлом, который символизирует Брахму, Вишну и Шиву. Учитель, надевая на ученика священный шнур, повторял соответствующую мантру, прося о силе, долгой жизни и блеске для «мальчика», в то время как «мальчик» смотрел на солнце – к счастью, недолго. Ученик мог носить только один священный шнур. Женатый человек мог носить два – свой и жены. (Симахира обзавёлся вторым шнуром удивительно скоро после первого…)
Вручение шкуры пятнистого оленя было пропущено, об этом древнем обычае он только читал. Когда-то это было частью обряда. Для брахмана – шкура антилопы, для вайшьи – шкура козы или коровы. Потом она была заменена священным шнуром, потом вернулась, и стали выдавать и то, и другое, но теперь лесов и диких животных в них стало слишком мало. Симахира не стал никого спрашивать, чем шкура была заменена раньше – одеждой из ткани или священным шнуром? Упоминание шкуры было уже в описании «подаренной» учителем одежды. А если шкура заменялась поочерёдно ими обоими, потому что после замены возвращалась обратно в обряд, то чем заменялась раньше, а чем позже? Этого в этнографическом тексте не было. А индуистские брахманы ведийских обычаев ни с какими шкурами точно не знают. Одно прикосновение к шкуре – повод для обряда очищения. А шкура коровы?! Это вообще немыслимо.
Наконец, Симахиру отвели в пустую комнату в доме учителя и оставили там на шесть дней, в течение которых нужно было, будучи облачённым в новую одежду, вести аскетический образ жизни, читая мантры. Еду, довольно скудную, и воду ему приносили, когда он спал, чтобы он ни с кем не общался. Выбрать момент, когда он спал, было не очень сложно: спал он очень много, и ночью, и в самое жаркое время дня, и ещё один или два раза между ними. Хотя пол был довольно жёсткой заменой и традиционному японскому футону, и матрасам современных отелей, что ещё делать в пустой комнате? Гимнастику? А будет ли это аскетическим образом жизни, или нужно только размышлять о вечном? Может, и можно было бы считать гимнастику частью аскезы, особенно, надо полагать, упражнения йогов, но он не догадался спросить заблаговременно.