К западу от Аркхэма возвышаются дикие холмы, а в долинах растут глубокие леса, которые никогда не рубил ни один топор. Там есть темные узкие лощины, где деревья причудливо склоняются и где струятся тонкие ручейки, ни разу не поймавшие отблеска солнечного света. На более пологих склонах есть фермы, древние и скалистые, с приземистыми, покрытыми мхом коттеджами, вечно задумчиво хранящими старые новоанглийские тайны под прикрытием больших уступов; но все они теперь пустуют, широкие дымовые трубы рушатся, а черепичные бока угрожающе выпирают под низкими двускатными крышами.
Старики уехали, а иностранцы не любят там жить. Франко-канадцы пробовали, итальянцы пробовали, поляки приезжали и уезжали. И не из-за того, что можно увидеть, услышать или потрогать, а из-за того, что можно вообразить. Это место не способствует воображению и не навевает спокойных снов по ночам. Наверное, это и отпугивает чужеземцев, ведь старый Амми Пирс никогда не рассказывал им о том, что он помнит о тех странных днях. Амми, у которого уже много лет не в порядке голова, – единственный, кто еще сохранил память о тех странных днях; и он осмеливается это делать, потому что его дом находится совсем рядом с открытыми полями и проторенными дорогами вокруг Аркхэма.
Когда-то здесь была дорога через холмы и долины, которая проходила прямо там, где сейчас находится пустошь; но люди перестали ею пользоваться, и была проложена новая дорога, изгибающаяся далеко на юг. Следы старой дороги еще можно найти среди бурьяна возвращающейся пустыни, и некоторые из них, несомненно, сохранятся даже тогда, когда половина впадин будет затоплена для строительства нового водохранилища. Тогда темные леса будут вырублены, а взорванные пустоши уснут далеко под голубыми водами, поверхность которых будет отражать небо и рябить на солнце. И тайны этих странных дней станут едины с тайнами глубин; едины с сокровенными тайнами старого океана и со всеми тайнами первозданной земли.
Когда я отправился в холмы и долины, чтобы обследовать новое водохранилище, мне сказали, что это место – зло. Мне сказали это в Аркхэме, а поскольку это очень старый город, полный легенд о ведьмах, я подумал, что это зло – что-то такое, что бабушки веками нашептывали детям. Название "Взорванная пустошь" показалось мне очень странным и театральным, и я удивился, как оно попало в фольклор пуританского народа. Потом я сам увидел этот темный западный клубок лесов и склонов и перестал удивляться чему-либо, кроме его собственной старческой тайны. Когда я увидел его, было утро, но там всегда таилась тень. Деревья росли слишком густо, а их стволы были слишком велики для здорового леса Новой Англии. В тусклых аллеях между ними было слишком тихо, а пол был слишком мягким от промозглого мха и матов бесконечных лет гниения.
На открытых пространствах, в основном вдоль старой дороги, стояли небольшие фермы на холмах: иногда со всеми постройками, иногда с одной или двумя, а иногда лишь с одинокой трубой или быстро заполняющимся погребом. Вокруг царили бурьян и кустарник, в подлеске шуршали пугливые дикие твари. На всем лежала дымка беспокойства и подавленности, налет нереальности и гротеска, словно был нарушен какой-то важный элемент перспективы или кьяроскуро. Я не удивлялся тому, что иностранцы не оставались, ведь здесь не было места для ночлега. Это было слишком похоже на пейзаж Сальватора Розы, на запретную гравюру из страшной сказки.
Но даже все это было не так плохо, как проклятая пустошь. Я понял это сразу, как только наткнулся на нее на дне просторной долины, ибо никакое другое название не могло подойти к этой вещи, как и никакая другая вещь не могла подойти к такому названию. Как будто поэт придумал это выражение, увидев именно эту местность. Должно быть, подумал я, глядя на нее, это результат пожара; но почему же на этих пяти акрах серого запустения, расстилавшегося до самого неба, как огромное пятно, изъеденное кислотой лесов и полей, никогда не вырастало ничего нового? Он лежал в основном к северу от линии древней дороги, но немного вдавался в нее с другой стороны. Я испытывал странное нежелание приближаться к нему, и в конце концов сделал это только потому, что мои дела вели меня через него и мимо него. На этом широком пространстве не было никакой растительности, только мелкая серая пыль или зола, которую, казалось, никогда не развеет ветер. Деревья рядом с ним были хилыми и чахлыми, многие мертвые стволы стояли или гнили у края. Торопливо проходя мимо, я увидел справа от себя вывалившиеся кирпичи и камни старого дымохода и погреба, зияющую черную пасть заброшенного колодца, застойные испарения которого странно играли с оттенками солнечного света. Даже длинный темный лесной подъем за окном казался желанным контрастом, и я больше не удивлялся испуганному шепоту людей из Аркхэма. Поблизости не было ни дома, ни развалин; даже в прежние времена это место, должно быть, было одиноким и отдаленным. И уже в сумерках, боясь снова пройти мимо этого зловещего места, я кружным путем вернулся в город по извилистой дороге на юг. Смутно хотелось, чтобы набежали облака, потому что в душу закралась странная робость перед бездонными небесными пустотами.
Вечером я расспрашивал стариков в Аркхэме о проклятой пустоши и о том, что означает это словосочетание "странные дни", о котором многие уклончиво упоминали. Однако никаких толковых ответов я не получил, кроме того, что вся эта тайна появилась гораздо раньше, чем я предполагал. И дело было вовсе не в старых легендах, а в том, что произошло при жизни тех, кто говорил. Это случилось в восьмидесятых годах, и какая-то семья исчезла или была убита. Точнее сказать было нельзя, и поскольку все они советовали мне не обращать внимания на безумные россказни старого Амми Пирса, я на следующее утро разыскал его, узнав, что он живет один в древнем покосившемся коттедже там, где деревья только начинают становиться очень густыми. Это было жутко древнее место, от которого исходил слабый миазматический запах, присущий домам, простоявшим слишком долго. Только настойчивым стуком я смог разбудить пожилого человека, и когда он робко зашаркал к двери, я понял, что он не рад меня видеть. Он был не так слаб, как я ожидал, но глаза его как-то странно опустились, а неопрятная одежда и седая борода производили впечатление очень потрепанного и унылого человека.
Не зная, как лучше начать его рассказ, я прикинулся деловым человеком, рассказал ему о своих изысканиях и задал неясные вопросы о местности. Он оказался гораздо умнее и образованнее, чем я думал, и не успел я опомниться, как уже понял, о чем идет речь, как все, с кем я разговаривал в Аркхэме. Он не был похож на других деревенских жителей, которых я знал на участках, где предполагалось построить водохранилища. Он не выражал никакого протеста по поводу того, что мили старого леса и фермерских угодий будут уничтожены, хотя, возможно, он бы и выражал, если бы его дом не находился за границами будущего озера. Все, что он выказал, – это облегчение: облегчение от гибели темных древних долин, по которым он бродил всю свою жизнь. Теперь они были лучше под водой – лучше под водой с тех странных дней. И с этим открытием его хриплый голос затих, а тело наклонилось вперед, и указательный палец правой руки стал многозначительно указывать.
Именно тогда я услышал эту историю, и когда бессвязный голос скрежетал и шептал дальше, я снова и снова вздрагивал, несмотря на летний день. Часто мне приходилось возвращать докладчика из бреда, вычленять научные моменты, которые он знал только по угасающей попугайской памяти профессорских лекций, или восполнять пробелы, когда его чувство логики и последовательности разрушалось. Когда он закончил, я не удивился, что его разум немного пошатнулся, и что жители Аркхэма не будут много говорить об этой проклятой пустоши. Я поспешил вернуться до захода солнца в гостиницу, не желая, чтобы звезды выходили надо мной под открытым небом; а на следующий день вернулся в Бостон, чтобы отказаться от своей должности. Я не мог снова войти в этот тусклый хаос старого леса и склона, не мог в другой раз встретиться с серой пустошью, где черный колодец зиял в глубине за обвалившимися кирпичами и камнями. Скоро построят водохранилище, и все эти старинные тайны навсегда останутся под водой. Но даже тогда я не думаю, что захочу посетить ту страну ночью – по крайней мере, когда погаснут зловещие звезды; и ничто не сможет подкупить меня, чтобы выпить новой городской воды Аркхэма.
Все началось, говорил старый Амми, с метеорита. До этого времени диких легенд не было вообще, со времен суда над ведьмами, и даже тогда эти западные леса не вызывали такого страха, как маленький остров в Мискатонике, где дьявол вершил суд возле диковинного каменного алтаря, более древнего, чем индейцы. Это не были леса с привидениями, и их фантастический полумрак никогда не был страшным до тех странных дней. Тогда появилось белое полуденное облако, череда взрывов в воздухе и столб дыма из долины далеко в лесу. А к вечеру весь Аркхэм узнал о большом камне, который упал с неба и засел в земле рядом с колодцем у Нахума Гарднера. Это был дом, стоявший на том месте, где должна была появиться взорванная пустошь, – аккуратный белый дом Нахума Гарднера среди плодородных садов и огородов.
Нахум приехал в город, чтобы рассказать людям о камне, и по дороге заглянул к Амми Пирс. Амми было тогда сорок лет, и все странные события очень прочно запечатлелись в его памяти. Они с женой поехали с тремя профессорами Мискатоникского университета, которые на следующее утро поспешили посмотреть на странного гостя из неизвестного звездного пространства, и удивлялись, почему Нахум накануне назвал его таким большим. Он уменьшился, сказал Нахум, указывая на большой коричневатый курган над разорванной землей и обугленной травой возле архаичного колодца во дворе; но ученые ответили, что камни не уменьшаются. Его жар сохранялся, и Нахум заявил, что ночью он тускло светился. Профессора попробовали его молотком геолога и обнаружили, что он странно мягкий. По правде говоря, он был настолько мягким, что почти пластичным, и они выкололи, а не раскололи образец, чтобы отвезти его в колледж для испытаний. Они отнесли его в старом ведре, взятом из кухни Нахума, так как даже маленький кусочек не хотел остывать. На обратном пути они остановились у Амми, чтобы отдохнуть, и выглядели задумчивыми, когда миссис Пирс заметила, что фрагмент становится все меньше и прожигает дно ведра. Правда, он был невелик, но, возможно, они взяли меньше, чем думали.
На следующий день после этого – это было в июне 82-го года – профессора снова вышли на улицу в сильном возбуждении. Проходя мимо Амми, они рассказывали ему, какие странные вещи вытворял образец, и как он полностью исчез, когда его поместили в стеклянную мензурку. Стаканчик тоже исчез, а мудрецы рассказали о сродстве странного камня с кремнием. В этой хорошо организованной лаборатории он вел себя просто невероятно: при нагревании на древесном угле ничего не делал и не показывал никаких закрытых газов, в буре был совершенно отрицательным, а вскоре оказался абсолютно нелетучим при любой достижимой температуре, включая температуру кислородно-водородной трубки. На наковальне он оказался очень ковким, а в темноте заметно светился. Упорно не желая остывать, он вскоре привел колледж в состояние настоящего возбуждения, а когда при нагревании в спектроскопе он показал сияющие полосы, не похожие ни на один из известных цветов обычного спектра, в зале заговорили о новых элементах, причудливых оптических свойствах и прочих вещах, которые принято говорить озадаченным ученым, столкнувшись с неизвестным.
Раскаленный добела, он был испытан в тигле со всеми необходимыми реактивами. Вода ничего не дала. С соляной кислотой было то же самое. Азотная кислота и даже aqua regia лишь шипели и брызгали на его неуязвимость. Амми с трудом вспомнил все это, но узнал некоторые растворители, поскольку я назвал их в обычном порядке. Там были аммиак и едкий натр, спирт и эфир, тошнотворный дисульфид углерода и еще десяток других; но, хотя со временем вес неуклонно уменьшался, а фрагмент, казалось, слегка остывал, в растворителях не происходило никаких изменений, свидетельствующих о том, что они вообще воздействовали на вещество. Однако то, что это был металл, не вызывает сомнений. Во-первых, он был магнитным, а после погружения в кислотные растворители на нем появились слабые следы фигур Видменштеттена, встречающихся на метеоритном железе. Когда охлаждение стало очень сильным, опыты были продолжены в стекле, и именно в стеклянном стакане были оставлены все сколы, сделанные из исходного фрагмента в процессе работы. На следующее утро и стружка, и стаканчик бесследно исчезли, и только обугленное пятно обозначало место на деревянной полке, где они находились.