Проехали широкий уступ. Селение на нём давно заброшено: каменные дома лишены окон и крыш.
«Стекло, дерево и черепица, наверное, – думал Крупский, – перекочевали к новым хозяевам».
Надрывно гудел мотор, волоча тяжёлый кроссовер вверх по серпантину. Крылья брызг – плотная мокрая ледяная кашица – широко и мощно распахивались от колёс, оставляя грязный след на свежем снегу обочины. Гадюкой извивалась плешиво-чёрная асфальтированная дорога, местами, из-за наплыва талой воды, больше похожая на реку. За стеклом мелькали каменные глыбы в подъеденных слабым февральским солнцем белых шубах, кучи щебня, а за ними седая хвоя макушек чахлого ельника. Тяжёлые тёмно-фиолетовые тучи нависали над горами.
Ольга дремала на пассажирском сиденье. Всю дорогу Крупский пытался ответить себе на вопрос, – «как так получилось, что он взял её с собой?». Не выходило. После продажи бизнеса и квартиры, уже перед самым отъездом он решил рубить все концы. Никто и ничто не должно было удерживать его в Зоне и даже напоминать о годах, проведённых в ней. У женщин невероятное чутьё на малейшее охлаждение отношений. Ольга лишь в очередной раз подтвердила эту давно подмеченную способность. За сутки до отъезда она притащила в гостиничный номер свой чемодан на колёсиках и сказала:
– Он завтра приедет и убьёт меня. Ты же знаешь, как у них крышу срывает. Идти мне больше некуда, Витя. Спасай.
Он – это её муж, мелкий «хищник»: из тех агрессивных сектантов, которые обретаются в лесах, в кругу себе подобных. Живут они в землянках, жгут костры, воют в назначенный час: оборотни, почти зомби. Иногда в них пробуждается что-то человеческое, и они ненадолго возвращаются в города, в брошенные семьи. Часто это оборачивается трагедией.
Вот так и вышло, что собирался Крупский один, а поехал с любовницей. Подгрузил в багажник к своему шмотью ещё и бабский чемодан с кружевными трусиками, косметикой и побрякушками, сказал:
– Ладно, садись, уедем отсюда навсегда.
Последнее слово, сказанное Крупским, подействовало на Ольгу совершенно неожиданно. Она не задавала идиотских вопросов, лишь кротко взглянула на свой чемодан, на Крупского; и на её лице вспыхнуло почти осязаемое счастье. Не прошло и трёх секунд, как она уже пристёгивала себя ремнём безопасности, чего прежде никогда не делала.
«Боится потеряться?», – подумал тогда Крупский.
Друзья уверяли, что убраться из карантинной зоны можно только через перевал по старой дороге. Шепнули к кому обратиться в Кулижках.
Впереди возникла серая фигура размашисто шагающего, развевая полы старомодной офицерской шинели, мужчины средних лет. В широкополой кожаной шляпе, в берцах на толстой подошве, шагал он по краю дороги один в столь зыбкий час; высокий, нескладный, склонив голову, в этой дикой горной глуши. Куда, зачем?
Крупский принял влево и убавил скорость, сокращая размах крыла грязных брызг, чтобы не обдать путника. Тот даже не оглянулся. Шёл как шёл, угрюмо и упрямо.
– Почему ты не остановился? Надо было подобрать, подвезти. Человек всё-таки, – сказала вдруг Ольга.
– Я думал, ты спишь. Не хотелось тебя будить, – ответил Крупский. – Он не голосовал. Вольному воля. Он знает, куда и зачем идёт. А мы понятия не имеем, кто этот тип и чего от него ожидать. Так зачем навязываться?
– Думаешь, «хищник»?
– Скорее егерь. Не встал на пути, не вынул ствол из-под полы, уже хорошо.
Пять часов пополудни в феврале в ненастье – это пора обманчивых расстояний и иллюзий на границе света и тени. Проехали ещё одно заброшенное село, церквушку на околице. Тоже всё без окон, дверей, крыш. Остался только камень, который в здешних краях никому не интересен. Мёртвое дерево без коры у самой обочины, кладбище, кресты с широко раскинутыми руками…
Свернули на узкую щебёночную дорогу: старый путь через перевал, теперь ведущий в тупик, к обвалу столетней давности.
В густом уже сумраке снова появились каменные хижины, дальше пустая ровная площадка, одинокий столб, а на нём грустный фонарь, будто единственный в целом мире. Включён. Значит, есть кому светить.
– Добро пожаловать в Кулижки, – сказал Крупский, остановив машину у большого двухэтажного дома: тоже каменного, как всё здесь. – Ничего не изменилось. Вообще. Будто в прошлое приехал.
– Мне здесь не нравится, – сказала Ольга, осматриваясь сквозь стекла по сторонам. – Что-то нехорошее тут как будто в воздухе витает.
– Да, мрачности Кулижкам и днём не занимать, – согласился Крупский. – А хозяином раньше тут был, на погляд, ну натуральный чёрт. Прикинь, косматый такой мужик, слегка на цыгана похож, с чёрными кустистыми бровями, с седыми бакенами. В моих нынешних летах, но живчик… был, лет двадцать назад. Не выходит никто, будто у них тут от гостей отбоя нет. Схожу, узнаю, что к чему. Может, просто помер старый чёрт и некому фонарь погасить. Сиди тут, жди, я скоро.
– Я с тобой, – жалобно сказала Ольга. – Одной мне страшно.
Едва взглянув на спутницу, Крупский понял, что это не бабская прихоть.
– Пойдём, – сказал он, и осознал вдруг, что и у самого на душе не очень-то спокойно, хотя причин тому не находил.
Он уверенно постучал в дверь и сразу, по тому, как та заходила ходуном, понял, что не заперто. Потянул ручку на себя, дверь открылась с протяжным скрипом.
Ольга поёжилась и спряталась за спиной Крупского, положив тому руку на плечо.
– Наверное, никого нет дома. Поехали отсюда, Вить. Куда-нибудь, лишь бы подальше. Мне страшно, Вить, – шёпотом затараторила она.
Он не ответил, шагнул в тёмноту.
Крупский знал, помнил, что от входной двери тянется узкий и довольно длинный проход с рядами крючков на стене. Здесь оставляли верхнюю одежду и переобувались: бывший хозяин не терпел уличной обуви в своём доме, потому там, у второй двери, ведущей в прихожую, был стеллаж с резиновыми тапками.
Свет зажёгся как только оба – и Крупский, и Ольга – оказались в глубине узкого коридора. Тут же распахнулась дверь в прихожую. На пороге возник мужчина с богатой неухоженной шевелюрой, с чёрными кустами бровей и седыми бакенами, с дробовиком в руках.
