Три нити

Сегодня она не нашла золота, но украдкой отковыряла со стеклянистой рыбьей шкуры дюжину осколков, щедро полила их грязью – так, чтобы крупицы полуутонули в бурой жиже, – и указала на блеск поддельного сокровища.

– Ничего не видно, – прошипел страж, уставившись вниз. Темнота слепила его – на то и был расчет! Она думала, что мужчина просто наклонится поближе, но вышло еще лучше. Чертыхаясь, страж стянул маску, нужную днем, но мешающую ночью, и подался вперед, бормоча: «Где это проклятое золото?..»

Чужое лицо зависло перед ней – бледное, круглое, с прозрачными щетинками усов и бровей. Пальцы сжались на спрятанном в снегу оружии; у нее была только одна попытка. Стиснув зубы, она взмолилась кому угодно – кому угодно, кто может помочь! – и воткнула иглу в левый глаз стража. Как по маслу, та прошла сквозь студенистое вещество и тонкую кость глазницы, погрузившись внутрь черепа. Страж открыл рот, но не вскрикнул, а просто повалился набок, в жидкую грязь, и так и остался лежать неподвижно.

Во рту пересохло. Сердце бешено колотилось, ноги подгибались, а руки дрожали, точно сушащиеся на ветру селедки, но она заставила себя выполнить все, что прежде задумала. Первым делом обыскала мертвеца: совать ладонь в жаркое, душное пространство между засаленной одеждой и голой, грязной кожей было неприятно – даже хуже, чем потрошить морских уродцев; но что поделать! Зато она нашла, что искала – ключи от замков с левого столба, – и отстегнула две из четырех цепей, удерживающих ее в этом проклятом месте. После она забрала у мертвеца нож и копье, расстегнула длинные полы его шубы, подперла покатую грудь крюком – так, чтобы казалось, будто он стоит на коленях, запустив руки по локоть в развороченные внутренности рыбы – а сама спряталась под этим мясным навесом и стала ждать.

Скоро послышался шум приближающихся шагов, а потом и возглас второго стража:

– Эй, ты чего?!

Он тронул товарища за плечо, и труп начал медленно заваливаться набок. Прежде, чем тот целиком грохнулся на настил, она ткнула копьем вверх – туда, где мелькнул большой, выпуклый живот второго мужчины. Будь ее противник полностью здоров, он наверное успел бы отскочить: но отрава, растворенная в питьевой воде, сделала свое дело. Она достала его! Плоть стража, обернутая слоями вязкого жира, была ужасно неподатлива – но и руки, годами таскавшие тяжелые оковы, оказались не так уж слабы. С влажным хлюпаньем острие копья прошло между полами шубы – внутрь.

Страж навис над нею, цепляясь за древко. Кровь хлынула из-под маски, пачкая меховой воротник. Эта рана должна была убить его; но, будто рыба, которая продолжает трепыхаться, когда ей уже оторвали голову, мужчина вдруг издал злобный вопль, подался вперед, еще глубже насаживаясь на копье, и схватил ее за горло. Пластины панциря заскрипели под рукавицами. Нащупав нож, она попыталась ударить стража по голове, по шее, по лицу… но лезвие то соскальзывало с капюшона, то отскакивало от костяной маски, не причиняя ему вреда. Воздуха становилось все меньше; в ушах зазвенело. Страж бы убил ее, точно убил – но больная рука не давала ему покрепче сжать пальцы! Так они и возились в грязи, слизи и крови; наконец, ей удалось воткнуть оружие в здоровую ладонь врага и, извернувшись угрем, выскользнуть из ослабевшего захвата. Враг остался болтаться на копье, свесив кулаки до самого настила; наконечник торчал из-под его лопаток, как мизинец, тычущий когтем в небо. Но страж еще дышал, хрипел и булькал, поводя глазами. Удивительно живучее существо!

Ей хотелось закричать от злости, но вместо этого изо рта вышел отрывистый, щелкающий клекот. Нельзя оставлять его так – вдруг ему удастся предупредить остальных?.. Она обошла стража кругом, перекидывая свисавшую с левой руки цепь через его толстую шею, а потом всем телом подалась назад. Мужчина захрипел, забился… и это продолжалось долго, очень долго; только когда он совсем затих, она отпустила цепь.

Вторая пара ключей нашлась у калечного стража за пазухой. Замки, приковавшие ее к правому столбу, со звоном упали в снег. Но сами цепи все еще волочились за нею, как присосавшиеся к лодыжкам и щиколоткам миноги; с такой тяжестью далеко не уйти.

Теперь у нее было два ножа – по числу убитых противников. Одним она попробовала распилить железные путы на ноге, но те оказались слишком прочными: нож быстро затупился и пришел в негодность. Тогда она взяла второй – его пришлось вырвать из пятерни трупа – и осторожно просунула лезвие в зазор между чешуями на левом запястье, подцепляя те из них, что мешали снять оковы. Когда нож продвинулся достаточно далеко, она резким движением сковырнула кусок панциря; на его месте осталась зудящая рана, зато ладонь легко выскользнула из кольца!

Следующей она освободила правую руку; потом пришел черед ног. Пришлось избавляться от наростов, закрывавших пятки: поддеть их ножом было нетрудно, но отделять панцирь от живой плоти оказалось невыносимо больно. Подумав немного, она сгребла к ступням свежего снега и держала пятки в холоде, пока те не онемели; тогда она снова просунула лезвие под толстые пластины. Боль не ушла полностью – только приутихла, но главное, что пластинки черного, стеклянистого вещества с треском отделилась от красной, горячей изнанки. Повторив то же со второй ногой, она залепила раны остатками снега. Тот щипался, почти как соль, зато кровотечение быстро остановилось. Это было хорошо, потому что не ждать она не могла – нужно было уходить, пока стражей не хватились внизу.

В сумках мертвецов нашлись куски довольно чистой ткани – чтобы заворачивать добытое ею золото. Разорвав их на длинные полосы, она перевязала ступни; потом стащила со стража, – того, что убила первым, – тяжелую одежду и поволокла труп к Песьей двери. Звери поджидали ее – отощавшие и запаршивевшие от отравы, но все такие же злобные и голодные: клапаны-ноздри дрожали, ловя запахи, с изъеденных язвами губ капала слюна. Она изо всей силы толкнула стража вперед, и тот с грохотом прокатился по настилу прямо в раззявленные песьи пасти. Ну а пока стая пировала, ворча, тявкая и огрызаясь, она раскрыла железные створки и спустилась вниз.

Она опасалась, что ее заметят снующие вокруг котлов жители, но этой ночью здесь было почти пусто… а еще очень холодно. Пространство слева и справа, от пола и до потолка заполняла темнота. Только один огонек тлел впереди – костер, над которым булькал чан с талой водою. Рядом сидела пара мужчин… а может, и женщин; как разобрать в одежде? Они дремали, пригревшись в ползучем белом пару; над мирно склоненными головами шелестели вязанки серебряных рыб, поворачиваясь к свету то одним боком, то другим, будто глаза, подмигивающие из мрака.

Тем лучше. Стараясь ступать бесшумно и держаться тени, она приблизилась к костру и притаилась за одной из бесчисленных бочек. Она давно приметила, что бока у них от старости все погнулись и заржавели; казалось, ткни пальцем – пробьешь насквозь! И точно, одного удара ножом хватило, чтобы проделать в бочке дыру; густая жидкость толчками полилась наружу. То же она повторила с соседней, и еще одной, и еще, пока весь настил вокруг костра не залило горючее. Последнюю бочку, шагах в пяти от спящих, она просто перевернула; содержимое волною хлынуло на пол.

– Ты слышал? – вскрикнул один из жителей, тряся товарища за плечо. – Там что-то есть, в темноте!

Но было уже поздно: маслянистые струйки коснулись костра. Тряпье на сторожах вспыхнуло в мгновенье ока; истошно завопив, те повалились на пол в тщетной попытке сбить пламя – но пол и сам горел. Рядом оглушительно громыхнуло – это огонь, разбежавшись по поверхности горючего, перекинулся на нетронутые бочки; те лопались, выпуская столпы черного дыма. Скоро пожар был повсюду: он подымался с настила и лизал потолок, плавил балки и перекладины, срывал с крюков вязанки рыб – тлеющие хвосты и чешуя сыпались ей на макушку, как снег из облаков. Обжигающий, крутящийся ветер толкал одновременно в лицо и спину, набивая ноздри сажей и пеплом. Рев, громыхание и треск, идущие сразу со всех сторон, оглушали. Что-то просвистело рядом с ухом, царапнуло колено – это, отколовшись, упал кусок потолочной плиты. Равнина, на которой она провела всю жизнь, разваливалась на части.

Панцирь отражал часть жара, но сыплющиеся сверху камни запросто могли перешибить ей спину или размозжить голову; пора было уходить. Схватив с земли оброненный кем-то крюк – вымоченный в масле, раскаленный докрасна, – она подошла к серебряной двери. Оружие не понадобилось: псы, охранявшие проход, обезумели от страха. Они лаяли и подскакивали, пытаясь укусить плывущий в воздухе дым, и будто не замечали чужака. Без препятствий она спустилась вниз, но не спешила в город: как знать, удастся ли пробраться мимо всех его жителей? Даже изнемогающие от отравы, они превосходили ее и силой, и числом. Поэтому, спрятавшись среди наваленного у лестницы мусора – черпаков, прутьев, продырявившихся котлов, – она стала ждать.

Скоро в городе почуяли, что наверху творится неладное; хлопанье отодвигаемых занавесей, крики и топот эхом разбежались среди колонн. Сквозь просветы в кучах хлама она видела, как все – и взрослые, и малолетние – взбираются по лестнице, надрывно кашляя, таща вверх тюки со льдом и снегом, топоры и дубины. Во время праздника, когда все жители собирались во дворце, она насчитала сто шестнадцать голов, не считая старика-хозяина и его помощниц. И вот сейчас они проносились мимо, ныряя в сочащуюся красным дымом дыру в потолке… Наконец, в городе никого не осталось.

Она хотела идти к краю известного мира – туда, где сушились невода, и спуститься по ним к морю, к месту, где по словам стражей жила ее мать. Если веревки достаточно прочны, чтобы вытаскивать из волн огромных трепыхающихся рыбин, то выдержат и ее! Но от этой мысли пришлось отказаться: там, где раньше висели исполинские сети, сейчас горел огонь. Должно быть, ветер и сюда донес искры пожара; значит, оставался только один путь на свободу – через дворец.

Она прокралась мимо опустевших шатров. Из расходящихся швов, из стежек желтоватых жил пробивался дрожащий свет, но внутри было тихо – ни звука, ни слова. Только в одном жилище кто-то плакал тонким, высоким голосом, какого она не слышала прежде. Не сумев одолеть любопытства, она заглянула за занавесь, а потом и вовсе переступила порог.

Тесное пространство освещали несколько плошек, заправленных жиром морских зверей – а еще очаг, в котором рдели нагретые камни. Воздух внутри пах множеством дыханий, но сейчас здесь не было ни женщин, ни мужчин; зато в люльке, подвешенной на ремнях к костяным ребрам шатра, ворочалось загадочное существо. Младенец! Таких она еще не видела. На толстом, круглом лице не росло ни бровей, ни усов; вокруг тела в несколько слоев была обернута чистая, тонкая ткань, а надо лбом кто-то подвесил створку белой раковины и маленький язычок из чистого золота – оберег от рыщущих в ночи призраков.

Ребенок раскрыл беззубый рот и зашелся воплем, таким долгим, что под конец начал икать и захлебываться; и вдруг она поняла, что злые силы, от которых защищала глупая висюлька – это она и есть. От этого почему-то стало весело; сорвав раковину с нити, она бросила ее на пол и с хрустом раздавила. Младенец расплакался, молотя воздух кулаками – и тут занавеска колыхнулась; на границе между светом и темнотой появилась женщина. Она была такая же, как все внизу – большая, усатая, с выпирающим животом, перетянутым вышитым поясом, в длинной юбке, прикрывающей кривые ноги. Костяная маска, раскрашенная охрой, наполовину закрывала лицо, но все равно на нем ясно читался ужас.

И все же женщина не закричала – только вытянула руки и прошептала:

– Пожалуйста, не трогай его! Умоляю!

Ребенок – вот за кого она боится. Хорошо!

Она подняла хнычущее существо из люльки – осторожно, чтобы не повредить раньше времени. Забавно, что дурачок тут же прекратил плакать и радостно забулькал. Мать смотрела на нее, раскрыв рот, ловя каждое движение… Что ж, путь ловит и дальше.

Размахнувшись, она швырнула ребенка прямиком в очаг; женщина, вскрикнув, бросилась к нему и запустила голые пальцы в раскаленные камни. Смотреть, чем все закончится, она не стала: как только путь наружу оказался свободен, выскользнула из дома и, больше никуда не сворачивая, побежала ко дворцу. Тот плескался во мгле, живой и страшный: блестели кристаллы – чешуи и будто бы шевелились замурованные в стены кости. Казалось, что распахнутые челюсти дверей захлопнутся, стоит ей переступить порог… Но нет; она спокойно вошла внутрь.

Тут не было никого: ни помощниц, ни одурманенной толпы; никого, кроме хозяина. Старик лежал, распластавшись, у черного провала в полу. Длинные уши его шапки мели пыль; в саже на морщинистых щеках светлели проложенные слезами борозды.

– О, Мать-Тьма, злая родительница, – шептал он, простирая руки к отодвинутой золотой пластине, из-под которой веяло влажным, соленым духом. – Почему ты наказываешь нас?

Она успела подойти совсем близко прежде, чем хозяин заметил врага. Старик был не так проворен, как стражи! Пока он тянулся за посохом-крюком, она одним пинком отправила его вниз – туда же, куда он столкнул несчастную помощницу. Тело повалилось в дыру на удивление легко – точь-в-точь выскользнувшая из ладоней рыбешка; вопль быстро сменился тишиной. Она присела на корточки рядом с последней дверью, раздумывая, как бы спуститься, и вдруг заметила привязанную к раме веревку, толщиной в три пальца, с узлами размером с кулак, завязанными на расстоянии в пару локтей один от другого. Обхватив ее ногами и руками, она нырнула в провал, а затем задвинула золотую пластину над головою.

***

Сначала ей показалось, что она ослепла, но скоро глаза привыкли к темноте. Здесь не было ни костров, ни масляных ламп, но рыжие от пожара облака давали достаточно света, чтобы различить каменный колодец, уходящий вниз на невообразимую глубину. По бокам, расходясь от срединного провала, лежало несколько уровней-кругов, соединенных лестницей из черного камня. Ее поверхность была гладкой и блестящей; точно щупальце осьминога, схватившего зазевавшуюся жертву, лестница обвивалась – кольцо за кольцом, ступень за ступенью, – вокруг пустоты. На дне колодца мгла становилась непроглядной; там и было место, где жила Тьма.

Туда она и должна попасть! Во-первых, для того, чтобы ее не поймали и не вернули обратно, на унылую поднебесную равнину. А во-вторых, чтобы встретиться наконец с таинственной Матерью, о которой столько твердили стражи и хозяин дворца. Встретиться – и спросить: почему та бросила ее? Почему оставила в плену и никогда не пыталась прийти на помощь? Даже глупая женщина в переднике из рыбьей кожи кинулась за младенцем в огонь; а ее оставили одну на долгие, долгие годы! Пусть Мать ответит ей; пусть объяснит, наконец, откуда она взялась – и где ей место; уж точно не в этом мире, где все ее ненавидят! Да, она должна попасть туда… попасть домой.

Вот только веревка, на которой она повисла, обрывалась на уровне первого круга; чтобы спуститься ниже, нужно было добраться до лестницы. Поразмыслив немного, она начала раскачиваться взад-вперед, с каждым толчком все больше приближаясь к краям провала. Наконец ей удалось чиркнуть ногами по полу. Разжав руки, она кубарем покатилась по каменным плитам, а потом села, потирая ушибленные плечи и колени.

В воздухе плыла пахнущая гарью муть, сквозь которую белели пятна нанесенного снаружи снега. Повсюду в великом множестве подымались бетонные столпы, в пять охватов в ширину; из дыр и трещин в них, словно куски растрепанного меха, торчали птичьи гнезда. Над головой сновали, перекрикиваясь, горластые чайки, потревоженные жаром и грохотом. В небе у краев мира вихрились снопы искр и дым; значит, жителям не удалось затушить пожар! Может, к утру весь их город сгинет в огне или окажется завален рухнувшими плитами равнины?.. Это было бы неплохо – тогда некому будет преследовать ее.

Поддерживавшее ее возбуждение мало-помалу стихало, и раненые ноги начали ужасно ныть; каждый шаг был как по острым ножам. Стараясь не наступать на пятки, она побрела вперед, ища, где остановиться. Местами с потолка капала вода – должно быть, там, где наверху обычно разводили костры, – на полу собираясь в подмерзшие, хрустящие тонким ледком лужи. Вокруг самых больших зеленело что-то: то ли мох, то ли стелющаяся трава с нитевидными листьями. Опустившись на эту поросль, низкую и плотную, как набитые волосом подушки, она сняла повязки со ступней. Кровь присохла к ткани, так что пришлось с силой отдирать ее. Вокруг ран плоть как будто вздулась; с краев сочились капли полупрозрачной жидкости. Пятки било токающей болью. Она опустила ноги в холодную воду и наконец смогла заснуть.

Ее разбудил громкий, настойчивый стук – тук-тук! тук-тук! – раздавшийся почти у самого уха. С трудом открыв веки, она уставилась в желтый, немигающий глаз чайки; та взгромоздилась ей прямо на грудь, мешая дышать. Перья птицы были белыми, как снег, будто она только что родилась на свет и еще не успела ничем испачкаться; но из клюва разило гнилью. Чайка раззявила рот, открывая красное небо, а потом снова тюкнула ее в лоб – видимо, пыталась добраться до мозга. Она отмахнулась от мерзкой твари, и та с обиженным криком отлетела в сторону, смешавшись с толпой сестер. Птицы почти светились в тумане, пахнущем гарью и паленым мясом; и вдруг, запрокинув глотки, расправив крылья, они закричали, одна за другой, не то всхлипывая, не то хохоча. Тоскливый, голодный вопль, созывающий стаю на пир!

Она попыталась подняться и сразу повалилась обратно. Все тело горело, а ноги будто поджаривались на самых свежих углях. Со второго раза у нее получилось сесть и осмотреть раны: сколы на ладонях уже затягивались, покрывшись плотной бурой коркой, а вот с пятками стало только хуже. Мясо сочилось чем-то желтым – не то сукровицей, не то гноем – и так распухло, что чешуи панциря вокруг язв приподнялись и раздвинулись, открывая темную, туго натянутую кожу. Идти дальше она не могла.

Голова кружилась. Страшно хотелось пить. Она зачерпнула воды из лужи, глотнула; горечь и холод обожгли язык. На зубах заскрипели крупицы грязи и сухие панцири утонувших мушек: те во множестве роились над поверхностью, темным облачком клонясь то влево, то вправо. Когда жажда отступила, она повалилась на спину, разбросав руки, чтобы дать телу хоть немного остыть. Снег, залетавший внутрь колодца, таял, не касаясь ее лица. Сверху метались белые чайки, а если скосить глаза вбок, можно было увидеть небо, пересеченное серо-ржавыми полосами. Долго смотреть она не могла; из-за лихорадки ее клонило в сон.

Но и во сне ее преследовал огонь: она снова видела пожар наверху – то, как взрываются бочки с горючим, и капли шипящего масла падают сверху, растекаясь по трясущемуся полу… Вдруг охваченные пламенем балки и столбы начинали изгибаться, завиваясь, как мурены, били по полу длинными хвостами – и ей казалось, что она стоит уже не на грязном настиле, а на берегу озера, окруженного заснеженными горами, и его вода пылает, а из волн лезут жуткие чешуйчатые твари, щелкая клыками и тут же превращаясь в уголь… Потом все снова менялось: и вот уже горят не водяные змеи, а снопы невиданной черной пшеницы. Едкий запах идет от ее рук, а из травы вылетают испуганные птицы – их перья занялись, за хвостами тянется дым. Только одна, большая, черная птица не взлетает вверх – наоборот, она опускается к ней, все ниже и ниже, будто падает с красного солнца…

А потом солнце становится стеклом, повисшим между нею и миром, а крылья – раскрытым ртом, чернотой между длинными губами, говорящими:

– Мое дитя! Запомни загадки, которые я загадаю тебе; запомни хорошенько. Время старых богов ушло; ты станешь огнем, что спалит этот мир…

Жар не отступал. Она просыпалась от того, что стая чаек долбила клювами по панцирю, пытаясь поддеть пластины и вырвать их с мясом; ворочалась – и птицы пятились назад, уставившись на нее неподвижными, страшными глазами, но не улетали. В горле все время саднило. Вокруг растекались лужи, но порой у нее не хватало сил даже на то, чтобы уронить голову набок и напиться – тогда она глотала прогорклый туман. Ноги почти отнялись. Один раз ей удалось приподняться на локте и посмотреть, что с ними. На пятках шевелилась розоватая масса: сощурившись, она увидела прозрачных, мелких личинок, ползающих по ране, но согнать их уже не смогла.

Она упала, ударившись затылком об пол, и провалилась в бред. Снова кругом полыхал огонь, а она бежала от него и никак не могла убежать. Она спускалась вниз по лестнице – ступени раскалялись за ее спиной; ныряла в озерную воду – та превращалась в подожженное масло; убегала в темноту подземных ходов… Но огонь дотягивался и туда, распространяясь, как по фитилям, по связкам черных проводов. Наконец она прыгнула в кромешную черноту; тело стало невесомым; руки распластались, ловя воздух. Она летела вниз, сквозь горячие, крутящиеся вихри, сквозь шум ветра, и это продолжалось долго, бесконечно долго, пока вдруг не раздался голос:

 
– Огонь приготовлен,
Огонь разожжен.
Благовония тлеют,
Дым подымается,
Чует Идущая,
Чует запах богов,
А боги чуют Идущую.
Идущая будет с богами,
А боги – с Идущей.
Идущая возжелает богов,
Боги, желайте того, что грядет!
Она пришла! Появившаяся пришла,
Карабкающаяся пришла,
Возносящаяся пришла,
Чтобы забраться на колени богов,
Чтобы забраться на руки богов,
Чтобы достигнуть Нетленных Звезд!
 

И тут темнота расступилась.

Она открыла глаза. Вокруг расплывался сизый, утренний сумрак. Воздух был непривычно чистым и свежим; за прошедшие дни летучую сажу и дым то ли прибило к земле, то ли унесло в море. Ее трясло от озноба; кости хрустели и стонали. Опять хотелось пить, но теперь она чувствовала еще и голод; хороший знак!

Рассевшиеся вокруг чайки, заметив, что она шевелится, с криками бросились в рассыпную. Цепляясь за стебли мох-травы, она приподнялась и посмотрела на ноги. На секунду ей показалось, что панцирь отрос заново – пятки были черными, как уголь; но стоило повести ступнями, и чернота взмыла в воздух, рассыпавшись сотнями мух. Они пронеслись мимо ее лица – блестящие, темные насекомые с выпуклыми глазами, похожими на радужные кристаллы соли. Должно быть, вывелись из личинок, расплодившихся в ранах. Рвотный позыв свел живот и горло, но потом она поняла – это опарыши выели из ее мяса гниль и заразу, и сейчас на месте болячек краснели грубые рубцы. Мухи вылечили ее. Может, их послала ее Мать?.. Может, она все же заботится о ней?

Напившись талой воды, она поднялась и побрела к лестнице.

***

Она еще шла между уровнями, когда услышала крики, пронзительные и жалобные, похожие на плач брошенного в люльке ребенка – но плакали будто тысячи детей разом. Следом в нос ударила вонь застоявшегося помета; и только потом она увидела птиц – светлых, остроклювых, с золочеными макушками и зобами. Несметными стаями они кружились в утренней мгле; рядами сидели на валунах, в беспорядке раскиданных тут и там. Но больше всего их было на границе уровня, там, где к потолку подымались остатки полуразрушенных стен. Вывернутую кладку точно засыпало снегом – это густые, бело-зеленые потеки нечистот, нараставшие год за годом и слой за слоем, покрыли бетон и камень. Всюду пестрели гнезда: неопрятные, топорщащиеся во все стороны подстилки из зеленого мха и светлого пуха, куда меньше, чем у обитавших выше чаек. Внутри прятались пятнистые, пищащие птенцы и лежали еще непроклюнувшиеся яйца – остроконечные, с нежно-голубой скорлупой.

Шум и смрад были почти нестерпимыми, но после нескольких дней болезни следовало поесть и восстановить силы; поэтому, морщась и стараясь реже дышать, она отправилась к гнездовью. Пол завалило камнями – большими и мелкими, поросшими мхом, заляпанными птичьим дерьмом; казалось, будто они откололись от потолка много лет назад… Но для этого понадобилась бы неслабая встряска, а она не помнила такого. В конце концов, валунов на пути стало так много, что пришлось то карабкаться вверх, цепляясь ногтями за любые трещины, то спускаться, оскальзываясь на влажных выступах. Ноги все еще болели; зато, кроме голода, ее уже подгоняло и любопытство! Судя по реву воды, по привкусу горечи и соли, по особому тяжелому запаху, который не могло забить даже здешнее зловоние, море было где-то совсем близко. Она всегда хотела увидеть его – тот таинственный дом, из кладовых которого появляются толстые звери, и рыбы, и медузы с осьминогами, и прочие чудища… из которого, быть может, вышла и она сама.

И вот, когда она забралась на руины стены и заглянула в провал между двумя щербатыми плитами, море наконец открылось ей; бесконечное, темно-багровое пространство! Волны, одна за другой, с шумом подымались и опускались на его поверхности, словно завитки мягкой шерсти или языки огня, темные по краям, а изнутри светящиеся алым. Сизо-розовая пена выступала на них и тут же таяла, растворяясь без остатка.

Насмотревшись на движущуюся, вздыхающую влагу, она перевела взгляд на наружные стены колодца… Нет, это была скорее башня – широкая наверху, сужающаяся к основанию, покрытая плитами из черного, стеклянистого вещества; малейшее движение облаков отражалось в нем, будто в начищенном зеркале. Казалось, на башне надет такой же доспех, как и на ней самой! В самом низу, там, где башня уходила под воду, вырос остров не то изо льда, не то из кристаллов горькой соли. Она заметила движение среди сверкающей белизны: это скользили туда-сюда темные, веретеноподобные туши морских зверей.

А еще над водой в поисках пропитания сновали орды птиц. Были тут и желтоглазые чайки, и безымянные обитатели здешних гнезд – их затылки поблескивали, точно натянутые до бровей золотые шапки. Птицы кружили в нисходящих и восходящих потоках воздуха, не шевеля ни единым мускулом, будто и не летели вовсе, а висели на тонких нитях – точь-в-точь селедки, коптящиеся над костром! Заметив добычу, они падали, стрелою протыкая волны, и выныривали уже с трепыхающимися рыбинами во рту. Но охотились не только они: глубоко под водой скользили темные создания с распластанными вширь крыльями – или плавниками? Пернатые, привыкшие высматривать блеск чешуи, не замечали теней, пока одна не рванулась вверх, вытягивая змеевидную шею. Распахнулся острый клюв, вспыхнуло нёбо – это рассеянный свет преломился в наростах, похожих на ряды алмазных зубов. Хищник схватил белую птицу и утащил под бурлящую воду. Через полминуты все успокоилось; только пара пушинок всплыла на поверхность, а следом – и сама тень. Смазанные жиром бока блестели, переливаясь радужными разводами; зоб раздулся от проглоченной добычи. Что это была за тварь? Птица, рыба или змея? Вдруг она догадалась, что эту диковинную зубастую морду и изображали маски, которые помощницы хозяина носили во время праздника. Значит, это создание как-то связано с ее Матерью?..

Над этим стоило поразмыслить попозже; а прежде нужно было найти еды. На соседнем валуне она заметила оставленное без присмотра гнездо с тремя лазоревыми яйцами. Разбив прочную скорлупу, выпила пару: прозрачный белок и желток с кровяными прожилками были почти безвкусны, зато хорошо насыщали. Но когда она протянула руку, чтобы взять последнее яйцо, рядом приземлилась златоглавая птица и начала приплясывать вокруг, топоча перепончатыми лапами и потряхивая крыльями.

Следом на стены опустилась еще одна, и еще… и вот уже множество птиц уставилось на нее немигающими, выпученными глазами, вытягивая горла и злобно шипя. Попятившись, она зашагала прочь от гнезд, но птицы не собирались оставлять ее в покое. Перепархивая с камня на камень, они двигались следом; выворачивали головы за спины, точно одержимые бесом, и перекрикивались визгливыми голосами. Чем быстрее она шла, тем яростнее становился гомон. Наконец, встрепенувшись, стая поднялась в воздух; и когда она была уже в сотне шагов от лестницы, одна из птиц ринулась вниз! Она едва успела отскочить – клюв просвистел в волоске от ее лица. Глупая тварь с чавканьем ударилась об пол, оставив борозду на поросших мхом плитах: ее полые кости сплющились, а шею свернуло набок, открывая затянутое сизой пленкой мясо. Крылья дрогнули в последней судороге. Если бы птица-стрела попала в нее, даже несмотря на прочный панцирь ей было бы несдобровать.

Снова свист; на этот раз ее задело! Удар пришелся по руке – на пластине, закрывающей плечо, осталась царапина. И вот уже птицы западали сверху, как частый дождь; воздух наполнился клекотом, свистом и треском ломающихся позвонков. Толчки и удары сыпались отовсюду; в ноздри набился щекочущий пух; когтистые лапы задевали по темени; под ногами хрустело. Одна пернатая тварь попала клювом в зазор между чешуями; пришлось вырывать ее из раны, будто нож. Вопящим облаком стая кружила над ней, сбивая с пути, уводя в сторону от срединного провала… Кажется, больше своих гнезд они защищали лестницу! Если даже ей удастся добраться до ступеней, птицы убьют ее прежде, чем она попадет на следующий уровень.

Наконец, ей удалось найти укрытие: узкую щель между двумя опирающимися друг на друга плитами. Пришлось сложиться в три погибели, чтобы спрятаться в ней целиком, зато здесь птицам было до нее не дотянуться. Правда, они все равно расселись неподалеку, галдя и щелкая клювами: белые на черных камнях – как зубы в черных деснах – ее новые сторожа в золоченых шлемах.

Черное, белое и золотое – отчего эти цвета были так знакомы ей? Где она видела такое прежде?.. Она задумалась, потирая лоб, продираясь сквозь треск и гудение в мыслях. Что было черным? Ступка и пестик из тяжелого, отшлифованного камня. Что было белым? Поверхность стола; куски ткани, которыми она обтирала руки после. Что было золотым? Лепестки цветов – тонкие, почти лишенные сока, превращающиеся в мелкую, желтую пыль. Из нее, а еще из смолы, и минералов, и веществ, о которых лучше не знать, она скатывала желтые пилюли, дарующие забвение, погружающие душу в сон. Забвение – вот что значит золото. И эти птицы, и чайки с янтарными глазами, пытавшиеся съесть ее живьем, и гной, и старик в золотом ожерелье – все они были слугами забвения. Все они пытались и пытаются удержать ее! Это ясно; золоту нельзя доверять. Черное – это она сама и Тьма внизу, ее таинственная Мать. Но что или кто – белое? И чего оно хочет?..

Ответа она не знала; да и сейчас важнее было другое – как пройти мимо птиц? Как обмануть зорких охотников, различающих блеск сельди глубоко под волнами? Может, они и преследуют ее потому, что пластины панциря отражают свет, как рыбья чешуя? А что, если подобраться к лестнице ночью – ведь теней они, кажется, не замечают?.. Нужно только подождать; а ждать она умеет.