Воспоминания кавказского офицера

Николай Шакрилов был моим неразлучным товарищем во всех поездках. Люди, встречавшие нас на дороге в горской одежде, с винтовками за спиною, ни в каком случае не могли принять нас за русских служащих. Это было первое условие нашей безопасности. Зная, что от случайной встречи с Софыджем, с Богоркан-ипою или с другим разбойником и от пули, направленной из лесу, не существовало другой защиты кроме случая же и счастья, мы заботились только о том, чтоб уберечь себя от засады, приготовленной собственно для нас. С этой целью я менял беспрестанно моих лошадей и цвет черкески; выезжал в дорогу то с одним Шакриловым, то с его братьями или с более многочисленным абхазским конвоем, который мне давали владетель или Гассан-бей. Никогда я не говорил заранее, когда и в какое место намерен ехать; никогда не возвращался по прежней дороге. Эта последняя предосторожность соблюдается постоянно у горцев, из коих редкий не имеет врага, способного выждать его на пути, если он ему будет известен. Моего Николая Шакрилова знали весьма многие в Абхазии. Встречая его часто с незнакомым человеком в горском платье кабардинского покроя и с бородою, усвоенными мною с намерением противно абхазскому обычаю, потому что я не знал языка и не мог выдавать себя в Абхазии за абазина, любопытные стали дознавать, кто я таков и по какому поводу бываю так часто у владетеля и у Гассан-бея. Находя ответы, которые давали им по этому случаю Шакриловы, да и сам Гассан-бей (владетеля не смели спрашивать), недовольно ясными, они начали за мною следить, и я сделался, не зная того, предметом частых разговоров абхазских политиков. Вследствие этих толков и внимания, которого я не мог избегнуть со стороны людей, заботившихся более всего о том, что происходило на больших дорогах, мои поездки не остались без приключений.

В конце февраля сделалась тревога по всей Абхазии. Разнесся слух, будто цебельдинцы, восстановленные против абхазского владетеля происками Дадиана и Гассан-бея, намерены ворваться неожиданно в Абхазию с единственною целью дать явное доказательство того, как они его мало боятся и уважают. Дело было придумано довольно ловко. Одним ударом хотели поставить его на решительно враждебную ногу с цебельдинцами и уронить в глазах собственных подданных, которых кровь и разорение по этому случаю должны были пасть лично на него. Цебельда разделилась на две партии: одна желала сохранить с ним прежние мирные отношения; другая выжидала только случая нанести ему оскорбление. Для последней все предлоги были хороши. В первом порыве гнева владетель хотел арестовать Гассан-бея и сам напасть на цебельдинцев, прежде чем они успеют спуститься в Абхазию; с этою целью он разослал во все стороны собирать дружину из преданных ему людей. Перед тем он заехал посоветоваться с Пацовским, успевшим уговорить его не предпринимать ничего против Гассан-бея, вероломство которого невозможно было доказать и который явно ни в чем не нарушал своих обязанностей, а напротив того воспользоваться им же, для того чтобы покончить дело без кровопролития. Пацовский советовал созвать сперва цебельдинских князей и старшин на совещание в Келассури, предложив самому Гассан-бею принять на себя обязанность посредника в их распре с владетелем. Расчет Пацовского был весьма основателен: если Гассан-бей действительно поднял цебельдинцев, то он имеет возможность и унять их воинственный порыв. Пацовский знал хорошо Гассан-бея и был уверен, что он не решится действовать открыто против выгод владетеля, что довольный ролью посредника, из одного самолюбия, постарается покончить дело хорошим образом, как для того, чтобы явно обязать владетеля, так и для того, чтобы выказать перед русскими властями вес, каким он пользуется в Цебельде и в Абхазии. Сбор дружины Пацовский одобрил, находя весьма благоразумным со стороны владетеля показать своим неприятелям, что он имеет средства и готов встретить их силою, если добровольно не откажутся от своих враждебных намерений. Это был лучший способ кончить дело, не вынимая ружей из чехлов.

Собрав около пятисот конных абхазцев, владетель отправился к Гассан-бею в Келассури. Пацовский был нездоров и попросил меня ехать в Сухум, с тем чтобы следить за ходом переговоров и немедленно дать ему знать, если какое-нибудь неожиданное обстоятельство потребует его личного присутствия. На другой день я прибыл в Сухум с моим Эмином Шакриловым. Каца Марганий находился в числе дворян, провожавших владетеля. Не знаю, право, за что этот человек меня очень полюбил, и, следя за мною, кажется, один догадывался, что я имею скрытое намерение. Каца говорил только по-абхазски, и я очень жалел, что не мог объясниться с ним без переводчика; при его тонком уме и при значении, которым он пользовался в народе, я мог найти у него пособие или по крайней мере весьма полезные указания для моего дела; но я молчал, опасаясь поверить мою тайну кому бы то ни было, не исключая даже Шакрилова. Узнав, что я приехал в Сухум с одним Эмином, Каца покачал только головой. “Очень неосторожно, – сказал он мне, – ездить вдвоем в такое тревожное время; побереги свою голову, она нужна тебе для другого дела; не бойся меня, я тебе искренний приятель и не выдам тебя, а в доказательство моей дружбы скажу, что за тобою уже следят. Богоркан-ипа хвалился тебя поймать и привезти в Цебельду, живого или мертвого, если ты не перестанешь ездить по Абхазии, и прибавил, что он позволяет надеть себе через плечо прялку вместо ружья, если он не сдержит своего слова, только бы ему удалось тебя встретить. Ты знаешь, что значит у горца подобный зарок”. Поблагодарив Маргания за совет и за приятельское уведомление, я сказал, что у меня нет никакого тайного намерения, и уверял его, что езжу весьма часто в разные стороны из одного любопытства, а еще более потому, что не люблю сидеть долго на одном месте. Это не удовлетворило Маргания, прекратившего разговор словами: “Ты молодая лисица, а я старый волк, напрасно станем друг друга обманывать”.

Скоро съехались в Келассури цебельдинские старшины; владетель послушался совета, данного ему Пацовским. Я остался с намерением в Сухуме и только посылал Шакрилова в Келассури узнавать каждый день, что там делается. В то время, я знаю, партизаны Дадиана обвиняли меня в Тифлисе перед главнокомандующим, будто бы я вмешался в цебельдинское дело и дал ему неблагоприятный оборот. Это обвинение было несправедливо уже потому, что распря владетеля, Гассан-бея и цебельдинцев распуталась самым лучшим образом, без военной тревоги, как требовали тогда наши выгоды в Абхазии. Так называемое усмирение Цебельды путем переговоров была бессмыслица, которой могли верить только люди решительно незнакомые с положением дел в западной части Кавказа. Кроме того, я никогда не мешался в самый ход дела, а только следил за ним со стороны, изучая его, как я говорил владетелю и Гассан-бею. Изучать дело значило знакомиться с положением Цебельды и с отношениями ее к Абхазии. Для этой цели я мог выслушивать каждого и даже высказывать иногда мое личное мнение, что меня ни в чем не связывало и не обязывало никого действовать, как я думал.

В Сухуме я проводил почти все мое свободное время на судах нашей эскадры или в крепости у доктора К*, с которым я познакомился очень близко, находя у него всегда готовую квартиру, место за столом и постель, как водилось в старину на Кавказе. Он был женат на молоденькой и хорошенькой черноглазой армянке из Астрахани, которая была в Сухуме единственная представительница своего пола и во всех отношениях представляла его весьма недурно. Сам он, хороший доктор и очень умный человек, пользовался уважением всего сухумского общества, состоявшего почти исключительно из наших моряков, и имел один только недостаток: он был беден и своими трудами не мог ничего нажить, не имея в Сухуме другой практики кроме военного госпиталя. Лишь Гассан-бей призывал его иногда на совет, когда заболевала одна из его жен, и платил за визиты натурою, баранами или табаком. В таких случаях К* приходилось прописывать рецепты заочно, основываясь на описании болезни, какое делал сам Гассан-бей, строго соблюдавший турецкий обычай никому не показывать жен своих. По этому поводу К* рассказывал довольно оригинальный анекдот. У любимой жены Гассан-бея заболело колено. К*, призванный на помощь, отказался положительно дать совет, не видав прежде больной. Об этом Гассан-бей не хотел и слышать, требуя, чтобы доктор удовольствовался его рассказом. Завязался спор, из которого доктор вышел наконец победителем. Гассан-бей нашел способ удовлетворить медика, не нарушая законов гарема. Перед диваном, на котором лежала больная жена, поставили ширмы с прорезанным в них небольшим отверстием. В присутствии Гассан-бея просунули ее ногу через это отверстие для осмотра доктором, которому не позволили, впрочем, до нее дотронуться и который никогда не видал лица своей больной.

Скажу несколько слов о жене моего знакомого доктора. В таком глухом месте, как Сухум, единственная порядочная женщина невольно должна была обратить на себя внимание и занять заметное место в многочисленном обществе мужчин, составлявших около нее постоянный круг обожателей. Моя докторша умела в одно и то же время исполнять обязанности небогатой женщины, заботясь беспрестанно о своих домашних делах, и удовлетворять требованиям общества, составленного, к счастью, из одних военных, которые при подобных обстоятельствах весьма не взыскательны и довольствуются существенным наслаждением простого, но дружеского приема, нисколько не обращая внимания на щегольство или на бедность обстановки. Свое маленькое хозяйство она держала в большом порядке, занимаясь им в продолжение целого дня, а вечером, нарядившись, как позволяли обстоятельства, принимала гостей; и в гостях, право, не бывало недостатка. Гостеприимные хозяева жили в старом пашинском доме, стоявшем на крепостной стене. Перед окнами находилась большая терраса, обращенная к морю и покрытая кустами самых лучших душистых роз, составлявших единственное хорошее наследство, перешедшее к нам от турок. На этой террасе собирались каждый вечер почти все офицеры нашей эскадры, начиная от почтенного командира и до младшего мичмана; и все они без исключения сыпали к ногам хорошенькой докторши богатую жатву комплиментов и самых изысканных любезностей, а она отвечала им только улыбками и стаканами горячего чаю. На кораблях давали в честь ее обеды и вечера, убирали суда флагами, освещали разноцветными фонарями, устраивали фейерверки на воде, заставляли флотскую музыку играть на крепостной площади – все из угождения ей одной. Немногим женщинам, я полагаю, удавалось видеть разом у своих ног такое большое число поклонников, преданных ей исключительно.

Пока я в Сухуме переезжал с одного корабля на другой или проводил целые дни у доктора и, казалось, решительно ничем не был занят, я не упускал из виду Келассури и знал все, что там происходит. Дело не ладилось сначала, и было мгновение, в которое оно стало принимать довольно раздражительный оборот. Я не замедлил дать знать об этом Пацовскому, который, как бы случайно, приехал в Сухум инспектировать гарнизон, разумеется, имел при этом случае свидание с владетелем и с Гассан-беем, и успел их согласить и дать переговорам более выгодное направление. Сделав свое дело, он уехал обратно в Бамборы, а я остался ожидать окончательного исхода переговоров. Дней через пять все было приведено в порядок, сколько позволяли обстоятельства и нравы переговаривавшихся: цебельдинцы дали обещание не вторгаться в Абхазию, взамен чего Михаил обязался не нападать на них и не обижать тех из них, которые станут приходить в его владения без дурных намерений. Лишь одна частная вражда между каким-то цебельдинским семейством и владетельскими телохранителями осталась не решенною, потому что первые упирали на право кровомщения, а вторые на свою полицейскую обязанность задерживать и даже убивать воров и разбойников; сам же Михаил весьма основательно не считал возможным сделать в этом случае уступки. Гассан-бей старался всеми силами дать переговорам возможно благоприятный оборот для владетеля и покончить их в самое короткое время, столько же из самолюбия, чтобы возвысить себя в его глазах, сколько, полагаю, и для того, чтобы скорее избавиться от него и от его многочисленной дружины, которую он, как княжеский вассал, был обязан кормить, пока она находилась в его округе. По наружности все остались довольны исходом дела и начали разъезжаться по домам.

В день отъезда владетеля сухумский комендант дал обед в его честь, задержавший нас до пяти часов вечера. Когда мы сели на лошадей, небо было покрыто тучами, море волновалось, и ветер дул с большою силой. Накинув бурки и окутав головы башлыками, мы выехали густою толпой на береговую дорогу. Я ехал возле владетеля, окруженного полусотнею своих телохранителей, за которыми следовала конница, собранная из разных мест Абхазии. Погода становилась хуже с каждым часом, ветер усиливался, и дорога исчезала под водой. Волнение заливало ее все более и более, разбиваясь с шумом и пеною под ногами наших лошадей, которые от испуга храпели и только под ударами плети подавались вперед. Наконец двум человекам нельзя было ехать рядом, и наш поезд растянулся в одну длинную нить. Стало темнеть, когда незнакомый человек обскакал нас всех и, сказав несколько слов владетелю, скрылся в лесу. Михаил имел под собою светло-серую лошадь, и мы оба были очень заметны по белым черкесским башлыкам, которых абхазцы не имеют привычки носить, предпочитая темные цвета. Вслед затем Михаил пересел на другую лошадь, переменил башлык и приказал одному из своих людей дать и мне башлык другого цвета, прося меня настоятельно держаться как можно ближе к нему. Все эти предосторожности объяснялись известием, доставленным ему догнавшим нас человеком, будто цебельдинцы, имеющие против него канлу (так называют в горах обычай кровомщения) из-за его телохранителей, намерены убить его, пользуясь темнотою и дурным временем, чрезвычайно облегчавшими подобного рода предприятие. Им нетрудно было вмешаться в число провожавших нас людей, растянутых на чрезвычайно большом пространстве, закутанных в башлыки и не узнававших друг друга, сделать покушение против владетеля, а при случае и против меня, как он сам меня предостерегал, и потом, бросив лошадей, скрыться в лесу, где их никто бы не отыскал в подобную погоду. Долго следовал я за Михаилом, впереди которого ехал на светлой лошади его любимый слуга, хорошо говоривший по-русски и по-грузински, без которого он никуда не выезжал. Ветер обратился между тем в настоящий ураган; крупный дождь бил в глаза и ослеплял нас совершенно. В темноте была видна одна белая пена, мелькавшая под ногами лошадей; брызги воды обдавали меня с ног до головы; я потерял из виду владетеля. Шакрилова уже давно не было возле меня, и мне пришлось ехать между совершенно незнакомыми людьми, обгонявшими меня беспрестанно, не обращая на меня никакого внимания. В одном отношении это было для меня, может быть, и хорошо, но, с другой стороны, ставило меня в самое затруднительное положение: не зная языка, я ни с кем не мог объясниться и не понял бы, чего от меня хотят, если бы кто-нибудь ко мне подъехал. На половине пути между Сухумом и Бамборами дорога огибала мыс, усеянный огромными обломками скал. Здесь море захватило совершенно дорогу; волнение дробилось о камни с громовым шумом; лошадь не хотела идти вперед, подымалась на дыбы и бросалась в сторону; я решительно не знал, что делать, но, всматриваясь в темноту, скоро заметил, что я один бьюсь открыть себе проезд между скалами. Абхазцы исчезали один за другим в лесу, возвышавшемся вправо от дороги подобно высокой черной стене. Я поворотил мою лошадь в ту же сторону, но этого было недостаточно для того, чтобы поправить мое положение. После первых шагов в лесу я заметил, что не выпутаюсь из чащи в подобную ночь. Тут было еще темнее, чем на морском берегу, вой ветра оглушительнее; деревья трещали и скрипели под напором бури; изредка мелькали возле меня, подобно черным теням, конные абхазцы, ехавшие по разным направлениям, каждый из них, зная местность, более или менее предвидел, куда он должен был приехать, а я даже не мог об этом спросить. В эту минуту я решился остановить лошадь и звать наудачу Шакрилова, не имея, впрочем, большой надежды его дозваться. Однако моя попытка не пропала даром: я вздрогнул, почувствовав неожиданно на моем плече чужую руку, и мое первое движение было схватить пистолет, но голос подъехавшего ко мне абхазца успокоил меня, я узнал в нем Кацу Маргани. Знаками он звал меня ехать за собою. Долго мы пробирались по лесу, то под гору, то на гору, местами он вел свою лошадь на поводу, наконец выехали на открытую площадку, посреди которой темнелся балаган, освещенный изнутри редкими вспышками огня. Возле шалаша стояли две лошади. “Хорошо! – сказал Маргани по-абхазски, увидав лошадей. – Владетель здесь”. Столько я мог понять, хотя и не знал языка. Привязав своих лошадей, мы вошли в шалаш и увидали в нем владетеля с одним человеком, которые, нагнувшись над кучею сырого хвороста, усиливались развести огонь. Они нас не заметили, будучи заняты своим делом; да и, кроме того, буря шумела так громко в лесу, что они не могли слышать, как мы подъехали. Тихо начали мы снимать с себя мокрые башлыки и бурки, когда Михаил сказал своему товарищу: “Только раздуем огонь, ты, Якуб, ступай опять в лес собирать наших людей из Лехне и непременно отыщи с ними Т.; он пропадет в эту ночь, не зная языка. Тебе известно, какие молодцы есть между нашими; другой из них не долго задумается попотчевать его кинжалом в темноте; да и концы в воду”. – “Меня не надо отыскивать, я здесь”, – отозвался я на слова владетеля. Неожиданность моего ответа поразила его до того, что он отскочил на несколько шагов и, бледный, вперил блуждающие глаза в темноту, из которой раздался мой голос, пока я не выступил к огню, освободившись от башлыка. Тогда он оправился и задыхаясь проговорил: “Так это вы; как вы сюда попали? Право, я полагал, что вас уж нет в живых и что ваш дух ответил мне; говорят, подобные случаи бывают”. В первые минуты действительно нелегко было объяснить, каким образом нашел я в темную бурную ночь, среди совершенно незнакомой мне местности, охотничий шалаш владетеля, о существовании которого знали только весьма немногие абхазцы. Потеряв в лесу бамборскую дорогу и разлучившись с провожавшими его людьми, сам Михаил и не отстававший от него Якуб отыскали его с большим трудом. Съехались же мы в шалаше самым естественным образом. Каца Маргани знал о нем и повел меня туда, рассчитывая застать в нем владетеля, если буря не позволила ему продолжать путь, или по крайней мере воспользоваться им для ночлега. На меня Каца наехал случайно и, услыхав, что я зову Эмина, понял, в чем дело, и поспешил мне помочь. В ночь собрались к шалашу несколько человек владетельских телохранителей, ветер стих поутру, и на другой день мы прибыли благополучно в Бамборы. Перед нашим выездом из шалаша, приехали сказать владетелю, что два человека из провожавших его абхазцев найдены убитыми на берегу моря. Михаил не сомневался в том, кто были виновники этого дела, и знал, где их должно было отыскивать, да сила его не хватала так далеко. Это были цебельдинцы, о которых я уже говорил, отплатившие за кровь своих родственников, убитых несколько времени тому назад владетельскими людьми. Не отыскав случая или не имея довольно решительности отомстить, как они грозили, самому владетелю, они обратили мщение на двух посторонних абхазцев, которых родственники теперь были обязаны в свою очередь подстерегать цебельдинских разбойников и непременно заплатить им кровью за кровь. Канла переходит по наследству от отца к сыну и распространяется на всю родню убийцы и убитого. Самые дальние родственники убитого обязаны мстить за его кровь; даже сила и значение какого-нибудь рода много зависят от числа кровомстителей, которых он может выставить. Канла прекращается не иначе как по суду, с уплатою кровавой пени, когда враждующие стороны того пожелают. Они могут судиться духовным судом, по шариату, или по адату, произносящему свои решения на основании обычая. По силе шариата все мусульмане равны перед Кораном, и кровь каждого из них, князя или простого землевладельца, ценится одинаково; адат признает постепенное значение различных сословий; и жизнь князя стоит дороже жизни дворянина, имеющего в свою очередь преимущество над простым вольным человеком. По этой причине люди высшего звания предпочитают адат, а низшие стараются подвести дело под шариат. Одно соглашение враждующих сторон передать дело канлы решению шариата или адата порождает столько споров и ссор, что горцы прибегают к суду только в крайнем случае, когда канла угрожает принять слишком большие размеры, или когда весь народ заставляет семейство кончить свою распрю этим способом.

Несколько раз случалось мне упоминать о телохранителях владетеля. В Абхазии они называются ашнахмуа и составляют особое сословие, не существующее в этом виде в других кавказских княжеских владениях. Говоря о них, считаю не излишним сказать несколько слов об абхазцах вообще, о разделении их на различные сословия и об обычных правах этих сословий.

Восточный берег Черного моря населен двумя совершенно различными племенами: от Анапы до реки Саше живут натухайцы и шапсуги, принадлежащие к племени, известному у нас под именем черкесского, или адыге, как они сами себя называют; от Саше до устья Ингура морской берег занят абазинами, называющими себя “абсасуа”. Последние делятся на джекетов, или садзов, живущих между реками Саше и Бзыб, и на абхазцев, составляющих отдельное владение. Черкесы и абазины говорят на двух различных языках, не имеющих между собою никакого сходства. Трудно определить число абхазского народонаселения: в мое время нам не удавалось еще нигде пересчитать горцев точным образом. Все цифры того времени, которыми означали кавказское население, брались приблизительно, можно сказать на глаз. По понятиям горцев считать людей было не только совершенно бесполезно, но даже грешно; почему они, где можно было, сопротивлялись народной переписи или обманывали, не имея возможности сопротивляться. В мое время, то есть в тридцать пятом году, считали в Абхазии около сорока тысяч голов мужского пола, цифра, которую я повторяю, не позволяя себе ручаться за ее точность.

Абхазцы, называющие своего владетеля “ах”, делятся на пять сословий: на “тавад”, князей; “амиста”, дворян; “ашнахмуа”, владетельских телохранителей, составляющих среднее сословие; “анхао”, крестьян, и “агруа”, рабов.

Владетельская власть была в то время весьма ограничена. Не получая определенной подати от народа и пользуясь только постоянным доходом с своих собственных земель, владетель находился в зависимости от князей и дворян, которые всегда были готовы сопротивляться его требованиям, когда они не согласовались с их сословными интересами. Принудить кого-нибудь из них подчиниться безусловно его воле он мог не иначе, как с помощью тех же дворян, которых он должен был в подобном случае сперва склонить на свою сторону просьбами и подарками. Согласно весьма древнему обычаю, владетель пользовался правом раза два в году навестить каждого князя и дворянина и при этом случае получить от него подарок. Кроме того, ему платилась особенная пеня за убийство, воровство и за каждый другой беспорядок, произведенные в соседстве его дома или на земле, составляющей его родовую собственность. Эти подарки и пени составляли единственную подать, получаемую владетелем от своих подданных.

Князья и дворяне числятся в одной категории, имея одинаковые права над народом и те же обязанности в отношении к владетелю. Они составляют господствующий класс землевладельцев. Крестьянами они владеют на праве подданства за землю, которою они их наделяют, сами избавлены от податей и не подлежат другому наказанию, кроме денежной пени. По зову владетеля они обязаны собираться для защиты края и его собственного лица, обязаны также почтить его подарком, когда он посещает их дома. Ценность подарка зависит от достатка и от воли хозяина, который обыкновенно старается из самолюбия не отставать в этом случае от своих богатых собратьев. Абхазское дворянство, в чувстве своей независимости, никогда не хотело признавать подарок, делаемый владетелю, за обязательную повинность, считая его только способом доказать свое уважение почетному гостю. Вообще должно заметить, что правила гостеприимства, установленные здешним обычаем, во всех отношениях весьма разорительны для абхазцев. Земля их покрыта лесом, пастбища скудны, следственно, они очень небогаты скотом; а обычай требует между тем от хозяина в честь каждого почетного гостя убить козла, барана или даже быка и ставить его разом на стол, причем, что подано, должно быть и съедено, если не гостями, так народом, сбегающимся на угощение приезжих. В прочее время абхазец живет чрезвычайно умеренно, имея обыкновение есть только один раз в сутки, перед закатом солнца. Вместо хлеба здесь употребляют кукурузу или крутую кашу из мингрельского проса, гомми, и обыкновенная пища состоит из вареного мяса, яиц и молока, приготовленных самым простым образом. Княжеским званием пользуются в Абхазии: Шервашидзе, Инал-ипы, Анчабадзе, Эмхуа, Чабалурхуа, Маршани и Дзапш-ипы. Самые значительные дворянские фамилии: Лакербаи, Маргани, Микамбай и Зумбай. Кроме того, существуют в Абхазии незначительные дворяне, называемые лесными, “акуаца амиста”, состоящие из чрезвычайно многочисленных родов: Цымбай, Баргба и Акыртаа.

“Ашнахмуа”, владетельские телохранители, составляют особенное сословие, степенью ниже дворянства, но пользуются всеми его правами относительно земли и крестьян. Это сословие образовалось частью из владетельских крестьян, освобожденных от повинностей и поставленных выше своего прежнего звания за разные заслуги, частью из черкесских выходцев, прибегнувших под защиту владетеля, который мог им дать только это сословное положение, не имея права возвышать в дворянское достоинство, достающееся не иначе как по рождению. Они не платят никаких податей, и вся обязанность их заключается в охранении владетеля и его дома.

Крестьяне имеют право владеть землей и даже рабами, но сами несут установленные обычаем повинности по отношению к господину, на земле которого поселены. Они обязаны помогать ему в полевых работах, когда их собственные хозяйственные дела то допускают, два раза в год давать ему по полной арбе кукурузы или гомми, по одной скотине и по кувшину вина с дыма. Телесное наказание не допускается в Абхазии для крестьян, и их заковывают в железа только в случае неисполнения своих обязанностей или сопротивления господину. Крестьянин вправе звать своего господина на суд за обиды и за притеснение и, когда господин окажется действительно виновным, освобождается от его власти. Чтобы спастись от мщения своего прежнего владельца, освобожденный крестьянин обыкновенно принужден селиться на земле другого дворянина, подчиняясь обыкновенным крестьянским условиям, или отдать себя под непосредственное покровительство владетеля. В первом случае он меняет только господина, во втором делается чем-то похожим на вольного собственника, не изъятого, впрочем, от обычной крестьянской подати.

Рабы существуют в Абхазии двух родов: коренные “агруа”, рожденные в крае, и новые, добытые грабежом или на войне. Раб составляет неотъемлемую собственность своего господина, обязанного его кормить и одевать или снабдить его землею, подобно крестьянину. Находясь в доме своего господина, раб обязан исполнять все работы, которые на него будут наложены; если же господин снабжает его землей, то он обязан работать на хозяина три дня в неделю, а в остальное время свободен. Дочери рабов находятся в доме владельца, имеющего право подарить их кому захочет, променять или продать. Жены рабов не могут быть разлучены с мужьями. Коренного агруа господин может продать не иначе, как с разрешения владетеля, который один имеет над ними право жизни и смерти; новоприобретенного раба он продает куда и как ему угодно. Хотя рабы не изъяты от телесного наказания, но оно почти никогда не исполняется над ними, потому что горцы вообще его гнушаются.

Власть родительская неограниченна. Отец не отвечает ни перед кем за жизнь своего ребенка; но абхазцы, как и прочие горцы, так сильно привязаны к своим детям, что случаи злоупотребления родительской власти почти неслыханны.

Обычные законы о наследстве весьма просты. Имение делится после умершего поровну между его сыновьями. Дочери не имеют участия в наследстве, но должны получить пропитание до замужества у своих братьев, обязанных также дать им приданое сообразно их состоянию. Когда умерший не имел прямых наследников, то имение делится поровну между его ближайшими родственниками, которые равномерно обязаны содержать и выдать замуж его дочерей. Вдова ничего не получает из имения своего покойного мужа, но вправе требовать пожизненного содержания от его наследников. Имение человека, умершего без наследников, переходит к владетелю.

Все спорные дела решаются в Абхазии судом по обычаю; к шариату абхазцы прибегают редко и весьма неохотно, так как исламизм не пустил еще между ними глубоких корней. Тяжущиеся стороны выбирают обыкновенно судей из числа дворян, пользующихся весом в народе. Избранные судьи назначают, по своей воле, день суда, испросив на то соизволение владетеля. В случае важного дела заседание помещается в ограде одного из древних монастырей, возле развалин церкви или под тенью священных дерев, в местах, уважаемых абхазцами по преданиям христианской и языческой старины. Народ собирается слушать дело, которое обсуживается публично. Судьи, дав присягу, что станут судить дело по совести, по правде и по обычаю, выслушивают тяжущихся и свидетелей и, когда все обстоятельства приведены в ясность, удаляются для тайного совещания. Согласившись между собою, они, до объявления приговора, берут от обеих спорящих сторон присягу и поручительство в исполнении его, потому что на судьях лежит обязанность не только решить дело, но и выполнить решение. Иногда тяжущиеся подчиняются суду самого владетеля, который в таком случае разбирает дело на основании общих правил, служащих руководством для обыкновенного третейского суда. Подобным образом разбираются все дела, касающиеся до наследственных споров, до условий, семейных дел, воровства, грабежа, убийства и кровомщения.