Наша цель – внушить молодежи любовь и веру в жизнь.
Мы хотим научить людей героизму. Нужно, чтобы человек
понял, что он творец и господин мира, что на нем лежит
ответственность за все несчастья на земле и ему же
принадлежит слава за всё доброе, что есть в жизни.
М. Горький
© Издательство «РуДа», 2020
© Г. А. Федосеев, наследники, 2020
© С. А. Григорьев, иллюстрации, 2020
© Н. В. Мельгунова, художественное оформление, 2020
1
Назад, к Ямбую
На перевале караван задержался. Каюры стали поправлять вьюки на спинах уставших оленей. Люди скучились. Вынули кисеты, закурили. Солнце, словно огненный бубен, повисло над тёмными падями, над стальными выкроями озёр, над зубчатыми грядами далёкого Станового.
Ещё один день пути до нашего таёжного аэродрома, и прощай, кочевая жизнь, комары, тишина топких болот!
Кому из путешественников не знакомо чувство радости, когда, закончив работу, вдоволь наглотавшись хвойного воздуха, приправленного дымком костров, истоптав по звериным тропам не одну пару сапог, ты возвращаешься в тесный людской мир, к родному очагу. И при мысли о доме тебе вдруг захочется не у костра, а иным теплом согреть загрубевшую в долгих походах душу.
Мы покидаем центральную часть Алданского нагорья, где долго занимались исследованиями и где еще продолжают работать геодезисты. Эту всхолмленную страну на юге урезают хребты Становой и Джугджур, а на севере она уходит в беспредельность.
Пейзаж её суров, климат чрезвычайно негостеприимен – зима тут владычица; и куда бы ты ни направился, тебя всюду подстерегает одиночество, ужасное одиночество!
Этот край никогда не манил к себе людей, не возбуждал любопытства исследователя, оставался в стороне от цивилизации. Только эвенк, дикий кочевник, свободолюбец, нашёл тут себе приют и проложил тропу в глубь безмолвных пустырей.
И вот я в последний раз смотрю с возвышенности на суровое нагорье. Далеко раскинулась холмистая земля, покрытая зыбунами, чахлыми лиственницами, бельмоватыми озёрами. Наконец-то мы вырвались из этого длительного плена! Но почему-то я не радуюсь, почему-то мне грустно, будто я покидаю родные места.
Вдруг всё вокруг стало мне необыкновенно дорого: и это серое, выцветшее небо, и лысые бугры, и застывшие в вечном поклоне ели, и голодный беркут… Видимо, потому, что всё тут трудно давалось. Пройдёт немного времени, и там, среди городской суеты, в кругу друзей, я буду тосковать по тебе, печальный край, и может быть, когда-нибудь к тебе вернусь…
– Прощай, нагорье! – кричу я, окидывая его долгим взглядом.
Ночевать остановились у шумливого ручья, на дне залесенного распадка. Мы шли одним смешанным караваном, но лагеря ставили отдельно. У каждого подразделения – астрономов, рекогносцировщиков, наблюдателей – свои порядки, свои привычки, выработанные в долгих скитаниях по тайге. Те, кто провёл всё лето в лесу, раскинули палатки в тени под елями. У них самый большой и жаркий костёр. Наблюдатели, прожившие на вершинах гор, привыкли к простору, к открытому горизонту, привыкли видеть над собою обширный купол неба. Им тесно под сводом крон, они поставили двускатные «чумы» на середине поляны. У них на каменных вершинах всегда не хватало дров, их они доставляли на пики на своём горбу, и их главная заповедь – бережливое отношение к огню. Они и здесь, в лесу, варили свой немудрящий ужин на маленьком костерке, подкармливаемом мелким сушняком.
Я ночевал с рекогносцировщиками – неутомимыми таёжными бродягами. Им чуждо уныние. Ну и ребята! Шутки да прибаутки, и боже упаси попасть им на язык! Лес, горы, болота – всё оставило свой отпечаток и на их внешности, и на быте. Их лагерь узнаешь с первого взгляда. Посуда, сбруя, одежда аккуратно развешаны на колышках, вбитых в стволы толстых деревьев; груз по-хозяйски сложен горкой, покрыт брезентом. Спят они обычно у огня. И не зря рекогносцировщикам все завидуют. Правда, одежда на них, как у всех нас, в латках, со следами костров, сапоги доживают последние дни. Но сколько жизнерадостности в каждом из этих таёжных скитальцев! Какой опыт! Риск, трудности – их постоянные спутники.
Когда на поляну легла прохлада и густой лиловый сумрак позднего вечера окутал тайгу, к нам на стоянку пришли товарищи из соседних таборов. Они не спеша рассаживались вокруг костра и молча следили, как огонь пожирал головёшки, как под грудами расплавившихся углей вспыхивало и потухало синее пламя, будто каждый из них видел в этой синеве какое-то знамение. В их молчании чувствовалась нескрываемая радость возвращения. В своих думах они витали где-то далеко-далеко от костров, от корявых лиственниц, от комариного гула. И вряд ли какая сила заставила бы их повернуть назад, расстаться с мыслью о скором свидании с родными.
В уснувшем осеннем лесу позванивали бубенцы на шеях пасущихся оленей, в неподвижном воздухе шныряли пучеглазые совы.
Ко мне подошёл развалистой походкой радист Павел, рослый голубоглазый парень. Мы вместе с ним провели в тайге всё лето.
– Неприятность, – сказал он тревожным голосом.
– Что, самолёта не будет завтра?
– Хуже. Вот читайте. – И Павел подал только что принятую радиограмму.
Мой помощник по экспедиции Плоткин сообщал:
«На гольце Ямбуя бесследно исчез техник Евтушенко. Поиски ничего не дали. (Это второй геодезист, бесследно исчезнувший на гольце.) Необходимо организовать тщательные поиски пропавших и устранить причины гибели людей, иначе наблюдатели категорически отказываются заканчивать работу на Ямбуе. Что делать?»
Меня это известие ошеломило. Читаю радиограмму вслух. На стоянке наступила тягостная тишина. Слабые вспышки догорающих головёшек освещали лица людей, застывших в самых неожиданных позах.
Мы ещё не пришли в себя от загадочного исчезновения нашего друга Петрика, вызвавшего много самых разноречивых толков.
Строительное подразделение, в котором он работал техником, закончило постройку геодезического знака на гольце Ямбуй. Это было весною, после снеготаяния. Петрик и один рабочий остались на вершине, чтобы снять опалубку с бетонного тура и оштукатурить его. Остальные, нагрузившись оборудованием, спустились на табор к реке Реканде. Проснувшись рано утром, рабочий не нашёл на вершине Петрика. Решив, что тот спустился к своим, он закончил отделку тура и тоже покинул вершину. Но Петрика не оказалось и на таборе. Ждали день, второй, затем обшарили всю равнину с её марями и озёрами, но Петрик исчез, как испарился! Поиски дважды повторили летом. И до сих пор понять не можем, что случилось с ним! И вот теперь там же исчез Евтушенко…
Чёрное небо прочертила зарница, и далеко, точно в пустую бочку, ударил гром. Кто-то бросил в костёр охапку сушняка. Вспыхнувшее пламя разбудило тишину, и будто очнувшись, все сразу заговорили, заспорили.
Одни считали, что Петрик и Евтушенко, спустившись с гольца за дровами или за водою, заблудились в лесу из-за тумана, который часто и надолго приходит к нагорью с Охотского моря, и погибли от голода. Другие не соглашались с этим, ведь оба пропавшие опытные таёжники, и уверяли, что и Петрик и Евтушенко живы, что им просто осточертели пустыри, гнус, безмолвие, заплесневелые болота и их потянуло к обжитым местам, к людям, к девчатам. И они, не преодолев гнетущего состояния, бежали на плоту по Реканде, в спешке не попрощавшись с товарищами и не получив расчёта. Но сбежать отсюда в одиночку мог только сумасшедший.
Тогда что же в действительности произошло на Ямбуе? Надо было немедленно принять какое-то решение, попытаться проникнуть в тайну исчезновения с гольца двух геодезистов.
И, вероятно, никому другому, а именно мне, как начальнику экспедиции, придётся распрощаться со своими спутниками, расстаться с мыслями о возвращении домой и повернуть обратно к Ямбую. Надо торопиться – может, ещё удастся спасти Евтушенко. И при любых обстоятельствах закончить работу на этом далёком гольце, иначе на следующий год вновь придётся вернуться сюда. Но об этом нельзя даже и думать.
При мысли, что надо повернуть назад в пустыри, до боли сжалось сердце, ещё больше захотелось к тихой, домашней пристани, где нет опасного риска, где жизнь размеренна, спокойна. Я вдруг поверил, что и Петрик и Евтушенко не погибли, а сбежали: от мрачного состояния, в какое повергает человека нагорье при длительном общении с ним, не то что к людям – к дьяволу в пекло сбежишь!
– Павел! – решительно сказал я радисту. – Завтра утром мы с тобою пойдём к Ямбую.
– Назад? – спросил он хрипло, чуточку попятившись от меня.
– Да, назад. Неси журнал, запишешь радиограмму.
Павел смотрел на меня, всё ещё не веря, что нормальный человек может добровольно отказаться от возвращения домой.
– Да вы что, в самом деле?.. Или шутите? – выпалил он срывающимся голосом.
– Неси журнал!
Нет, Павел явно не верит, продолжает стоять, ища глазами сочувствия у присутствующих. Потом нехотя приносит журнал.
– Садись поближе и пиши:
«Штаб. Плоткину. Завтра иду с радистом и проводником к Ямбую. Передайте приказ всем подразделениям на Ямбуйском объекте принять необходимые меры безопасности и при любых обстоятельствах продолжать работу. Поиски Евтушенко не прекращать».
– Написал?.. Сейчас же передай и проси штаб явиться утром.
Павел встал, посмотрел на меня с безнадежностью и, неловко переставляя отяжелевшие ноги, поплёлся к себе в палатку.
Тяжёлый мрак лег на уснувшую землю. Костёр догорел. Люди разошлись по таборам. В лесу смолкли бубенцы. Потускнело небо.
Из его тёмной бездны повеяло дыханием ночи. Отражаясь в зеркальной глубине заливчика, мерцал тлеющим угольком Юпитер.
Забираюсь в спальный мешок. Нет, сегодня мне не уснуть. Что и говорить, обидно расставаться с мыслями о близком свидании с родными, друзьями, снова возвращаться в безлюдное царство болот, в глушь тайги, мерить латаными сапогами зыбуны и снова шагать и шагать без конца…
Долго ворочаюсь, не могу уснуть. А без сна нелегко будет справиться с завтрашним днём. Ведь сон в походе – и лекарь и диспетчер. За ночь он успокоит нервы, смягчит горечь неудач и облегчит путь. Медленно погружаюсь в пустоту, и наконец, сон одолевает меня.
Лагерь пробудился рано, только занималась утренняя зорька. Вспыхнули костры, пахнуло варевом. Ветер качнул сонную, слегка заиндевевшую тайгу. Стая казарок, расклинивая небесную синеву, беззвучно, будто тайком, пронеслась на юг.
Проводники собрались у нашего костра. Они молча выслушали меня, перекинулись короткими фразами. На их лицах не отразилось ни удивления, ни страха, они привыкли ко всяким неожиданностям в тайге.
Нам предстояло из шести наших проводников-эвенков отобрать одного, самого опытного.
– Кто из вас хорошо знает южный край Алданского нагорья и может нас сопровождать! – обратился я к ним.
Все повернулись к маленькому старичку, стоявшему позади остальных, прислонившись к лиственнице. Наши с ним взгляды встретились.
– Ты, что ли, Долбачи, возьмёшься?
– Он, он, другого лучше не найдёшь, – подтвердил старший из проводников.
– Сможешь провести нас напрямик к гольцу?
Губы старика скривились в усмешке:
– Почему спрашиваешь? Разве не видел: эвенк в тайге тропу знает, никогда не блудит.
– Тогда собирайся.
Долбачи неопределённо пожал плечами.
– Не хочешь идти? Домой спешишь? – спросил я.
– Ходить можно, да беда, у меня чай кончился… Без него никуда не пойду. Два плитка давай – прямо Ямбуй приведу. – И он кривым пальцем показал на восток.
– Чай у меня тоже кончился, но я раздобуду у ребят.
– Обязательно доставай, без чая голова болит, большой дорога ходить не могу.
Проводники разошлись, а Долбачи продолжал стоять под лиственницей, пока я не принёс ему обещанный чай. Он бережно положил плитки за пазуху, ушёл собираться.
Эвенки заядлые чаёвники. Они умеют мастерски готовить этот напиток и пьют его с величайшим наслаждением, но только свежезаваренным. Без чая им и свет не мил! Любой из наших проводников не пожалеет ни времени, ни оленей, чтобы поехать к далёкому другу и выпить с ним кружку крепкого чая.
С опытным проводником нам не страшно ничто: ни броды через бурные реки, ни завалы, ни сплошная тайга, ни перевалы.
У проводников-эвенков в голове своя карта, идут они по ней, не сбиваясь с пути, каким-то особым чутьём угадывая опасность. Да и олени у таких проводников не сдадут в пути, не натрут спины вьюками, придут к месту неослабленными.
Мы с Павлом отбираем из своего имущества только самое необходимое для похода: рацию, палатку, тент, спальные мешки, посуду и десятидневный запас продуктов. При быстром передвижении олени не должны нести на своих спинах более двадцати килограммов груза.
Из-за тёмных вершин ельника брызжет багряный свет утра. Лагерь приходит в движение: люди снимают палатки, свертывают постели, готовят вьюки. Каюры сгоняют к таборам отдохнувших за ночь оленей. Поляна наполняется оживлённым говором.
…Погасли костры. В одну длинную шеренгу выстроился караван почти в сто оленей. Мы прощаемся с товарищами. С завистью смотрим, как уходят они на запад. Впереди идут рекогносцировщики.
За ними заросшие бородами астрономы со своими тяжеленными универсалами, которые бережно везут два оленя в специальных носилках, прикреплённых к их спинам. След астрономов притаптывают молчаливые наблюдатели – пожалуй, самые трудолюбивые из геодезистов. Шествие замыкает пёстрая стая собак.
Уходящие долго машут нам руками, что-то ободряюще кричат до тех пор, пока всю эту шумную ватагу не проглатывают корявые дебри лиственничной тайги. Скоро смолкли и шорохи большого каравана.
– А где же Загря? – спохватываюсь я, не заметив на таборе своей собаки.
– Никуда не денется, прибежит, – неласково, с досадой бросает Павел.
И действительно, из просвета, где только что исчез караван, вырвался Загря. Длинными прыжками он сокращает между нами расстояние и со всего разбега наскакивает на меня. Затем, усевшись на задние лапы, пристально смотрит на запад, откуда ещё доносится затихающий говор людей.
Как он великолепен, Загря! Почти весь светло-серый, с чуть заметной тёмной остью на спине, и только чулки на передних ногах белые в крапинках. Тело гибкое, ноги сильные, пружинистые, не знающие устали. Пушистый хвост всегда кольцом заброшен на спину. Он даже в схватке со зверем и в драке с собаками редко когда опускает его. А клыки! Кобель ими не кусает, а рвёт по-волчьи, и раны от них у противника долго не заживают. Но по натуре Загря самое добродушное и преданное существо. Вот уже два года как мы с ним неразлучны в тайге.
Приседаю к нему, поворачиваю его морду к себе, говорю:
– Послушай, Загря, мы должны вернуться и идти к Ямбую, там люди пропали, и их надо найти, понимаешь, н-а-й-т-и!..
Загря вырывается, бросается вдогонку за караваном – неохота ему отстать от весёлой собачьей компании, но привязанность ко мне заставляет вернуться.
Пора и нам собираться.
У Павла недовольный вид.
– Ну чего загрустил? – говорю я. – Потерпи немного, скоро и мы будем дома.
– Я договорился со Светланой, она придёт завтра на аэродром встречать. Ребята подшучивать начнут, ещё обидится. И надо же такому случиться!..
– Сильнее соскучишься – милее будет…
Связывая потки и не отвечая, он с досады так натянул ремень, что тот лопнул.
Я рассмеялся.
– Это всё от ваших разговоров, – упрекнул он и, повернувшись ко мне, хотел ещё что-то сказать, но только безнадежно махнул рукой.
Павел, по натуре человек молчаливый и добродушный, безропотно переносит трудности полевика. На этого парня можно положиться. Он опытный таёжник, удивительно вынослив, обладает той безмятежной уверенностью, что делает людей сильными. Его выгоревшая на солнце и чуть рыжеватая бородка оттеняет густой загар лица. По нему краснели свежие и давнишние бугорки комариных укусов.
Наконец-то и мы готовы покинуть ночной приют. Наш путь лежит на юго-восток. Где-то там, за далёкими синими сопками, за далью лесов, вздымается дикий голец – таинственный Ямбуй.
Долбачи идёт с нами впервые. Мы не знаем друг друга. И мне хочется с первого дня подружиться с ним, и я стараюсь во всём угождать ему. Это человек лет пятидесяти, крепкий, приземистый, с шишковатыми, жилистыми руками. Неразговорчивый.
Лицо у него скуластое, почти плоское, волосы чёрные, давно не стриженные. Тяжёлые седеющие брови почти прикрывают его малюсенькие, светящиеся добротой глаза, лежащие в глубоких впадинах. Одежда на нём сильно поношена. Но он выглядит опрятным и чистым. В его лёгкой походке угадывается сила; держится он с достоинством, уверенно.
Долбачи быстро перебирает приготовленные нам с Павлом вьюки, связывает их парами и тайком сквозь узенькие щелочки бросает взгляд в нашу сторону – ему тоже хочется разгадать, что мы за люди.
Затем он подходит к оленям. Из его связки с ним остался только учаг – ездовой олень, остальные набраны из общего стада. Он мягко кладет загрубевшую ладонь на спину животного, ощупывает шерстистый хребет, обшарпанные вьюками бока и заглядывает в большие круглые глаза, как бы силясь разгадать характер и привычки животного. Отходит, оглядывает оленя со стороны – надо же запомнить и внешние его приметы, совершенно непостижимые для нас.
Так, не торопясь, придирчиво Долбачи осмотрел своих новых подопечных и принялся привязывать их друг к другу, придерживаясь испытанного правила: за сильным оленем должен идти слабый, за слабым – опять сильный.
Вид у животных усталый. Шутка ли, всё лето бродить по топким болотам с грузом! Но впереди ещё более трудный, утомительный путь.
Проводник поднимает первый вьюк. Животные точно пробуждаются от сна, поворачивают к нему настороженные головы. В их взглядах безнадёжная покорность. Долбачи нам не доверяет, вьючит сам, туго притягивая груз ремнями к натруженным спинам оленей. Мы только подносим ему уже связанные и уложенные на сёдла потки.
Наконец всё готово. В руках посохи, за плечами ружья. С минуту стоим молча у затухающего костра – так уж принято у нас перед большим походом.
Долбачи набивает трубку табаком, прикуривает от уголька и обводит грустным взглядом волнистое пространство, убегающее от нас на юго-восток, как бы пытаясь разгадать, что ждёт нас там, за холмами, в синей дали.
– Пошли, – говорит он решительно и, подняв с земли конец поводного ремня от учага, ведёт аргиш вверх по ключу.
С первых шагов меня охватывает странное чувство, будто я совсем расстаюсь с мечтой увидеть близких, родных, чем жил последние дни. Неужели это предчувствие чего-то недоброго, что ждёт нас на Ямбуе?..
Загря прорывается вперёд, мечется по ернику, не может угадать, в какую сторону пойдёт караван. Его всегда приводит в восторг предстоящий путь, если, конечно, пёс идёт не на сворке, как в этот раз. Но стоило Долбачи сделать несколько шагов в нужном направлении, как Загря исчез с глаз, и до обеденной остановки его не увидишь. Сколько километров он обежит в такой день по болотам, по холмам – уму непостижимо! Но как бы он далеко ни убегал, надолго не упускает из слуха шум идущего каравана.
Я очень привязан к Загре. Он много раз выручал нас из беды. В тяжёлые дни, когда в наших потках не оставалось продовольствия, Загря помогал нам добыть зверя. Откровенно говоря, отправляясь к Ямбую, я особенно надеюсь на него. Его великолепный слух и отличное обоняние помогут найти Евтушенко, даже если тот мёртв.
Идём навстречу пустырям и тишине. Ничего нет печальнее пейзажа нагорья – унылого пространства заболоченных марей. Эта земля ещё не имеет сказаний, у неё нет даже прошлого. Зимою только вой холодного ветра, а летом топь и комары, да издалека на глаза попадается след зверя. Забытый людьми край.
Мы знаем, что впереди нас ждут однообразные ночёвки у костра, приготовление пищи, сушка одежды – привычная кочевая жизнь. И хотя всё это давно знакомо, всё же каждый раз, прежде чем сделать первый шаг по неизвестному пути, снова и снова внутренне проверяешь себя, готов ли ты совершить этот путь.
Единственное утешение для нас – осень, пора изобилия и щедрости природы, пора спелой ягоды, орехов, грибов. Земля и небо на наших глазах вдруг вспыхивают всеми цветами, от густо-голубого до яркого пурпура. Только в эту короткую пору года и бывают такие волшебные смеси красок, такие тончайшие оттенки, которые не передать ни словами, ни кистью. И всё же осень – время грусти, время увядания природы.
Сегодня нет солнца, и нагорье кажется ещё более однообразным. Идём по старым, заросшим осинником гарям, без тропы; вокруг никаких ориентиров, указывающих путь. Всюду видны лишь лесные бугры, небольшие ельнички и мелкие бесприютные озеринки. Но проводник уверенно ведёт караван. Мерно покачиваясь на учаге, в поисках прохода Долбачи объезжает топи, петляет по завалам или кочковатым марям; но как бы он ни отклонялся в сторону, выбравшись вновь в тайгу, он неизменно ведёт караван на юго-восток. Иногда мне кажется, что он сбился с пути, я тайком достаю буссоль, проверяю направление и, устыдившись своих мыслей, шагаю смелее следом за караваном.
На пути ни пней, ни остатков таборов, ни следа человека, только болота, бесконечные болота… Как они нам надоели за лето, будь они трижды прокляты!
Справа, у далёкого горизонта, показались лиловые ступеньки гор, ещё плохо различимые. Это Становой. Мы идём к нему под острым углом. Иногда с возвышенности видим причудливые горбы его угрюмых вершин, скучившихся под хрустальным куполом синего неба. Точно гигантские головы в снежных папахах, громоздятся они над глубокими ущельями, из которых с громадной высоты стекают с гулом потоки; достигнув равнины, они вдруг смолкают, спокойно ложатся в извилистые берега и бегут к океану.
Где-то там, у восточного края хребта, в хаосе вершин – Ямбуй. До него ещё много дней пути, и при этих мыслях хочется без отдыха гнать и гнать оленей, поспешать к Евтушенко.
На исходе первый день путешествия. За низкими холмами закат кровавит тусклую равнину. Пылают облака, тайга кутается в мутную синеву наступающего вечера. Идём в полной тишине, только шелест опавшей листвы слышен под тяжёлыми шагами оленей.
Впереди спуск. За спуском Долбачи, проверив, ладно ли лежат на спинах животных вьюки, перевёл караван через шумливый ручей, утонувший в густых зарослях чёрной смородины. На другом берегу проводник остановился, закурил было, но оглянувшись на упавшее солнце, снова вскочил на учага, погнал караван к ночёвке.
Мы с Павлом не удержались от соблазна, немного отстали и, забравшись в пахучие заросли смородины, рвали горстями тяжёлые кисти спелой ягоды, с наслаждением набивая отощавшие за день желудки.
Вдруг впереди и несколько в стороне от следа каравана несмело, отрывисто залаял Загря.
– Медведь! Ей-богу, медведь! – крикнул Павел.
Долбачи торопливо привязывает к лиственнице оленей, выдёргивает из вьюка бердану, заряжает её и бежит на лай. Я с карабином за ним.
До слуха долетает треск сломанных сучьев, и за ольховыми кустами закачалась вершина лиственницы.
Долбачи грозит мне пальцем: дескать, зверь близко, осторожнее. А сам по-рысиному, неслышно обходит ольховник, прикладывает ложу берданы к плечу, высовывается из-за кустарника и неожиданно безвольно роняет ружьё.
На лиственнице высотою с телеграфный столб, почти на верхушке, приникнув к её последнему сучку, в страхе трясётся мальчишка лет шести.
Как он попал сюда? Откуда взялся? Непостижимо! Ведь на сотни километров вокруг абсолютное безлюдье, непролазные болота, глушь. Да и вообще тут людям делать нечего.
Парнишка напряжённо следит за нами сверху и, кажется, вот-вот сейчас не по-человечески заворчит или издаст призывный, а то и угрожающий клич. Волосы у него взъерошены, в глазах враждебность.
Его круглое и почти плоское лицо до ушей измазано соком голубики и от этого кажется совсем синим. Одежда на нём странноватая: рубашка, пепельно-серая от долгой носки, явно велика и спадает с его узеньких плеч. Заправлена она в штаны, сшитые из лосины, из которых он давно вырос. Ноги босые.
– Долбачи, спроси у него, как он попал сюда? – наконец заговорил я, преодолев оцепенение.
Проводник повёл плечами и что-то крикнул мальчишке по-эвенкийски. Того точно током прошило; он встрепенулся, крепче обхватил ручонками вершину и замер, не спуская с нас беспокойного, острого взгляда.
– Не хочет говорить, шибко пугался, – объясняет проводник.
Мы медленно подходим к лиственнице. Мальчишка в страхе пытается подняться ещё выше, ноги его скользят по стволу дерева, не находя опоры; он торопится, вершинка лиственницы гнётся, вот-вот сломается. Долбачи кричит ему, но мальчишка будто не слышит, никакие уговоры не действуют на него, лезет дальше. Мы поспешно отступаем, иначе он действительно слетит на землю и расшибётся.
С противоположной стороны поляны доносится шорох опавших листьев под чьими-то торопливыми шагами. Загря бросается туда, и вскоре у перелеска раздвигаются кусты, и в образовавшемся просвете появляется рогастый учаг, а на нём женщина. По тому, как у оленя раздуваются бока, можно было догадаться, что он пробежал немало километров.
Женщину, кажется, не удивила встреча с нами. Бросив лишь короткий взгляд на поляну, она сразу увидела на дереве мальчишку, и с её усталого лица слетела тревога.
Не сбавляя размашистый бег учага, она соскочила на землю и лёгкими шагами, будто не касаясь земли, подошла к лиственнице. Мы и не заметили, как мальчишка очутился уже возле неё и, прячась в широченной материнской юбке, всё ещё дико косился на нас. А женщина подтянула ближе к себе оленя, затем зажала голову мальчишки между ног и начала хлестать ремнём по ягодицам, что-то приговаривая при этом. Тот принял наказание как должное.
Я подбежал к женщине, схватил за руку.
Не отпуская мальчишку, она взглянула на меня снизу вверх, прищурив и без того узкие глаза, потом сказала спокойно, с достоинством:
– Разве не знаешь, что дети лучше всего понимают язык ремня?
– За что ты его наказываешь?
Она выпрямилась. Смуглая кожа на её лице в свете заката казалась ещё темнее, а белые зубы с чистым перламутровым блеском придавали лицу необыкновенную свежесть.
Мальчишка улучил момент, вытащил голову, но, заметив меня, тут же снова зарылся в материнские юбки. Я только увидел, как на цветную наборную рукоятку моего ножа, висевшего на поясе, устремились два пугливых живых огонька. Чем-то она поразила парнишку.
– Тебя шибко боится, – мельком окинув меня быстрым взглядом и одернув юбку, сказала мать. – Он лючи ещё не знает.
– Неужели русский такой страшный? – Я протянул руку, хотел приласкать мальчишку.
Но он изо всех сил прижался к матери и вдруг разразился отчаянным криком.
– Видишь, пугается, – строго сказала женщина, отстраняя мою руку. – У тебя острый нос, всё равно что птичий, а глаза круглые, как у оленя. Твоя одежда и обутка совсем не как у эвенка, где он мог тут в тайге видеть таких людей?
Действительно, мои глаза, нос, овал лица, одежда заметно разнятся от обыкновенной внешности эвенка. А так как всё необычное у детей чаще всего вызывает страх, то и понятно, почему мальчишка меня испугался.
– А как тебя зовут? – спросил я женщину.
– Сулакикан.
– Лисичка, – пояснил Долбачи.
– Мы пастухи. Кочуем с оленями в горы, – охотно продолжала Сулакикаы. – Тут близко наш след. У ключа остановились поправить вьюки, глянула, а Битыка, – она тычет пальцем в мальчишку, – нет на учаге. Посмотрела ремни, которыми привязывала его к седлу, – развязаны; значит, не выпал, а сам соскочил. Подождали – не пришёл, пришлось табориться и ехать искать. А он, вишь, голубику увидел и остался.
– Так ведь мог совсем затеряться?
– Как же! Эвенк в тайге не затеряется! – уверенно возразила она. – Не смотри, что маленький, всё равно по следу пришёл бы на табор. Да разве мать будет дожидаться, пока сам придёт?!
У Долбачи вдруг возникает множество вопросов к ней, и они начинают говорить по-эвенкийски. Битык не сводит с меня пугливых глаз. Я же продолжаю рассматривать Сулакикан. Ей лет тридцать.
Она среднего роста, стройна, быстра. На скулах проступает густой румянец. Чёрные жёсткие волосы не расчёсаны, ничем не прикрыты, а просто собраны в две косички и связаны вместе старенькой тряпочкой. Платье её с широким подолом из ситца, шаровары заправлены в лёгкие, из мягкой замши, олочи, расшитые цветными нитками и красиво, в ёлочку, перевязаны длинными ремешками.
Держит себя Сулакикан свободно, бойко отвечает Долбачи, сама что-то расспрашивает, изредка кивая головою в мою сторону. В её разговоре, в манере держать себя перед незнакомыми людьми полная непринуждённость. Эта черта присуща всем эвенкийским женщинам, и особенно она проявляется у пастухов, ещё вольно кочующих по огромным просторам Алданского нагорья.
Сулакикан, как бы между прочим, тоже урывками продолжает рассматривать меня. Её интересуют и мой карабин, и пуговицы на поношенной штормовке, и нож, и тяжёлые солдатские сапоги.
Но ни единым жестом она не выдаёт своего любопытства.
Подошёл Павел с оленями. Битык, немного посмелевший, снова зарывается в подол матери.
У дальнего горизонта, где вставали на дыбы лиловые облачные кони, мирно потухал закат, смывая с тёмных болот вечерний загар.
И тут мы все разом заметили, что день кончился.
В мутной дымке терялись лохматые контуры холмов, совсем потускнели мари, деревья слились с синими вечерними сумерками.
На лице Сулакикан появляется беспокойство: вспомнила, что у неё ещё много хлопот на стоянке.
Мальчишка, улучив момент, отрывается от юбки, подбегает к учагу, ловко вскакивает в седло, торопливо набирает на руку свободный конец поводного ремня, один-два толчка пятками в бок оленя – и он уже в десяти метрах от нас. Битык вдруг резко поворачивается, показывает мне язык, и быстроногий учаг уносит его размашистой рысью, за перелесок. На олене он чувствует себя неуязвимым; скрываясь с глаз, обернувшись, кричит:
– Лючи!.. Лючи!..
– Ишь ты, шельмец, и не упадёт! – восторгается Павел.
Сулакикан ведёт нас к себе на табор. Представляю, как удивятся пастухи! Не часто в такой глубокой тайге встречаются люди, и нигде гость не бывает таким желанным, как в этих пустынных местах.
О встрече с пастухами здесь мы не могли даже и мечтать.
Они кочуют в самой глуши тайги и гор и давно не встречались на нашем пути. Наконец-то я услышу их речь, которую трудно передать, и записи которой не всегда точны. В моей памяти этот говор звучит неторопливо, певуче-грустно. Он всегда напоминает мне запах марей, душистых рододендронов, свежеподжаренной оленьей копчёнки, комариный гул, вой пурги, звон ручья, любопытные мордёнки ребят, добродушных кочевников и их гостеприимство.
С радостью шагаю на стоянку этих вольных лесных людей, с надеждой открыть для себя что-то новое. Давно я ищу такой встречи.