Посвящается
Посвящается моей Дорогой Девушке,
без которой я не написал бы и слова,
Даме у волн, зимующей среди хурмы,
и совсем юной леди, годиков трёх,
которую я повстречал у магазинчика на бульваре
Картофельный суп
Она должна прийти с минуты на минуту. В тёплом свете от белой железной вытяжки, который проникал в самые крохотные частицы пространства кухни, на плите начинался суп. Крышка кастрюли слегка колотилась оттого, что к ней подступала вода с небольшим количеством специй из пакетика готового состава куриного супчика с вермишелью. Моей задачей оставался картофель и лук. И если с луком наши дела прошли славно, то с картофелем ситуация обстояла иначе. Не сказать, что лук я умел нарезать профессионально, но он в большей степени был похож на то, что встречается в красивых иллюстрациях к горячим снадобьям для души или у бабушки за столом. Хотя, конечно, согласен, мой лук был далёк от бабулиного.
К счастью, я не помню суп своей бабушки. Я помню еду бабушки моей Дорогой Девушки. Потому, полагаю, могу представить, что я был близок.
Картофель же заставил меня задуматься. В моём распоряжении было четыре круглых, очищенных крахмальных овальчика. И каждый из них был нарезан по-разному.
Сколько я помню себя, мне никогда не удавалось добиться от своей нарезки картофеля чего-то правдоподобного. Квадратики, соломка, кубики, всеразличные техники ставили меня в тупик. Моя картофелина разваливалась на кружочки и никак не принимала геометрико-эстетичный поварный вид.
Позволяю себе навыдумывать слов, чтобы рассказать о картофельном супе.
Как много стоит за "картофельным супом".
Соображение моё одолевали воспоминания. О том, что я не умел нарезать картошку и о том, что мне больше нравилось говорить картофель. О том, что из-за неправильно нарезанной картошки, часто следовали неправильные принципы объяснений: жестокие и грубые слова, которыми я был назван, и не менее жестокие движения рук.
но сейчас
Она должна была прийти с минуты на минуту. Крышка кастрюли прыгала от бортика к бортику, а под ногами крутились коты.
Удивительно как эти двое с лёгкостью приняли новый дом, новый распорядок, уклад, погоду, обстановку и нас. Должно быть, это даётся много легче, если ты пушистый и мурчащий.
Я закинул свой картофель в воду, присыпал нужных приправ и посмотрел на котов. Мои руки были слегка влажными от усердного картофельного диалога. Рядом лежало небольшое белое полотенчико. Я вытерся и прислушался. Шорох бурлящей воды, редкое мяуканье котиков, негромкий джаз из совершенно потрясающего плейлиста.
Взглянув на себя, я понял, что в глазах у меня застыла история о том, как закончился город.
Отрывными листочками
Мне бы хотелось рассказать историю о том, как закончился город, исповедуя хороший хронологический подход или придержаться линейного доклада. Однако более всего эта история схожа со старой газетой, которую почитывают в подземных переходах или ожидая утреннюю чашечку кофе. Возможно, она лежит на проходном стенде и не требует ни единого пени за то, чтобы попасть кому-то в руки. Но у неё тот самый аутентичный шорох шершавых страниц, запах мягкой бежевой бумаги и чёткие чернильные шрифты, выбитые на станке. Такой газетой можно укутаться от посторонний голосов и сделать фоновые звуки приятными.
Тем вечером, разбирая анатомию шуршания кассетной плёнки, проигрывающей джаз, случился тот особенный миг, когда я заглянул себе в глаза совсем случайно. Эта история пульсировала в выступающих на висках венах и лопнувших капилляров около серо-зелёной радужки. Прижав своё тело к стене, мне не удалось добыть сил на сопротивление. Я опустился в омут.
Здесь, передо мной лишь отрывные листочки календаря и небольшие клочки бумаги из чёрного блокнота. Я собираю их в руки и непоследовательно бреду ото дня ко дню, собирая конец.
Свечи на окраинах города
«Вчера мы в последний раз заплатили за нашу милую, крохотную квартирку» – вычертилось у меня в руках, когда я листал календарь. К большому сожалению, не на стене и не на дверце одного из кухонных шкафов, а только в стенах моего телефона. Всё же, есть что-то необыкновенно уютное в толстенном календаре с шершавыми бежевыми страницами где-то около плиты, чтобы быть под рукой, в котором ещё нарисована Луна и написано что-то об овощах. Мне неизвестно, откуда взялись такие календари, но это определённо одно из лучших изобретений для того, чтобы почувствовать себя дома.
Дома.
Наша маленькая квартирка на окраине города. Одна из тех свечей, что создают городу силуэт чего-то очень близкого.
Когда мы с моей Дорогой Девушкой только переехали сюда с началом лета, она не была для меня домом. Она была для меня убежищем. Хижиной на окраине, где останавливается тот, кто прошёл достаточно, чтобы считаться скитальцем.
Наш переезд к высоким домам не был планом. Как не бывает планов для трагедий, а у трагедий нет желания спрашивать готов ли ты к ним. Это гостьи, которые входят без предупреждения и предварительного звонка. И когда она вошла, вам предстоит решить, кто гость, а кто – опешивший хозяин.
Долго я пребывал в гостях у трагедии, хотя это она вошла ко мне в сердце. Я не ждал её и, признаться, не то, чтобы очень хотел свидеться с ней. Однако, нужно также признаться, что я знал о том, что она собирается меня посетить. Это был вопрос времени.
День, когда она вошла, вполне мог бы стать для меня той датой на бетоне, перед которой стоит прочерк и дата рождения. Стоит сказать, что этого не случилось лишь благодаря ей – моей бесконечно дорогой и сильной Девушке.
Дверь была открыта бестактным стуком. Не вошла, а буквально разрушила пространство, она – та, что при рождении обещала быть рядом, но, кажется, дала это обещание опрометчиво. И без обещаний стала моей трагедией.
На три долгих, вязких часа в воздухе маленькой комнаты, собиравшейся стать гнёздышком, повисли грязные слова и жгучая боль. Фикус Бенджамина, стихи на листочках в клетку, прикреплённые к стене, фотография в деревянной рамке – всё это слышало о том, что я испортил всё существующее в пределах возможностей слов. Четыре стены, потолок, пол, лепнина у лампы свидетельствовали обвинениям в том, что я неизлечимый предатель. Изменник природы, военный преступник «семьи» и самозванец для всех. Кроме меня, скрипучих половиц и моей первой гитары, в комнате стояла моя Девушка. Которая вовсе не заслужила стоять там и слышать череду проклятий. И ни в коем случае не заслужила быть частью злых нападок Трагедии.
Первые шестьдесят минут я был контужен хлопком двери и вынутыми ключами из замочной скважины. Моими ключами. И вынул их не я и не моя Девушка. В мутном тумане я смотрел то на Трагедию, ругающуюся, извергающую изо рта самые противные высказывания обо мне, то на Девушку, которая изо всех сил старалась не дать этому пронзить моё сердце. Она была спокойна и горда. Так ведёт себя львица, наблюдающая за дикой, обезумевшей антилопой. Она стояла ровно и смотрела в глаза Трагедии, которая, словно в агонии, металась по комнате.
Вторые шестьдесят минут во мне просыпался гнев. Честно слово, я прилагал все усилия, что были во мне, к тому, чтобы избавиться от навязчивой Трагедии и остаться спокойным, добрым и живым. Но когда Она вышла на несколько минут, отвесив «проваливайте отсюда», моя Девушка отвернулась. Я подошёл к ней, положил руку на плечо и увидел, как по её щекам катятся горячие слёзы, а руки трясутся. Я обнял её и прижал к себе сильнее, чувствуя, как она вжимается в моё плечо. Всё кончено. Я смотрел на комод из светлого дуба и понимал, что этим днём закончится всё, что длилось больше двадцати лет. В груди у меня что-то оборвалось. Чувство было похоже на то, будто кто-то перерезал пуповину, соединявшую нас с Трагедией. Невидимая пуповина была оборвана двадцать одним годом уничтожения. Никто не думал подать зажим и кровь хлестала по всей моей грудной клетке. Теперь не было «нас» с Трагедией. Был я и Она. И я знал, что расстояния будут расти.