000
ОтложитьЧитал
К ЧИТАТЕЛЮ
Не скрою, четвёртая книга складывалась труднее, чем первые три. Во-первых, я «слишком хорошо» научился писать, наработал собственные художественные приёмы, и увеличилась опасность забрести в болото самоповторов, утеряв способность к живому, трепетному слову. Во-вторых, тёртый калач в поэзии – дырка от бублика. Ведь удел поэта, по словам Маяковского, езда в незнаемое. Оттого было необходимо измениться сначала самому, дабы начать писать по-новому. Удалось ли мне это – не скажу с уверенностью, но стихи в этот период случались реже, работа над ними становилась всё кропотливей, недовольство совершённым посещало всё чаще, а мелкие удачи радовали острее, – по этим признакам могу судить, что кое-какие сдвиги во мне произошли. Да и способен ли кто топтаться на месте, когда, как известно, движение – это жизнь! И если я «топтался» – значит, и не жил, создавая эту книгу, и сама книга мертва, и читать её пустое дело. Однако надеюсь, что это не так.
Александр Сорокин
ОНА МОЛЧИТ
Люблю её, большую, малую,
зову её: Святая Русь.
Никто у сердца не украл её –
ни швед, ни немец, ни француз.
И наши бравые правители,
и диссиденты-крикуны
проходят – только их и видели –
её не тронув тишины.
Она молчит, и в том молчании
так много смысла и огня,
как искренности – в покаянии,
и прегрешений – у меня…
ШЁЛ СНЕГ
Шёл снег…
Он был и тут же н е был, едва земли коснуться смел он,
хотя не мог расстаться с небом –
таким же призрачным и белым.
Казалось, что из черной жижи,
как от бессилия былого,
он поднимался выше, выше
и возвращался снова, снова…
Дыханьем вести небывалой
(а люди думали – напрасно)
будил он этот мир усталый
и намекал, пока бессвязно,
на тот исконный неуют,
где, как солдаты у дороги,
не брезгуя соседством, пьют
и люди, и зверьё, и боги.
В МЕТРО
Он идёт по переходам
и не ропщет на судьбу,
и зовёт своим народом
эту хмурую толпу.
Озирается в вагоне
беззащитно, как слепой,
замирает на перроне,
что-то слыша над собой,
что-то слыша надо всеми,
что никто не слышит тут.
На бумаге – будет время –
эти звуки оживут.
Он их чарочкой помянет
и, быть может, не одной,
но едва ли легче станет
жить под солнцем и луной.
Кто же он, откуда родом?
Уж не я ли это сам
восхожу по переходам
из подземки к небесам!
На простор из клети душной
вырываюсь, сам не свой,
забывая мир окружный
с его славой и молвой.
И подземное – земное
раздвигает берега…
Видно, нет тому покоя,
кто пришёл издалека.
ЭЛЕГИЯ
Виктору Гаврилину
На празднике чумы присядем у стола,
стыдливость и любовь – всё, чем душа богата.
Развесистая ложь отчизну оплела,
но не по вкусу нам ворованное злато.
О славе помолчим – уже не те года,
за тихие труды отыщется награда:
о веке золотом напомнит красота
нечаянной строки, и большего не надо.
Развесистая ложь отчизну оплела
уже не в первый раз – а всё раздолье снится,
где золотом горят над полем купола
и вдаль летит, летит иной судьбы жар-птица…
В ЭТОМ МЕСЯЦЕ
Разрываются почки на ветках
худосочных московских берёз!
В этом месяце радостей редких,
снов бескрылых и мыслей вразброс
их слепое любовное рвенье,
их наивная вера в рассвет
пошатнули моё недоверье
к непростительной власти примет.
Может быть, это только начало
непростого, иного пути?
Пусть разлука нам в дверь постучала, –
«До свиданья, – скажу. – И прости».
Иногда и чужая забота
может стать неподдельно родной,
только есть неизменное что-то,
что владеет тобою и мной.
И, наверное, нам только снится
непредвиденный, новый разлад,
и берёзам я рад поклониться,
унося их сочувственный взгляд.
И тебя вспоминая попутно,
неожиданно осознаю,
что улыбку весеннего утра
принял я за улыбку твою.
БЕЗ ЛЮБВИ
Что без любви набухший куст сирени –
всего лишь ветка меж других ветвей,
и по двору блуждающие тени
не оживит ходульный соловей.
Не пробежит внезапно дрожь по коже
от залетевшей в форточку звезды,
и в сватовстве рассветной суеты
не станет день нарядней и моложе.
И не уймёт сердечную простуду
случайной рифмы отзвук холостой…
Как без любви на этом свете буду
я говорить о радости простой?
СОН
И куда иду я, зрячий,
а присмотришься – слепой?
И за мною люд бродячий
той же следует тропой.
Я сказал тропой – однако
нет здесь никакой тропы,
лишь бездомная собака
воет на луну судьбы.
Ни оврага, ни пригорка,
ни худого деревца –
ровный, тусклый свет и только
даль без края и лица.
В этой местности миражной,
до того она пуста,
не отыщешь места даже
для могилы и креста.
То-то черти посмеются,
не таков ли Страшный Суд:
опоздать и не проснуться,
и навек остаться тут?!
КОГДА НЕ ПРИХОДИТ ПОДМОГА
Когда не приходит подмога,
не брошусь с тоски из окна,
решив, что прямая дорога
сквозь звёздное небо видна.
И так мы не раз пропадали
от пули, от водки, в петле,
но петь в кабале и опале
умели на этой земле.
И стыдно, сдружившись с бедою,
в чужом, безответном краю
выклянчивать лучшую долю,
оплакивать радость свою.
И совестно, да и не ново,
в зазнайки и выскочки лезть
тому, кто на русское слово
поставил и совесть, и честь.
И я не нарушу обета,
не важно, что там впереди,
вот только б дожить до рассвета
и ночь эту вброд перейти…
БЕССМЕРТНИК
Бессмертник мой, пускай темно, пускай!
Неприхотливый, радужный цветок,
хотя бы раз под вечер намекай:
никто из нас в труде не одинок.
Кусочек солнца в розовых лучах,
с каких незнамо сорванный полей,
ты на столе засох, но не зачах,
и о поре цветенья не жалей.
И я мудрей, спокойней, тише стал,
и мне размах и пышность не к лицу.
Я всё в себе расставлю по местам,
когда вернусь к Небесному Отцу.
СУДЬБА
И, даже крадучись по краю,
В невозвращенца, в беглеца
И в эмиграцию играю.
И доиграю до конца.
Александр Межиров
С глазами падшего ангела
и заиканием Моисея
не перепишешь набело
судьбу с заголовком: «Рассея».
И заставляет что-то
в благопристойной Неваде
помнить Синявинские болота
и Ленинград в блокаде.
Недаром, сердцем владея,
смешала родная глина
неприкаянность иудея
с норовом славянина.
Жить бы ему, хоть со Сталиным,
без козырей, да под небом этим,
в бедном краю оставленном,
в тысячелетье третьем!
В списках врагов не значится –
спасибо судьбе и за это…
Не перепишешь начисто
жизнь игрока и поэта.
НЕ СПЕШИ
Андрею Алексееву
Не спеши состариться,
сбросим лишний хлам,
что от нас останется –
собирать не нам.
Где росток пригреется,
там и день взойдёт.
Всё у нас имеется –
и не первый год:
молодость бесследная,
седина виска…
А дорога светлая
всё равно легка!
ВСТРЕЧА
Мы проходим тёмной улицей
в стороне от всех забот,
и не важно, что там сбудется
через месяц, через год.
Мы идём с тобою по́д руку,
не чужие, не родня, –
вместе – остальное по́ боку.
Погляди же на меня! –
И закружится во тьме ночной
приютивший нас квартал,
и ты снова станешь девочкой,
о которой я мечтал.
ЗАБЛУДИВШИЙСЯ СНЕГ
Стремительно и безответно
врываясь в помыслы и сны,
пронизанный весельем ветра
и полнозвучьем тишины,
случайно выпавший из ряда
событий, канувших во мглу, –
снег убеляет ветви сада
и льнёт к замёрзшему стеклу.
Но нет к прошедшему возврата!
И в доме светлом – пустота.
И снег ложится виновато
на незнакомые места.
ДАВНО ПОРА
Яну Иоаниди
А помнишь, Яном Бунина звала
его супруга Вера Николавна?
Ему же в Грасе русского тепла
так не хватало, а любви – подавно.
Вот ты с рожденья не Иван, а Ян,
и я не стану звать тебя Иваном.
Пускай порою ты бываешь пьян –
я сам бываю по неделе пьяным.
Но главное – поэзия, и с ней
нам не страшны разводы и запои!
Давно пора сомкнуть наш круг тесней,
и пусть печаль оставит нас в покое.
Давно пора не выживать, а жить
везде: в безмолвье, в безрассудстве, в звуке.
Давно пора нам сердце обнажить
и не бежать от боли и разлуки.
НАВАЖДЕНИЕ
Окружённый спол о хами древними
(или в явь мои сны облеклись?),
над продрогшими в поле деревьями
красный месяц подковой повис.
И уже на раздолье языческом
прозвучал над отчизной степной,
нарушая безмолвья владычество,