Бабочки – отряд насекомых.
Многие из них – опылители растений.
Благодаря красоте бабочек их часто
называют по именам персонажей
древнегреческой мифологии –
аполлон, алкиной, киприда.
Многие виды бабочек редки,
поэтому охраняются.
Хамелеоны – семейство ящериц.
Могут быстро изменять окраску
и рисунок тела в зависимости
от освещения, температуры,
цвета места обитания. Питаются насекомыми,
которых захватывают длинным языком.
(Иллюстрированный энциклопедический словарь)
Об авторе
Людмила Евграфова родилась в уральском городе Ирбите. Окончила Свердловское музыкальное училище и Ленинградский институт культуры им. Крупской. Работала в хоровых студиях и школах Ленинграда (Санкт-Петербурга). Многие годы прожила на Севере. Печаталась в Норвегии, различных журналах и альманахах Мурманска, Екатеринбурга, Петрозаводска. Автор нескольких книг стихов и прозы. Член Союза журналистов России.
Часть первая
Глава 1
Заканчивалось последнее десятилетие 20-го века. Но провинциальная российская школа как будто по инерции жила обычной жизнью. И хоть не было уже ни пионерской дружины, ни комсомольской организации, ни регулярно выплачиваемой педагогам зарплаты, в принципах обучения школьников мало что изменилось. Поменялись личные установки некоторых учителей. На государство рассчитывать не приходилось, значит, надо было рассчитывать только на себя. Другими словами – крутиться. Прасковья Петровна Соломатина успела в школу перед самым звонком. Размашистой походкой бывшей лыжницы она пролетела мимо кабинета директора, стараясь избежать начальственного ока. Пыталась быть маленькой и невидимой, чтобы не привлекать внимания, избежать лишних вопросов.
Соломатина боролась с невзгодами в личной жизни. Утром, оставив вместо себя напарника, Семена Федоровича Сибирцева, она побежала в больницу к мужу, который неделю назад, увлекшись грибной охотой, поскользнулся на камне и сломал ногу. Перелом был неудачный – супруг лежал на вытяжке. Когда он был здоров, то вполне соответствовал тому назначению, которое определила ему в жизни Прасковья Петровна: муж – мальчик, муж – слуга. Теперь же Соломатина, как загнанная лошадь, металась между «черт возьми» и «боже мой», чувствуя собственную беспомощность, и неумение в одиночку справляться с проблемами.
Благополучно миновав директорский кабинет, Прасковья повернула к школьной лестнице, придав лицу независимый вид. Пусть думают, что она никуда и не уходила. Перила лестницы за тридцать лет существования были отполированы детскими руками до блеска. Широко расставляя ноги и тяжко вздыхая, Соломатина стала подниматься на второй этаж. Мешал живот и одышка. Спортивный костюм плотно обтягивал толстый зад, и картина для тех, кто поднимался следом, открывалась впечатляющая. Уже давно пора было Прасковье Петровне, женщине бальзаковского возраста, оставить работу учителя физкультуры из – за неспособности научить чему-нибудь учеников личным примером, но она об этом не догадывалась. А коллеги хранили этот секрет про себя. Так и существовали.
Прасковья, наконец, преодолела лестницу. У нее осталась последняя задача – пригласить завучей на очередную годовщину, которая уже стучалсь в дверь. Сорок семь, сорок пять, какая разница? Баба ягодка опять! Обычно празднование происходило следующим образом: завучи поели, попили, и шли дальше заниматься своими государственными делами. Но какая-то польза от их присутствия все же была. Соломатина каждый год имела хорошую нагрузку, в отличие от ее молодых коллег.
Наконец, справившись и с последней задачей, она добралась до спортивного зала. Приняла деловое и озабоченное выражение лица. Строго осмотрелась. Семен уже построил девятиклассников и дал им задание. Благодарная ему за это, Соломатина проскользнула в кабинет преподавателей и плюхнулась на диван, чтобы тихонечко выйти из «пике».
Кроме Соломатиной и Семена Федоровича, на кафедре работали еще два учителя: молоденькая, очень ответственная Любовь Александровна Дергачева, которую все мужчины называли просто Любочкой, и новый учитель – Николай Петрович Каржавин, приехавший, как русский беженец, откуда-то из Средней Азии. Каржавин – высокий, полнеющий, седовласый, любил в свободную минуту пошутить и порассуждать на отвлеченные темы. Чаще – о старости, которая отнимает надежды. Но Любочка как-то неохотно поддерживала подобные темы. Ей до старости было далеко. Сейчас они заполняли журналы, сидя напротив друг друга. Появление Соломатиной абсолютно не повлияло на их деятельность. На приветствие коллеги оба кивнули и снова уставились в записи. Прасковья немного отдышалась. Колебания ее пышной груди постепенно от «виваче» перешли к «анданте». Она почувствовала, что обезвоженный жизненными передрягами организм, испытывает жажду.
– А не поставить ли нам чайник? – обратилась она к Николаю Петровичу, – у меня от этой беготни в горле пересохло. Выпью стакан чайку и к следующему уроку как раз буду в форме.
«Как раз в форме» – это, значит, минут пятнадцать бурной деятельности после звонка, а потом: – «Ой, мне срочно надо завучу план работы отнести» (или график соревнований), – формулировка менялась в зависимости от обстоятельств, времени года и личных устремлений Соломатиной.
Николай Петрович обреченно вздохнул, взял чайник и отправился к крану, чтобы налить воды. Любочка посмотрела на Соломатину и хмыкнула.
С некоторых пор она стала свидетельницей неловких попыток Прасковьи Петровны удостовериться в собственной неотразимости. Поводом послужил неосторожный комплимент Николая Петровича, сделанный им в День Учителя, когда он впервые увидел Соломатину не в тренировочном костюме, а в платье, которое намного пристойнее скрывало недостатки ее расплывшейся фигуры.
– Какая вы сегодня импозантная, – сказал он в порядке обычной мужской галантности и.…попался.
– Правда? – удивилась она, вспыхнув, как костерок от легкого прикосновения ветра. Костерок этот со временем стал разгораться. Что-то новое, светлое, необыкновенное вошло в ее жизнь. Коллега, сам того не подозревая, вернул Соломатиной надежду, что в жизни еще не все потеряно. И как-то постепенно она стала замечать, что голова ее кружится от любви, а не от остеохондроза.
Прозвенел звонок. Семен отпустил девятиклассников, так и не дождавшись своей напарницы. – «Фу, устал как дровосек на лесоповале», – сказал он, откинувшись на диван, – кто оценит мои старания»?
– Министерство образования, – хмыкнула Люба.
– Семочка, ты прости меня… – засуетилась Соломатина, – когда только эти проблемы кончатся? Просто ужас какой – то. То одно, то другое! – и громко вздохнула для пущей убедительности.
– Да, ладно, разберемся – махнул рукой Семен. Он был учеником ее первого мужа и, уважая память его, к вдове тоже относился с почтением.
– Попейте чайку, Семен Федорович, – подала голос Люба, – восстановите свой водно – электролитный баланс.
– Пожалуй, не откажусь, – он подсел к столу.
Следующий урок у Соломатиной был в паре с Николаем Петровичем. Каржавин вышел в зал, чтобы подготовить гимнастические снаряды к уроку. Прасковья, с большой неохотой отставила кружку и вынырнула из уютного дивана. Мельком взглянув на себя в зеркало, она поправила непокорный локон, и ни с того, ни с сего произнесла слышанную где-то фразу:
– Он женат, но еще не умер.
Люба так и не поняла – это шутка, или новый девиз?
Глава 2
Подготовка к торжественной дате была проведена Соломатиной весьма ответственно. Стол у Прасковьи Петровны, несмотря на «галопирующую» инфляцию» и декларируемую с экранов «прогрессирующую нищету народа», удался на славу. Сверкали в баночках скользкими боками грибочки маринованные, из – за которых «мальчик» сломал себе ногу. Призывно плавали в смородиновом листе и укропе огурчики соленые. Возвышалась в салатнице хрустящая капуста двухнедельной закваски. Призывали сногсшибательным духом разные мясопродукты: колбасы, ветчины, копчености. Море удовольствия обещала горячая отварная картошка, украшенная зеленью, а также, пользующаяся заслуженной любовью коллектива, царица стола – строганина из нежно – белого мяса трески. И, конечно же, главным достоянием были вино-водочные изделия!
Праздничный обед состоялся сразу по окончании уроков. После первого тоста за здоровье виновницы торжества стояла благоговейная десятиминутная тишина, только вилки ритмично позвякивали о тарелки, создавая какую-то особую музыку, терапевтически приятную для слуха вкушающих.
В душе-то каждый из присутствующих готовился сказать Прасковье Петровне что – либо хорошее, панегирическое, из радостной сиюминутной благодарности. Николай Петрович, почувствовав невысказанное желание коллег, занятых гастрономическим разгулом, встал, одернул мягкий, объемный пуловер, взял в руку стопку, и сосредоточился.
– Я в коллективе человек новый, – тихим голосом начал он, – владею не всей информацией, но, несомненно одно, под руководством энергичного, деятельного старшего педагога Прасковьи Петровны, мы смело идем вперед, осваивая новые методики преподавания…
Люба хмыкнула…
… И, благодаря стараниям этой замечательной женщины, в нашем скромном маленьком коллективе царит очень дружественная, почти теплая обстановка. Нас, мужчин, теплая обстановка всегда вдохновляет! Прошу поднять бокалы за нашу славную, добрую и сердечную Прасковью Петровну.
Расчувствовавшаяся Прасковья одарила Николая Петровича проникновенным взглядом.
Не буди лиха, пока оно тихо!
Любочка наклонилась к сидящей рядом задушевной подруге, Алле Сергеевне, учителю английского языка, «женщине приятной во всех отношениях»:
– «В нашем», «нашу», – чувствуешь, как быстро Каржавин адаптировался в коллективе? Ну и театр!
– Да…он ловко замаскировал существенную ложь несущественной правдой, – ответила ей Алла, – однако кое-кто принимает все за чистую монету!
– Ага…смотреть на это – одно удовольствие. Обожаю загадывать, как дальше разовьются события…
– Не расшатается ли моральная устойчивость Николая Петровича в вашей обволакивающе – нежной обстановке? – Алла с невинным видом подхватила маринованный грибочек и отправила в рот.
– Не думаю, он под строгим присмотром. Жена «недремлющее око», «перископ из унитаза» – сострила Любочка…
– Ни одной жене это еще не помогало….
Все это они произносили шепотом, на фоне других застольных разговоров, опасаясь бдительных слухачей и тайных наблюдателей. Они знали, что половина присутствующих, мягко говоря, недолюбливали друг друга, но каждый день собирали себя в кулак и, шествуя в класс, привычно улыбались коллегам. Многие недолюбливали свою работу и детей, которым по инерции сеяли «разумное», «доброе», «вечное». Не любили свою зарплату, свое правительство и свою страну. И не были уверены, что в ближайшем будущем изменятся сами, и что-то изменится вокруг них. Изъязвленное отсутствием нравственности общество постсоветских лет, не хотело понимать, что это само собой не рассосется.
Постепенно убывали ряды и званных, и избранных. Прасковья устало обмахивала себя почетной грамотой, чтобы хоть какое-то подобие ветерка остудило жар в груди. После пяти рюмок водки, глаза ее реагировали только на один движущийся предмет – на Николая Петровича. Желая разгрузиться после плотного обеда, он подошел к тумбочке, где стоял магнитофон.
Прасковья повеселела, действие Каржавина понравилось ей тем, что в программу праздника включались долгожданные танцы. А танцы – это узаконенное обнимание с Николаем Петровичем, это вожделенная близость!
Подруги, прибрав на столе и перемыв освободившиеся тарелки, минут через десять вернулись в кабинет. Магнитофон на полную громкость издавал саксофонные рулады. Голос Шуфутинского томно пел о любви, а Прасковья Петровна, положив левое ухо на мягкий пуловер Каржавина, мурлыкала в унисон с Шуфутинским: «зачем Вам это знать, зачем Вам это знать, что я не сплю все ночи?». Николай Петрович обреченно, словно пленник, двигал ногами, приняв на себя вес ее грузного тела. Лицо Соломатиной разгладилось и поглупело. Тик – так ходики, пролетают годики! Надо успевать! Что за прелесть эти танцы! Танцы – шманцы – обжиманцы! Люба и Алла застыли, наблюдая эту очаровательную картину.
– Мотаем отсюда, – сказала подруге Алла, чувствуя весь идиотизм происходящего.
Люба посмотрела на Николая Петровича. Лицо его было страдальческим. Он не хотел Голгофы, которая его ждала.
– Нет, не сейчас, – сказала она, – иди, выручай Каржавина из цепких рук инквизиции.
– Думаешь надо? Ладно, поможем человеку, – улыбнулась Алла, – подошла к танцующим и резко хлопнула в ладоши над ухом впавшей в эйфорию Соломатиной.
Прасковья очнулась, видимо, не сразу сообразив «что», «где» и «когда» с ней происходит. Николай Петрович быстренько посадил Соломатину на диван, вздохнул с облегчением, подхватил Аллу Сергеевну за талию и с удовольствием закружил ее вальсом, никак не соотносясь с медленным темпом музыки, все дальше и дальше уводя от света.
Соломатина сфокусировала взгляд на танцующей паре. Она считала Аллу почти своей ровесницей. Подумаешь, разница – шесть, пять, четыре годочка! Тоже не девочка! Ей почему-то не понравилось, как Николай Петрович смотрит на Аллу Сергеевну. Прасковья нахмурила брови и сделала попытку встать с дивана, чтобы отвоевать его у соперницы, однако продавленный диван не отпустил ее. Тогда, раскачав отяжелевшее тело, Соломатина ухватилась за подлокотник, и повторила попытку. Наконец, ей удалось вынырнуть из диванных тисков, но Люба на полдороге перехватила ее:
– Прасковья Петровна, вам уже пора уходить. Вы просили напомнить, если увлечетесь ненароком…
Соломатина резко остановилась, сосредотачиваясь, о чем таком просила Любу напомнить? В голове кружились разные нехорошие слова. Выпив, она медленно соображала… Из оцепенения ее вывел голос Николая Петровича:
– Сема, сколько там на твоих командирских натикало?
– Семнадцать часов сорок пять минут, – тоскливо ответил Семен.
– Ой, ой! – всплеснула руками Соломатина, – дома-то уже гости ждут!
– Я вам такси сейчас вызову, – утешила Люба.
…На следующий день Семен, морщась, потирал пальцами виски:
– Рассольчику бы сейчас, или пивка, – он грустно вздохнул и спросил Любу: – нет ли чего у тебя от головной боли?
– Есть. Гильотина, говорят, помогает.
– Пожалела бы, вредина.
– А чего вас жалеть? Вчера надо было сдерживать себя, чтобы не мучиться от похмелья.
– Похмелье – это старинный русский праздник, это вековая традиция.
– К традициям тоже надо относиться избирательно, – подал голос Николай Петрович, – я сегодня к работе готов, в отличие от тебя.
– Ты, друг мой, умен. Небось, антипохмелин принимал, – проворчал Семен.
В это время, обволакивая коллег духами и туманами, в кабинет влетела Прасковья Петровна.
– Привет! – молодецки воскликнула она, бросив сумку на диван. Запах духов плохо скрывал похмельный выхлоп. Судя по всему, Прасковья чувствовала себя прекрасно, будто не водку вчера пила, а целительную амброзию. Семен искренне позавидовал ее самочувствию. Оглядев присутствующих, и убедившись, что привлекла всеобщее внимание, Прасковья продолжила:
– Докладываю, домашний вечер прошел вчера на высоком идейно – художественном уровне, обиженных и трезвых не было.
– Видите, как мы вовремя вас откомандировали, – вставил Николай Петрович.
– Ах, если бы не гости, – выразительно стрельнула глазами на Каржавина Прасковья, – мы бы еще с вами повеселились!
Николай Петрович на кокетливый взгляд коллеги не ответил, уткнулся в журнал и с важным видом стал водить пальцем по фамилиям. Соломатина обиделась и перевела взгляд на сморщившегося от головной боли Семена.
– Ты чего, Сема?
– А-а, – махнул он рукой, – мы вчера у Аллы Сергеевны вечеринку продолжили, ну, я чего-то намешал… не рассчитал, в общем, силы…
Прасковья удивленно подняла брови, потом, осмыслив слова Семена, нервно спросила Николая Петровича:
– И вы там были?
– А куда я денусь? Где кафедра – там и я!
Соломатина нахмурилась, стала неловко одергивать кофточку, капризно поджав губы, произнесла:
– Вы без меня развлекались, да?
– Ну, вы тоже без нас развлекались, – развел руками Каржавин.
– Я не думала, что вы пойдете к Алле Сергеевне, – она грузно осела в кресло и обиженно замолчала.
Николай Петрович переглянулся с Любой.
– Да что такое? По какому поводу расстройство? – спросила Люба.
– Вы меня совсем не уважаете. Я для вас ничего не значу… Боже мой! Думала, у нас дружный коллектив, прекрасные отношения… и вот…
– Да что, собственно, произошло? Последний день Помпеи? Война миров? Тьфу, тьфу… Спаси и сохрани! Ей – богу, остаюсь в недоумении! – строго посмотрел на Соломатину Николай Петрович.
– Как вы могли? – задохнулась от возмущения Прасковья, – вы просто Донжуан какой – то!
– Я? – удивился Каржавин и прислушался к своим ощущениям. Ничего особенного внутри себя не обнаружил. Никаких отклонений. Такой же умный и серьезный как прежде. Честный с товарищами. Никому ничем необязанный. Совершенно свободный и независимый от чужих жен. Что за беспочвенные претензии? О! Оказывается, у него есть долг! И сейчас в истеричной форме требуют его возврата.
– Ребята, давайте жить дружно, – произнес Семен, пытаясь потушить разгорающийся скандал. Он забыл даже про свою больную голову. Кажется, Соломатиной сейчас плохо. А кому плохо, того всегда на Руси жалеют. Приятно сознавать, что лично тебя, слава богу, беда, или что там еще? – обошла стороной. Можно несчастному посочувствовать, проявить лучшие душевные качества. Все мудрые врачеватели человеческих душ знают – ничто не стоит так дешево и не ценится так дорого, как…сочувствие. Семен это тоже знал с детства. Он собрался встать с дивана, чтобы утешить Соломатину, но Люба опередила его. Она присела на корточки к креслу, где сидела обиженная Прасковья, и попыталась перевести все в шутку:
– Прасковья Петровна, ну, не расстраивайтесь. Вы знаете, что мы вас любим. И в глубине души желаем вам всего хорошего не только в критические рабочие дни, но и в чистый четверг, и так далее… Душой мы всегда с вами…
Прасковья махнула рукой и затихла. Люба оглянулась, скомандовала Семену: – Вставайте, вставайте, коллега! Пойдем воспитывать будущих олимпийцев!
Семен с тоскою в глазах отправился выполнять должностные обязанности.
Люба так и не узнала, каким образом Каржавин выходил из неприятного положения, но, когда они с Семеном закончили урок, Соломатина вполне успокоилась и тихо перебирала на столе какие-то бумаги.
Глава 3
Прошло два месяца. Жизнь на кафедре текла отныне спокойно и безмятежно, изредка нарушаясь начальственными проверками по разным не заслуживающим внимания пустякам. Соломатина усердно пыталась через задушевные беседы, через домашние пироги и послеурочные чаепития выяснить житейские предпочтения Николая Петровича. Но Николай Петрович на уловки не поддавался, хотя от компании и не отказывался. А Соломатиной казалось, что коллега уже ручной, и она имеет над ним власть.
Ситуация разрешилась неожиданным образом – Люба заболела. Обнаружился артрит плюснефаланговых суставов – следствие юношеского увлечения горными лыжами. Болезнь зрела, зрела и вылилась лихорадкой. Люба бегала в поликлинику на уколы и регулярно сдавала анализы. Уроки вместо нее пришлось вести Прасковье. На ее беду, приближался конец второй четверти, волнительная пора итоговых отметок за первое полугодие. Люба, переживая, что Соломатина не сориентируется в ее контрольно – оценочной системе как надо, решила зайти утром в школу. По стечению обстоятельств, Семен именно в этот день решил использовать часы, которые должна была ему Соломатина, на какие-то неотложные семейные дела, и два первых урока Прасковья мужественно настроилась вести самостоятельно.
В детской раздевалке стоял невообразимый шум. Кто-то кого-то закрыл в туалете, и оттуда раздавались дикие вопли. Кто-то кидался в товарищей спортивной обувью, отрабатывая меткость попадания. Кто-то брызгался водой из пластиковой бутылки в соседнюю раздевалку, где копошились девчонки. В общем, все было, как обычно.
Люба не вмешивалась в происходящее. Она устроилась поближе к окну, открыла классный журнал и приготовилась полчасика потратить на подведение итогов, но в колонке уже заранее выставленных четвертных отметок, увидела бесхитростное однообразие. Изумленная, она развернулась к Прасковье. Та сообразила, что удивило Любу и немедленно оправдалась:
– Не удивляйся! Я решила, что все девочки заслужили пятерки. Они последний урок очень старались!
– Так и знала! Портите мне детей!
Люба возмущенно захлопнула журнал. Опять двадцать пять! Что за манера у Соломатиной потакать лентяям и бездельникам? Девочки очень хорошо соображали, что можно придти на три урока в конце четверти и за эти выходы получить отличную оценку. Прасковья хотела для всех быть хорошей, чтобы ее не доставали ни родители, ни завучи, ни дети. Люба не раз возражала ей, что подобная практика порочна, но все зря. Их дебаты часто кончались истерикой Прасковьи, которая наловчилась решать проблемы подобным образом. В этот раз Люба только махнула рукой.
– Я понимаю, что вами руководит замечательный педагогический принцип: если сомневаешься в оценке, то сомневайся в пользу ученика, но нельзя доводить этот принцип до абсурда, – проворчала она.
Тут на пороге кабинета появилась Алла Сергеевна:
– У меня окно, зашла отметить территорию, – улыбнулась она Любе: – рассказывай, что нового в твоей клинической жизни?
– И не спрашивай! – вздохнула Люба, – чуть не пережила сегодня клиническую смерть… Думала медсестра палец насквозь проткнет. Студентку, наверно, посадили поэкспериментировать над нами…
– Знакомо…Помнишь, мне витамины прописали внутримышечно? – спросила Алла, – медсестра ни с того, ни с сего начала меня уговаривать:
– Вы только не бойтесь, все будет хорошо, это совсем не больно, – а сама шприц взяла и нацеливается с прищуром, у меня подозрение закралось, что она в первый раз это делает. Стою, жду, чем дело кончится, а медсестра продолжает:
– Я сначала ладошкой вас хлопну по ягодице, а потом укол поставлю, – и опять прицеливается, шприц держит как дротик, вот – вот метнет. Я никогда уколов не боялась, тут же, чувствую, потом холодным покрылась. Молюсь, чтобы в живых остаться. Глаза закрыла. Хотела еще уши заткнуть, чтобы ее не слышать, только подняла руки, а она мне: – «Готово, одевайтесь», – я даже икнула от изумления. Стоило так человека нервировать? Как вы думаете?
Все это, конечно, было преувеличением, но в контексте обсуждаемого вопроса выглядело, если не шуткой, то разговором, вполне заслуживающим улыбки.
Прасковья Петровна засмеялась. Звонок на урок прозвенел минут семь назад, но она не обратила на него никакого внимания. Тема про врачей и больных очень занимала ее. Мужа выписали из больницы, но поведение его настораживало. Она пожаловалась:
– Представляете, у меня дома появилась еще одна «недвижимость»! Мальчик сутками лежит на диване, интерес к жизни потерял, апатия у него. Видно, крепко сросся с ролью больного, и выходить из нее не собирается. Дом запущен… Господи, сил хватает только на работу и приготовление обедов, – она тяжко вздохнула, и добавила: – А его зарплаты на эти обеды давно не хватает. Инфляция! Когда Мальчик заведовал домашним хозяйством, я особо не переживала, что деньги обесцениваются. То грибы, то рыбалка, как-то выходили из положения. А теперь – трудновато. Разрываюсь между кухней и магазинами, о себе подумать некогда. Видите, похудела на нервной почве! – Прасковья грустно осмотрела свою пышную грудь.
Любе стало смешно. Она никогда всерьез не воспринимала жалобы Прасковьи.
– А вы чаще говорите мужу, что жизнь прекрасна и удивительна, несмотря на временные трудности! И он будет с радостью выполнять супружеские обязанности, – пошутила она.
– Какие там обязанности? – не поддалась на бодрый Любин тон Прасковья, – у Мальчика по мужской части полный дефолт, он очень хорошо понимает, что обуза для меня. – Соломатина сердито вздохнула. Она явно не собиралась идти в спортзал, к предоставленным самим себе детям. Шум за дверью усиливался. Из зала, вместе с радостными визгами и боевыми криками, донеслась знакомая песенка про капитана, но со странным текстом:
Капитан, капитан – расстегнитесь….
– Там ничего не случится? – поинтересовалась Люба.
– Не волнуйся, я знаю, когда можно, когда нет, – отмахнулась Соломатина.
Алла Сергеевна уже давно прислушивалась к тому, что творилось за дверью кабинета в спортзале. Ей вменили в обязанность следить за техникой безопасности вместо старого трудовика, которого хватало только на то, чтобы дойти до школы и кое – как отвести свои шесть часов в неделю. Держали его потому, что больше не найти было дурака, согласного работать с такой нагрузкой. Алла встала со стула.
– В зале шестой б? – озабоченно спросила она, – боюсь, что Саша Черепнин, гроза дворов и улиц, кого-нибудь с ног собьет, по стенке расплющит, или со снаряда столкнет! ЧП на уроке физкультуры в отсутствие учителя! Мне бы не хотелось осложнений в жизни! Прасковья Петровна, умоляю, идите, пожалуйста, на урок.
– Я в советчиках не нуждаюсь, – вдруг рассердилась Соломатина, и ушла, красная от досады и обиды. Из зала донеслось ее истеричное:
– Цыц, молчать! Упасть! Отжаться!
– Лихо ты ее на место поставила, – подмигнула подруге Люба.
– Не знаю…У нее, по – моему, «звездизм» начинается.
– Не «звездизм», а маразм, хотя одно другого не исключает. Ну, ладно, Бог ей судья, давай обсудим лучше: где и когда?
– Тайно от всех и опять у меня.
– Ты имеешь в виду начальство, или Прасковью?
– И то, и другое. Пусть наша внеурочная деятельность останется для них неразгаданной. Только как же супруга Николая Петровича, «недремлющее око»?
– С нею все в порядке. Она в Москве по служебным делам, так что Николай Петрович свободен.
– Тсс, – оглянулась на дверь Алла Сергеевна.
– Если Прасковья узнает, то напишет директору докладную, что я работать – больная, а отдыхать – здоровая, – засмеялась Люба.
– Так, может, отменим?
– Да ладно, со всеми договорились уже!
Прозвенел звонок с урока. Соломатина со свирепым лицом влетела в кабинет.
– Что, сердитесь на меня? – спросила Алла Сергеевна.
Соломатина пыхтела, как закипающий самовар, раздумывая, выплеснуть, или нет содержимое души на Аллу Сергеевну? Выплеснула:
– Алла Сергеевна, никогда не давайте мне советов! Я не контуженная! Вмешиваться в мою деятельность я ни вам, никому другому не позволю. Не забывайте, я заслуженный учитель, а вы меня как девочку отчитали.
– Прасковья Петровна, согласитесь, могла произойти трагедия.
– Это все выдумки ваши. Я не первый год работаю в школе, и не раз доверяла детям, не правда ли, Любовь Александровна?
– Но…
– И ничего не случалось. Вы просто ненавидите меня. Я это чувствую! Где у нас вода? – заволновалась Прасковья.
Алла Сергеевна изумленно посмотрела на нее. Воистину, если женщина хочет успокоиться, она устраивает скандал. На безалаберность можно досадовать, но ненавидеть – это уж слишком! Скорее, Алле было интересно, что такая Прасковья есть. Как говорится – тёти всякие нужны, тёти всякие важны! Какой типаж!
Порывшись в косметичке, Соломатина демонстративно сунула в рот таблетку. Увидев, что ухищрения ее не произвели на присутствующих никакого впечатления, она вновь обратилась к Алле:
– Хотите, я с вами буду совсем откровенна?
– Хочу.
– Вы потому сегодня на меня набросились, что ревнуете….
– К кому? – улыбнулась Алла.
– К мужчинам нашей кафедры. У меня и муж есть, а вы одинокая, поэтому завидуете мне…
– Ревную… я … к вам? Завидую? – Алла изумилась. – С какой стати? – ей стало смешно. Прасковья, будто не слыша ее, продолжила:
– Вы сюда специально приходите, чтобы видеться и любезничать с Николаем Петровичем. И еще, ваша шутка, что вы метите территорию. Теперь я поняла, что это вовсе не шутка.
– Не утруждайте себя догадками, с мужчинами я встречаюсь в более подходящем месте.
Прасковья Петровна недооценивала собеседницу. Об Алле Сергеевне ходили слухи, что она опасная женщина. Мало кто из педагогинь рисковали дружить с нею домами. Рассказывали, как однажды она поехала с учительницей истории и с ее мужем на турбазу. Все было предусмотрено: для Аллы пригласили одинокого инженера, застрявшего в холостом возрасте. Была надежда, что под чутким руководством обаятельной женщины, инженер проснется к радостям семейной жизни. Когда отдых был в самом разгаре, муж исторички, слушая остроумные шутки Аллы Сергеевны, нечаянно нарушил ее индивидуальное пространство, подвигаясь все ближе и ближе, с какой-то ему одному известной целью. Супруга в ревности опрокинула на голову нечестивца кастрюлю с лапшой. Такого унижения «нечестивец» не мог перенести. И супруга поплатилась за свою эмоциональную несдержанность. Пришлось ей в гордом одиночестве добираться до города рейсовым автобусом.
На следующий день эпизод о «безобразном поведении» Аллы Сергеевны был рассказан в учительской с ужасающими подробностями. Эта «жрица свободных отношений», эта «пантера» так вешалась на бедного историчкиного мужа, что он, как человек воспитанный, не мог ей отказать во внимании. Рассказ посеял волнение в сердцах, слушавших историчку немолодых женщин. Сомнение в порядочности Аллы Сергеевны, словно вирус, распространилось среди дорожащих семейными ценностями педагогинь и вселило боязнь за своих мужей. Мужьям было строго приказано не заходить в школу, ни под каким предлогом. Но время все расставило по своим местам. Историчка вскоре заболела от собственной подлючести, и уволилась из школы. А у женщин внезапно открылись глаза, что бедолага за мухой с топором гонялась. И Алла была великодушно прощена!
Любе глупая перебранка и беспочвенные претензии Соломатиной надоели, и она вмешалась в разговор.
– Да ну вас, Прасковья Петровна, что вы вдруг завелись? Вот я вчера купила на рынке десять рулонов туалетной бумаги по – дешевке. Оказался картон. Представляете, как нам теперь, сидя в туалете, неловко? А жаловаться некому.
В этот момент к третьему уроку пришел Семен. Соломатина нуждалась в поддержке «свежей головы», поэтому решила сыграть трагедию с новыми силами, теперь для Семена. Семен пыхтел, краснел, пытаясь вникнуть в суть проблемы. Вроде бы Алла Сергеевна права, но и Соломатину предавать нехорошо. Он был готов взять любой грех на свою душу, только бы замять скандал. Алле стало жаль его. Ну, что за мужчины пошли, какие-то беззубые? Улизнуть хотят от стресса, не понимая, что стресс в небольших количествах полезен для организма.
Обстановку, сама того не зная, разрядила ученица девятого класса Аня Гордеева. Она без стука заглянула в кабинет, выискивая глазами Сибирцева.