Ладья света

Habent sua fata libelli (лат.) – книги имеют свою судьбу.

Теренций Мавр

Так-то я лишний раз убедился, что от автора зачастую зависит только решение, писать ли книгу или не писать ее; раз решение принято – она пишется сама и принимает ту форму, которую должна принять по внутренней необходимости.

Ф.Ф. Зелинский

Чтобы проза могла быть признана хорошей, в ней должна биться какая-то великая целостная мысль, охватывающая сразу все и существующая не столько в структуре книги, сколько в структуре вечности. Если этой мысли нет, то и стилистика, и сюжет, и диалоги, сколь бы удачны они ни были, – это просто красочки в коробочке.

Йозеф Эметс

Глава 1
Младенец Улиты

В красном доме на красной улице жил человек, у которого все было красное: красная шапочка, красная рубашка, красные носки. Он полюбил девушку, у которой все было синее. Синие волосы, синее платье, синий бант. Только нос у нее был красный. За это он ее и полюбил.

Сказка Багрова

Последняя неделя сентября выдалась неестественно теплой. Мать-природа явно что-то перепутала – отдала отделу доставки неправильное распоряжение и завезла в Москву южную осень.

Спустив с подножки мотоцикла левую ногу и поигрывая ручкой газа, Эссиорх стоял в очереди на поворот. Он пропускал ползущие мимо машины и, провожая их взглядом, вполголоса комментировал:

– Василич… Зина… Мустафа… Петя… Коля… Нет, не Коля. Все-таки Соня! И ездит как типичная соня!

Имена были неслучайны и обозначали не только пол, но и манеру езды. «Василич» в классификации Эссиорха был спокойный, грамотно действующий на дороге водитель с большим опытом. «Зина» – дамочка, держащая ладошки близко на руле и смотрящая на дорогу в одну точку, чуть приподняв подбородок. «Мустафа» – горячий джигит, несущийся на обмотанной скотчем тачке и тормозящий пяткой об асфальт. «Петя» – водитель, развозящий мелкие грузы по магазинчикам и бросающий фургон где попало, чуть ли не в арках. «Коля» – новичок-первогодок, поверивший в свои силы и в свою невероятную крутизну. Очень опасный тип, втрое опаснее Мустафы. Ну а «Соня»… с соней все понятно… Ей бы проснуться – и пусть продолжается жизнь!

Наконец в сплошном потоке машин появилась лазейка, и Эссиорх сумел прорваться. Больше его ничего не держало. Хроническая автомобильная пробка центра была мотоциклу не страшна. Эссиорх умело лавировал, пробиваясь к клинике на «Чистых прудах». Откуда-то прилетел желтый лист и залепил хранителю мотоциклетные очки. Эссиорх ловко убрал его левой рукой и зубами закусил черенок так, чтобы лист трепало ветром.

Со стороны казалось, что Эссиорх совсем не нервничает, и он сам тоже так считал, но все же, пока он добрался до места, черенок оказался изжеванным, а он заметил это, лишь ощутив его горьковатый вкус.

Эссиорх оставил мотоцикл у полосатого шлагбаума, приковав его цепью к высохшему дереву, выкрашенному в зеленый цвет. За шлагбаумом начинался длинный, обсаженный тополями двор. Двор имел форму буквы «Г». Вдоль длинной палочки «Г» тянулось старое пятиэтажное строение.

Слово «РОДДОМ» было написано не на нем, а на кирпичной будке охранника, но все равно почему-то все шли не к охраннику, а в пятиэтажку. Должно быть, рожениц вел мудрый инстинкт. Эссиорха инстинкт никуда не вел, но он тоже почему-то направился в пятиэтажку.

В приемном отделении Эссиорха уже ждали. К нему метнулась молодая докторша с обкусанными лиловыми ногтями. Чтобы казаться солиднее, докторша носила узкие очки в тяжелой оправе. Мотоциклетный вид Эссиорха ее несколько смутил, но она защитилась тем, что скрестила на груди руки.

– Ваша жена в предродовой. Вы привезли документы?

– Бумаги! А, ну да, конечно! – Эссиорх опустил на стол тяжелую папку.

Докторша моргнула. Ей казалось, что он вошел в отделение с пустыми руками.

– Да-да, спасибо, тут и анализы, и все… Простите за нескромный вопрос… ваша жена… вы давно ее знаете?

Эссиорх вежливо посмотрел на докторшу. Та смутилась и так ткнула пальцем в свои черепаховые очки, что даже голова немного покачнулась.

– Ваша жена… какая-то немного… Она всегда ест тарелки?

– Что она ест?

– Это было при мне. Печенье лежало на тарелке. Ваша жена взяла тарелку и…

– Улита переживала. Печенье круглое, тарелка тоже круглая. Я куплю вам новую! – пообещал Эссиорх.

Докторша мило улыбнулась, но на всякий случай встала так, чтобы между ней и Эссиорхом оказался стол.

– Понятно. И еще вопрос… Почему она приехала в роддом так поздно?

– Улита собиралась. Грузовик с вещами застрял в пробке.

– Еще немного – и ребенок родился бы в дороге!.. Мы пытались сделать ей укол – у нас вскипело лекарство в ампуле! А ее кожа! Об нее ломаются иглы шприцов!

– Мышцы напряжены… – предположил Эссиорх.

– Где мышцы? В коже?.. Поверьте, я могу отличить! Но главное: у вас какие-то непонятности с личными данными. Биологически – это молодая женщина, а компьютер выдает, что ваша жена… – докторша испуганно посмотрела на Эссиорха и замолчала.

– Да-да, продолжайте! – сказал он ободряюще.

– …умерла сорок лет назад…

Эссиорх с облегчением улыбнулся:

– А, вы об этом! А я уж испугался: что-то серьезное! Да не умерла она! Просто на Лысой горе на нее наложили лунатическое заклятие. Она – в Москве уже – стала бродить ночами и свалилась с двенадцатого этажа на асфальт! Сломала палец на ноге, ей было очень больно, она потеряла сознание, ее посчитали за мертвую и похоронили. А ночью Улита очнулась и вылезла из… Что с вами?

– Ничего… Не могли бы вы подождать снаружи? Я… мне надо идти!

– Я же не закончил!

– Потом… потом…

Докторша тихо попятилась и, защищаясь схваченной со стола папкой, скрылась где-то в недрах отделения. Хранитель улыбнулся. Он давно разобрался, что лучший способ, чтобы тебе не поверили, – говорить правду, и одну только правду.

Эссиорх вышел на улицу. Он так волновался за Улиту, что не мог сидеть и ходил под тополем. Рядом на скамейке помещался небольшой гладковыбритый мужичок, то и дело таинственно подносивший к губам обмотанную скотчем ручку зонтика.

– Не мельтеши, новичок! Голова от тебя болит. Хочешь? – предложил он Эссиорху, протягивая ему зонтик. Хранитель увидел, что к ручке зонтика скотчем примотана бутылка.

– Если будешь брать, не оборачивайся и не смотри на шлагбаум. Он за нами наблюдает. Умный, блин! Тут все умные! Один ты новичок! – зашептал мужичок.

Эссиорх ощутил себя персонажем Франца Кафки:

– Кто за нами наблюдает? Шлагбаум?

Мужик с зонтиком хихикнул:

– Нет, ну разве я был не прав, когда сказал, что ты новичок? Охранник… Кстати, мы сидим именно под тем самым окном! Второй этаж! Они появляются на свет здесь! Я все досконально изучил.

– Кто появляется?

– Дети. У меня три дочери, и сегодня рождается четвертая. С точки зрения любого китайца, я абсолютно бездетный человек. Выйдут замуж и станут всякими Булкиными, Жулькиными… Представить противно!

– Так, может, не выйдут еще? – утешил его Эссиорх.

– А не выйдут – еще хуже, только нервы измотают, – мужичок снова поднес к губам ручку зонтика. – У тебя-то самого кто? Дочь?

– Нет, – сказал Эссиорх виновато. – Не совсем.

За это «не совсем» мужичок с зонтиком посмотрел на него, как матрос на недобитого буржуя.

– Ну вот! – сказал он сквозь зубы. – Некоторым сразу везет! А то сидишь тут, сидишь!

Отец четырех дочерей нахохлился, поднял воротник пиджачка и больше зонтик не предлагал. Эссиорх отошел от него шагов на пять и, встав у тополя, стал смотреть на большое закрашенное окно с большим кондиционером справа. Кондиционер тихо гудел, из трубки под ним капала вода.

Прошел час, еще полчаса. Никаких звуков с той стороны окна не доносилось, но несколько раз в том месте стекла, где краска была содрана, образуя небольшой, с ладонь, участок, мелькали обеспокоенные лица. Кто-то выглядывал наружу, потом опять исчезал. Внутри явно происходило что-то волнительное. Эссиорху даже показалось, что там мелькнули и знакомые ему черепаховые очки.

Хранителю Сфер становилось все беспокойнее. Он то начинал ходить, то останавливался и ключом от мотоцикла ковырял кору на тополе. Эссиорх не был первым, додумавшимся до этого. На коре, если приглядеться, можно было разглядеть множество дат и имен.

Родитель четырех невест приложился к зонтику еще раз, и его потянуло на разговоры.

– Вот я люблю своих детей. А любит ли меня кто-нибудь из моих детей? Вот в чем вопрос! – громко вопросил он, обращаясь к пространству.

Пространство не отозвалось, и отвечать пришлось Эссиорху:

– А что, никто из детей вас не любит?

– Я не говорю, что не любит. Я спрашиваю: а любят ли? Вот в чем вопрос!

Эссиорх почесал щеку, пытаясь осмыслить разницу.

– Вы кто по профессии? – спросил он.

– А-а, никто! Наполняю, впрочем, стул… – без интереса протянул многодетный, изобразив на лице некую подневольную деятельность.

– А по образованию?

– Философ, – с легкой застенчивостью сказал многодетный.

– Хм… И что такое любовь с философской точки зрения? – спросил Эссиорх.

– О! – охотно отозвался отец четырех дочерей. – С философской точки зрения любовь – это высокая степень эмоционально положительного отношения, помещающего объект в центр жизненных потребностей субъекта и пробуждающая у субъекта ответное чувство того же градуса напряженности и позитивного отклика…

– Красиво!

– Да, красиво. А вот у филологов, к примеру, у тех все сложно. Они никогда до конца не знают, что такое любовь. Все ищут ее, копаются в себе, сомневаются… Пушкина обязательно приплетут… Помню чудное мгновение – не помню? Небо у нее в глазах или море?.. Вот юриста хоть ночью разбуди, он тебе оттарабанит, что юридического определения любви не существует. Есть понятие семьи в социологическом и юридическом смысле. Понятный человек!

– А биологи? – спросил Эссиорх, невольно подумав о Мефе.

– Ну, на биологов зоология давит, но все равно они ближе к филологам. Однозначно ближе! – сказал отец четырех дочерей и стал угрюмо ковырять ногтем краску на скамейке. Он опять перестал прощать Эссиорху, что тому повезло с первого раза.

В роддоме наметилась какая-то суета. Хлопнуло окно, трубка кондиционера всплакнула грустной одинокой каплей. В полуподвале открылась служебная дверь, ведущая к лифту. Двое рабочих в черных халатах провезли на железной каталке баллон с кислородом. Ускоряя их созидательный труд, за рабочими крупными шагами шла сердитая медсестра.

Эссиорх и многодетный отец обменялись тревожными взглядами.

– А там у них чего-то того… Началось! Интересно только: у меня или у вас? Вот в чем вопрос! – многодетный уже испил свой зонтик до дна и теперь печально поглаживал его.

Форточка закрашенного окна с треском осыпалась. Раздался раздирающий душу вопль. Из родильного отделения вылетели большие ножницы и глубоко, по самые кольца, вонзились в тополь. Извлечь их человеческими силами было уже никак невозможно.

– Наверное, все-таки у вас! – сказал отец дочерей. В голосе у него впервые появилось сочувствие.

Эссиорх не ответил. Он вскинул голову высоко-высоко, глядя не на дом даже, а куда-то гораздо выше, и беззвучно зашевелил губами. Шептал он долго и так горячо, что не сразу почувствовал, как кто-то коснулся его локтя. Потом все же повернулся. Перед ним стояли те самые черепаховые очки. Правое стекло у них было треснутым.

– У вас сын! Шесть триста! – сказали очки, с торжеством глядя на Эссиорха сквозь уцелевшее стекло.

Эссиорх послушно полез за бумажником. Последнее время доставать неудачливые деньги в Москве стало совсем просто. Многим они совершенно не шли на пользу.

– Что вы делаете, папочка? Совсем озверели? Шесть триста – это вес младенца, – испугались черепаховые очки.

– Простите… я подумал… А жена как?

– Отдыхает.

– Она в порядке?

– Она – да. Вы сможете увидеть ее завтра, – сказала докторша и, покачиваясь, ушла.

Эссиорх пошел было за докторшей, пытаясь поймать ее за плечо, но она уже скрылась за служебной дверью. Несколько минут он простоял оглушенный, глядя то на стекло, то на небо, а потом повернулся и побрел к мотоциклу.

В тесной арочке у шлагбаума, где помещался двигавший ворота мотор, прятался гнутый человек с пришибленным лицом и держал в руке гвоздику. Когда Эссиорх проходил мимо, человечек вышагнул из арки и протянул ее Эссиорху. Тот машинально взял цветок. От гвоздики пахло хвоей. Она явно была похищена с одного из кладбищ.

– С рождением сыночка, папенька! Наши поздравления! – прошептал человечек и исчез прежде, чем Эссиорх успел снести ему голову ударом кулака.

Глава 2
Планы на следующую среду

Счастлив тот, кто сшил себе

В Гамбурге штанишки,

Благодарен он судьбе

За свои делишки.

Н.В. Гоголь. Цит. по: «Исторический вестник», 1893 г.

В углу валялась огромная куча бумаг. Багров взял верхнюю и осторожно понюхал. Лист пах серой, но не сильно, а так, как пахнут использованные пистоны.

«Старшему менагеру некроотдела

Мамзелькиной А.П.

Сим вам предписывается прибыть по адресу… для совершения известных действий не позднее 16 часов сего дня. Просьба не оставлять тела без присмотра, пока эйдос, принадлежащий мраку по договору аренды №… не будет изъят посланным стражем».

Багров поднял одну бумажку, другую, третью. Такие же бланки, однотипно заполненные круглым писарским почерком. Отличались только имена, адреса и подписи канцеляристов. Пока он разглядывал бумажки, с потолка спорхнула еще одна и аккуратно опустилась на груду.

– Зачем она их тебе присылает? Они же все на ее имя! – спросил Багров.

– Я у нее в подчинении, – сквозь зубы сказала Ирка. – Кино про войну смотрел? «Приказ генералу Петрову атаковать врага!» Думаешь, кто будет атаковать? Генерал Петров?

Багров взглянул на дату на последней упавшей бумажке:

– Она вчерашняя. То есть она уже… э-э… сделала все сама. Отработала заказ.

– Ясно, что отработала. А ты переверни бланк! – посоветовала Ирка.

Она сидела на полу и, играя со щенком, разглядывала шрам у него на груди. Щенок любил, когда она проводила пальцем по его шраму. Не любил только, когда трогала седое пятно. Но Ирка и не трогала. Знала эту особенность.

Багров перевернул бланк. По центру листа бежали маленькие кривые буковки. Казалось, их нацарапал пьяный.

«Сматайся в Афреку на вайну. Никак неуспеваю. Мамзя», – прочитал Багров.

– Почему она пишет так безграмотно? – кривясь, спросила Ирка. – Она же на любом языке может! И на латыни, и по-гречески! Она даже с Гомером виделась!

– Ну это да. Один раз точно виделась! – согласился Матвей.

Ирка поморщилась. Циничных шуток она не любила.

– Я не об этом! Зачем придуриваться, зачем делать ошибки? Она же умнейшая женщина!

– Мамзя! Мамзя она! – передразнил Багров.

С потолка на колени Матвею упала муха, дрыгнула лапкой и затихла.

– Надо же! – сказал Багров, поднимая ее за крылышко. – Муха прожила длинную интересную жизнь, а сейчас ей отчего-то вздумалось умереть. Не иначе как Мамзя наложила на нее свою косу!

– Осторожно! Мамзей ее могут называть только очень близкие люди, – серьезно предупредила Ирка.

– Такие, как ты? Еще бы: заместительница самой Мамзелькиной!

– Я не буду ничьей заместительницей! Пусть ищет себе другого «младшего менагера»! – сказала Ирка. В ее голосе было столько терпения, что Матвей почувствовал: она едва сдерживается.

– Нашла уже! Ты использовала свою косу раз пять!

– Три раза. И всякий раз это было животное, которое очень страдало!

– Палач страдающих зверушек! Милая социальная работа! – заявил Багров. – Мамзелькина тебя прикармливает. Понимаешь, да? Специально не спешит обрывать жизнь этих зверушек, потому что за животных ей не так влетает! А однажды, когда ты набьешь на страдальцах руку, она подбросит тебе человека. Тоже для начала страдающего и просящего прервать его мучения.

– Уйди! Пожалуйста… – Ирка попросила это шепотом, так тихо, что Матвей даже не сразу расслышал.

– Что? Куда уйти? – переспросил он удивленно.

– Куда хочешь… хоть на час… мне тяжело, а ты меня добиваешь… Я тебя люблю, но дай мне совсем немного от тебя отдохнуть… – повторила Ирка.

На Багрова она не смотрела. Только на щенка. Казалось, она просит уйти его. Но щенок остался, а Матвей встал, резко повернулся и вышел. Из Приюта валькирий, куда они все-таки перебрались, он выскользнул по канату, привычно качнув его и разжав руки, чтобы приземлиться на кучу листьев.

Минут сорок он бестолково шатался по «Сокольникам», злясь на Ирку. Навстречу ему бежали девушки с наушниками, содержащие в глазах надежду и поиск. Ответственно вышагивали ежедневные километры целеустремленные старушки. Все уже нашедшие в жизни мамы везли коляски, а дамы в розовом вели на прогулку собачек.

Собачки, сдавленные поводками, припадочно кашляли на Багрова, он же, не отказывая себе в удовольствии, изредка выл волком – причем так кратко и едва уловимо, что люди не успевали понять, что это волк, зато собаки понимали это прекрасно и захлебывались от негодования.

Но это так – мелкая шалость. Багрову было скверно, так скверно, что он сам себя не узнавал. Когда Ирка была прикована к коляске, он вел себя намного благороднее и вообще был внутренне лучше, а теперь как-то провис. Получалось нелогично. То ты с железной волей несешься куда-то, недоедаешь, недосыпаешь, тебе плохо, но одновременно хорошо, потому что внутри тебя что-то кипит и происходит, а потом все разрешается, внешне все отлично, но в душе ощущаешь, как уткнулся лбом в глухую холодную стену и в сердце все рушится и умирает.

Матвей нашел под облетевшим деревом пустую скамейку и с размаху сел на нее. По плечу, распоров майку, скользнуло что-то холодное. Багров повернулся и увидел: из спинки скамейки торчит длинный ржавый гвоздь, вылезший, когда кто-то выбил одну из досок. Бросься Матвей на скамейку немного левее, этот гвоздь сидел бы сейчас у него в позвоночнике или в лопатке.

Повезло! Только повезло ли?

Матвей усмехнулся и взглянул на серебряный браслет, поблескивающий у него на запястье. Хорошо иметь браслет счастья, он день и ночь заботится о тебе! Вот только когда-нибудь миновавшие его беды набросятся все разом. Матвей вспомнил, как умирала торговка артефактами, которая по ошибке, плохо зная его свойства, сняла с себя этот браслет и продала его. Она не прожила и пяти минут, и эти пять минут не были лучшими в ее жизни.

Багров неуютно поежился. Последнее время мелких невезений (ну вроде порванной майки и оцарапанного плеча) становилось все больше. Это означало, что браслет переполнился. Слишком много всего ему удалось отвести. Еще чуть-чуть – и незримую плотину прорвет. Маятник откачнется, и Багрова завалит всем отсроченным злом, которое он когда-либо совершил. Нет, он не грабил, не грузил вилами детей в грузовик, но слишком много было на его совести циничных мыслей, мелких отступлений, эгоизма, лени, каждодневных поблажек себе, всего того, что человек не хочет замечать за собой, день за днем испытывая чье-то терпение и точно говоря кому-то невидимому: «Да ладно тебе, я же хороший. А это все мелочовка! Формальность. Для тех, кто глупее меня, для тех, кому меньше дано… Авось как-нибудь обойдется. У меня-то с тобой особые счеты, не такие, как у прочих».

Человек всегда чувствует, когда душа у него заполнена мраком. Он не может этого не ощущать. Это тяжесть мертвенная и гнетущая. И эта тяжесть лежала теперь на сердце у Багрова.

«Дафна, Ирка, даже Буслаев делают то, чего требует от них свет. А ты делаешь что хочешь. Оттого тебе так и плохо! Когда делаешь что-то для себя, получается вообще ни для кого!» – произнес чей-то голос, отвечая Матвею на вопрос, которого он так и не задал.

Сидеть было неудобно. В кармане что-то мешалось. Привстав, Матвей достал маленький ящичек из красного дерева. На мгновение он удивился, откуда он здесь, но после смутно вспомнил, что взял его еще утром, потому что прежнее место показалось ему ненадежным.

Матвей положил ящичек на колени и стал рассматривать деревянных человечков на крышке. Все вырезанные человечки имели подробные лица, на которых ясно отпечатывалось страдание. Еще настораживало, что человечки смыкались руками, крепко держа друг друга.

Внезапно пальцы Багрова, гладящие ящичек, что-то легонько кольнуло, и он вдруг увидел Ирку со всеми ее недостатками. Сутулится, иногда, когда смеется, повизгивает, широкие неблагородные ногти, передний зуб с трещиной. Проклятие! Это же все перечислял Джаф! Получается, что либо он, Багров, смотрит на Ирку глазами Джафа, либо недостатки эти так очевидны, что сразу бросаются в глаза!

Багров хотел убрать руку, но не успел. Пальцы его опять кольнуло. Хм… В характере Ирки, если вдуматься, тоже куча тараканов: упрямство, легкое интеллектуальное высокомерие, коварное уклонение от хозяйственных забот (всякий раз, когда надо было мыть посуду, у нее либо разыгрывалась нежность, либо приходило творческое вдохновение) – а ведь она как бы свет! Позиционирует себя, типа того! Обычно Матвей не замечал этих мелочей, их для него не существовало, но все равно они накапливались где-то внутри, в особой копилочке, о существовании которой он едва подозревал.

Матвей приоткрыл ящичек и осторожно понюхал: пахло чем-то сладковатым, дразнящим. Чем дольше Багров держал ящичек в руках, поглаживая его кончиками пальцев, тем сильнее ему хотелось что-то изменить в Ирке. Чего мы, в конце концов, сидим, как тараканы за пыльной батареей? Боимся совершать поступки? Ошибаться? Что-то менять в себе?

«Ирку я любил даже на коляске. Что мне теперь этот желтоватый зуб? Мелочь! Можно подумать, его раньше не было или я его не замечал! Еще как замечал – и прощал его ей… Стоп! Как это – прощал? Лучше в этом направлении дальше не думать, а то невесть до чего додумаешься…» – спохватился Багров и, сердито посмотрев на ящичек, прикрыл крышку, продолжая придерживать ее пальцем.

Человечки все так же цепко держали друг друга. Казалось, ими владеют два противоречивых желания: вырваться и ни за что не отпустить соседа. И второе желание перевешивает первое. Багров поднес шкатулку ко лбу и на миг закрыл глаза, проверяя характер ее магии. Артефакт-то, конечно, мрака, но магия вполне нейтральная. Ничего особенно злобного. Честный рабочий инструмент для всевозможных мелких замен.

Матвей успокоился. В элементарной магии он разбирался неплохо. Может, тут и не без подвоха, но монстр из этого ящичка точно не вылезет. Да и потом – разве любовь не в том, чтобы делать кого-то лучше?

«Вначале эксперимент! – подумал Багров. – Ничего серьезно менять не будем! Просто парочка незначительных поступков, которые ни на что не повляют. Пусть Ирка позвонит мне и скажет: м-м… хрю-хрю, милый, я твой поросеночек! – или нет, какой она поросеночек? Скелетик!»

Шкатулка едва приметно дрогнула у него в руке, а еще спустя секунду в кармане у Багрова завибрировал телефон. Он поспешно посмотрел на экран и поднес трубку к уху.

– Хрю-хрю, милый, я скелетик твоего поросеночка!.. – услышал он Иркин голос. Матвей обрадовался, но тотчас, не успев как следует восторжествовать, услышал вторую фразу: – Лучше будь мне врагом, но относись ко мне с уважением, чем будь мне фальшивым другом!

Прежде чем Багров успел хотя бы ответно пискнуть в динамик, трубка замолчала. Он долго сидел, тупо глядя на свой телефон. Потом понял, что первую часть фразы Ирка сказала под влиянием ящичка, а вторую – уже от себя. Видимо, она все еще продолжала кипеть.

«Ничего! – сказал себе Матвей. – Главное – ящичек работает! Возьму что-нибудь неважное, пускай не сразу зуб, пускай крошечную красную родинку на шее, и мысленно опущу ее внутрь. Родинка – это незначительно. Мраку не за что будет уцепиться!»

Подумав об этом, он хотел заглянуть в шкатулку, но не успел. Крышка ящичка захлопнулась так резко, что он едва успел выдернуть палец. Матвей чуть поколебался, правильно ли делает, и открыл ящичек. Ничего. Такой же пустой, как был прежде. Никаких родинок.

«Ну да, – успокоил себя Матвей. – А я что ожидал увидеть? Он вообще не так работает… А если бы я ноги загадал или руки – они бы что, по углам валялись?»

Он встал и быстро пошел к Ирке. Ему не терпелось взглянуть на ее шею – не ради родинки даже, а ради внутреннего успокоения, что он не совершил никакой глупости. На новом асфальте во множестве мелких лужиц блестело небо. Матвея это слегка напрягало: казалось, ты идешь по воздуху, раз небо и под тобой, и над тобой.

Кто-то окликнул его. Разбрызгивая лужицы, к Багрову бежала валькирия Даша. На лице у нее было такое счастье – она видит Матвея! – что он даже смутился, потому что сам такой радости не испытывал. То есть он, конечно, тоже рад был видеть Дашу, но совсем не в том градусе, чтобы носиться по лужам.

Он остановился, дожидаясь ее. Даша подбежала и стала возбужденно показывать, чему недавно научилась. Копье то вспыхивало в ее руках, то исчезало, появляясь всего на мгновение и скользя справа и слева от тела Багрова. Движения были так быстры и непредсказуемы, что Матвей понимал: он не уклонился бы от восьми выпадов из десяти. Копье валькирии-одиночки было стремительнее солнечного зайчика.

Все же сознаваться, что Даша постепенно перерастает его, если уже не переросла, самолюбивому ученику волхва не хотелось.

– Стоечку держим! Спинка выпрямлена, ручки порхают! А вообще неплохо. Умница! Мелкие успехи определенно есть, – сказал он снисходительно.

Даша просияла. Багров взял ее под локоть и, ускоряя шаг, потянул по аллее. При ходьбе у людей нет времени вглядываться в лица друг друга и взвешивать, кто кому насколько рад. Хотя Даша была, конечно, душой щедрой и не считалась, что вот я одарила кого-то вниманием на десять копеек, а получила взамен на три копейки с половиной. Караул! Держите меня восемь человек!

Багров знал, что Даша немного увлечена им. Ему было неловко, неуютно, но одновременно он почему-то делал все для того, чтобы ей не разонравиться. Невольно приосанивался, напрягал мышцы, голос становился чуть небрежным и уставшим.

Аллея расступилась, выводя к большому песчаному кругу, где вокруг клумбы стояли скамейки. Место было популярное. В солнечные дни здесь всегда собиралось не меньше двух-трех десятков гуляющих.

Внезапно Багров отступил с аллеи и затащил Дашу за дерево:

– Тихо! Спрячься! Того мужика видишь?

– Ну, мужик… – отозвалась Даша.

– Плохо смотришь! Ты валькирия-одиночка или так себе?

– Я так себе одиночка, – уклончиво ответила Даша, но все же всмотрелась и обнаружила то, что давно уже заметил Матвей.

Возле гуляющих дам вертелся суккуб редкой модели в модном клетчатом пиджаке, маскирующийся под психотерапевта-тире-астролога-тире-кого-то-там. Милая бородка, розовые щечки, очки в тонкой оправе. От человека его отличал лишь длинный – метровый язык. Но язык, укрытый за зубами и тщательно смотанный в рулончик, требовалось еще разглядеть. Обычно же к суккубу особенно не приглядывались, потому что всех отвлекала крошечная тонконогая собачка с огромными ушами, которую он таскал с собой на поводке-рулетке.

Все воспринимали это существо как милейшую собачонку, и только Матвей, умевший переключаться на истинное зрение, знал, что это страшная тварь из глубин Тартара. Интересно, известно ли девице с короткими рыжими волосами, которая, встав на колени, трется сейчас своим носом о нос собачки, что перед ней покрытый слизью монстр, во рту которого, как спирали, постоянно вращаются зубы, а дыхание одурманивает жертву, как запах эфира?

Отдай суккуб сейчас своей «собачонке» мысленную команду – от девицы останутся только подошвы от ботинок, да и то едва ли, потому что даже подошвы имеют для твари из Тартара определенную пищевую ценность.

Охотился клетчато-пиджачный суккуб всегда одинаково, по давно освоенной схеме. Зачем придумывать новую, когда старая приносит результаты? Схема же была такая: вначале подсунуть свою ласковую собачку «на погладить» и, когда одурманенная ее дыханием жертва начнет глупо хихикать, произнести две туманные фразы: «Зачем вам идеи, когда у вас уже есть мысли?» и «Зачем вам знания, когда у вас есть информация?»

После этих фраз жертва обычно пугливо замирала, слабо улыбаясь и соображая, что бы это значило. Суккуб пользовался моментом и начинал быстро-быстро говорить. Тарахтел он так резво, с такой харизмой выплевывая абсолютно правильные вещи, что добыча переставала фильтровать информацию и лишь глупо хлопала ресницами, выражая немой восторг.

Есть такое тартарианское понятие «подмес». Суть подмеса состоит в том, чтобы говорить человеку вещи, с которыми он заведомо будет согласен. Допустим, «небо голубое», «трава зеленая», «надо чаще улыбаться», «дружба – великая вещь!», «дети – цветы жизни». Человек млеет от этого единства оценок, совпадающих с его собственными, постепенно теряя бдительность, а когда он начинает верить безоговорочно, не фильтруя мозгом, ему говорят: «Убей маму кирпичом!» или «Отдай мне свой эйдос!»

Разумеется, мамы и кирпичи данного суккуба с собачкой интересовали мало, а вот эйдосы – очень даже. Заканчивалось все тем, что человек произносил слова отречения и липкий язык, выстреливая, как язык лягушки, выхватывал из человеческой груди бесценную песчинку.

Однако сейчас песчинки суккуб так и не получил. Еще до того, как рыженькая успела отречься от эйдоса, просвистевшее копье пригвоздило ее собеседника к дереву. Девица завизжала, но визг ее замолк, оборвавшись. Перед ней ничего не было, кроме груды пахнущих духами тряпок. Крошечная собачка прерывисто завыла, подпрыгнула и провалилась под землю, оставив в центре клумбы здоровенную дымящуюся воронку.

Багров с облегчением вытер пот со лба. Он опасался, что чудовище ринется на них, но, видимо, монстр не сообразил, откуда прилетело копье, и поспешил скрыться.

– Ну вот! Как-то так! – сказала Даша рассеянно. В руке у нее погасало вернувшееся копье.

– А ты не боялась? – спросил Багров.

– Кого? Суккуба?

Матвей понял, что «собачки» она по рассеянности даже и не заметила.

– Ты чудо! – сказал он.

Багров вкладывал в эти слова совсем другой смысл, но Даша отчего-то покраснела.

– Что это у тебя тут? Кости? – торопливо спросила она, кивнув на ящичек.

– Почему сразу кости? – напрягся Матвей.

– Я копьем рядом с ним работала, и наконечник становился синеватый. Когда с мертвяками сражаешься, он тоже всегда такой.

– А ты и с мертвяками сражалась?

– Совсем мало. Почти нет. Ну, может, раз несколько, – застенчиво пробормотала Даша. – Так почему наконечник синий?

– Это из-за моей некромагии. – Багров несколько напрягся, потому что знал, что соврал.

Даша счастливо засмеялась, безоговорочно ему поверив. В присутствии Матвея она всегда то смеялась, то смущалась, но если это и была любовь, то совсем не такая, какую только и могут вообразить себе кинорежиссеры. Даша была зависимая, впечатлительная душа, прилетавшая к Матвею погреться и не подозревавшая, что он сам давно о нее греется.