Наследники исполина

© Елисеева О. И., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2015

* * *

Глава 1. Сочельник

25 декабря 1761 года. Санкт-Петербург

На Неве вскрывался лед. У Петропавловской. С пушечным треском. В этом году непривычно ранняя оттепель подточила панцирь реки еще в середине декабря.

Иван Иванович Шувалов стоял у окна, прислонившись к стене и опершись лбом на руку. От постоянного сквозняка пальцы уже успели закоченеть. «Не дворец – гроб с позолотой». – Он провел ладонью вдоль рамы. С улицы тянуло, на подоконнике скопился ободок грязного снега, надутого сквозь щели. «Руки холодные, – подумал Иван Иванович, – как же я пойду к ней с холодными-то руками?» Он отлепился от стены и перешел к печке. Пальцы на синих голландских изразцах тоже показались синеватыми, как у покойника.

Ничего не было слышно. Зеркало. Печка. Портрет Елисавет. Большой, больше него самого, отраженный в венецианском стекле. Так что он оказывался как бы между двух императриц. А настоящая была за стеной. Может быть, уже и не была… «Она, конечно, захочет проститься. Скоро ли?» Не даром же его позвали сюда. Он влетел, думая, что «уже». Сбросил шубу в сенях, не заботясь, подхватит ли ее кто-нибудь, рванулся к двери… Соборовали.

Иван Иванович представил ее тучное тело в тучных подушках, тяжело поднимающееся шелковое одеяло над тучной увядшей грудью. Он не испытывал к этой женщине ничего, кроме безграничного почтения. И вот теперь она умирала.

Не было ни страха, ни горя, только ощущение шаткости. Во всем, даже в часах с арапами. Больше года императрица почти никуда не выходила – хворала. И ему неловко казалось напоминать о делах. Теперь оставалась одна надежда: может, новый император на радостях подмахнет проект образования петербургского университета? Она не успела, не вспомнила. «Боже, о чем это я? Лиз, Лиз, что же во мне жалости-то никакой нет? Михайло Васильевич, Михайло Васильевич, что мне больше всех надо? Уеду в Москву из этой сырости! На родное семихолмие». Иван Иванович сдержанно не любил Петербурга. Тусклого, грязного, как немытое стекло неба, вечно мятого, словно шпили Петропавловской и Адмиралтейства накололи его, и оно теперь сеяло и сеяло то дождем, то снегом. Ясных дней было много, очень много. Но он их не помнил.

Иван Иванович представил себя свободным и безвластным. Теперь перед ним не будут заискивать, как перед первым человеком в империи. Кураторство над Московским университетом, что еще ему остается? А разве мало? Наконец, его оставят в покое. Он об этом мечтал все последние годы. Воля.

Иван Иванович провел согретой рукой по лицу. «Мне тридцать пять. Из них… Хотя, зачем вспоминать?» Он ясно представил себе, как доброхотные московские матушки и тетушки развернут вокруг него веселую свадебную канитель с намеками и недомолвками, как будут краснеть и замирать от наивной корыстной надежды совсем юные барышни, почти девочки.

А он пойдет к ней… К той, другой женщине, которую Иван Иванович про себя продолжал называть княжной Гагариной, хотя знал, что она давно вышла замуж и стала… Да, черт возьми, какая разница, кем она стала, если должна была носить его имя!

Он войдет, увидит, как она сидит в большом кресле, отвернувшись к окну. Возьмет ее руку и будет целовать, долго, без почтения. А она скажет: «Бог с вами, граф, у меня ведь уже дочь на выданье».

Шувалов не знал, в Москве ли она? Есть ли у нее дочь? Жива ли? Но сейчас эта сцена необыкновенно ясно встала перед глазами: вся, с мельчайшими подробностями, от длинных сухих пальцев, форму которых ему так и не дано было запомнить, до дрожащих черных, немолодых кружев на чепце.

Последний раз Иван Иванович видел ее пять лет назад в опустевшем Петергофе у Оранжереи. Она была в столице проездом после долгого заграничного путешествия. Он рисковал, она рисковала, но не сильно. Мягкая улыбка, и вся она мягкая, неосязаемая, как то едва различимое в памяти мальчишеское чувство – первая, так и не бывшая его женщина.

– Наверное, так лучше. – На ее губах вспыхнула грустная улыбка. – Как много бы не случилось, если бы мы тогда…

– Чего не случилось? – Иван Иванович стоял красный и ненавидящий ее, себя за все, что тогда было, за их сегодняшнюю ни ему ни ей не нужную встречу, жданную-пережданную, вымученную. За то, что он ничего не может сделать.

– У России не было бы университета.

«Все только и говорят о России! А обо мне кто-нибудь вспомнил?» Он не сказал ей этого. Просто поцеловал руку, повернулся и пошел прочь. Потом побежал, больше всего желая знать, шепчет ли она побелевшими губами: «Ванечка».

«Ванечка! Ванечка!» Шувалов готов был под землю провалиться от стыда, когда на малом приеме при послах, при иностранных министрах веселая, кажется, уже чуть во хмелю Елисавет заявила, что смерть как не любит кораблей, а если и решит когда-нибудь посетить Англию, то только посуху, в экипаже.

Никто не посмел возразить. Дело так бы и окончилось, если бы общительная императрица, наслышанная об образовании и рвении к наукам юного пажа из хорошей фамилии, не обратилась к нему:

– Ванечка, разыщите нам на карте сухой путь к Альбиону.

Молодой человек вспыхнул, все взгляды обратились на него. Петр Шувалов попытался спасти двоюродного брата.

– В другой раз, Ваше Величество.

– Отчего же? Нет, теперь. Может, я завтра вздумаю ехать. Вот он нам дорогу разыщет, и сразу прикажу закладывать. Эй, кто там!

Елисавет была хороша в блеске своей русской, зрелой уже красоты. Раззадорившаяся, блестевшая шальными, как в молодости, глазами, она в упор смотрела на красивого мальчика со слишком думающим лицом. Это ей и нравилось и не нравилось.

– Так где же дорога? – нетерпеливо спросила она, подходя к нему несколько ближе, чем позволяли приличия.

– Осмелюсь доложить Вашему Величеству, такого пути нет. – Юноша захлебнулся своей смелостью и умер, когда разочарованные голубые блюдца ее глаз несколько раз сморгнули.

– Как нет?

– Англия – остров, отделенный от континента, на котором имеет честь располагаться и Россия, двумя проливами: Ла-Маншем и Па де Кале. Проехать туда посуху нельзя.

Блюдца потухли.

– Вырастили сынов Отечества! – брюзгливо заявила императрица. – Еще службы не нюхал, а уже государыне «нет» говорить научился. Петька!

Петр Иванович немедленно оказался под рукой.

– Объясни своему невежественному братцу, что если русская государыня захочет, она не только в Англию посуху, она в Африку по снегу доберется!

– Враз намечем, – согласился Петр Шувалов.

– Вот так. – Елисавет отвернулась и уже весь вечер занималась другими гостями. Ивана же все избегали как чумного. Брат вывел его за дверь и влепил пощечину, затем они вернулись в зал. Когда собрание стало расходиться, императрица остановила Шуваловых знаком и подозвала Ивана.

– Ну так как, есть сухой путь, или упорствуешь?

– Англия – остров, – прошептал дрожащими губами юноша.

Елисавет взяла его за подбородок и повернула к себе готовое покраснеть от слез лицо.

– Остров. Ну конечно, остров, – устало согласилась она. – Но это скучно. Разве нет?

Иван молчал.

– Или вы думаете, я карт отродясь не видела? – Она помедлила и продолжала с чуть грустной улыбкой: – А они соглашались. Теперь ушли и смеются, что их государыня вздумала в Англию без корабля ехать. Тоска.

Иван чувствовал ее сильные теплые пальцы на своем подбородке и жалел их за какую-то негосударственную беззащитность.

– Пойдем со мной, – сказала она и, повернувшись, пошла к двери, уверенная, что он следует сзади.

– Иди, тумба, – Петр подтолкнул его в спину.

– Как же, братец? Я же просил… Княжне я ведь слово дал…

– Иди, ничего с тобой не сделают. Видишь, женщина побеседовать хочет.

Иван поднялся по деревянной резной лестнице. Над розовой капризно изогнутой спинкой дивана, на котором расположилась Елисавет, висела картина Буше, напористая куртуазность которой устыдила юношу.

– Сколько висит, все не могу понять, о чем, кто такие? – улыбнулась императрица. – Растолкуйте мне ее сюжет.

– Это картина славного французского мастера Буше, – начал, запинаясь, Иван. – Молодой Буше стремился формами подражать великому Рубенсу, что можно усмотреть из образа лидийской царицы Омфалы, державшей в плену юного Геркулеса. Геркулес и Омфала полюбили друг друга, но не могли соединиться, ибо положение их было слишком различно. Наконец любовь победила все преграды. Эта картина изображает нам счастье совокупления страстных любовников, отринувших мирские условности.

– Какова же главная задумка? – с любопытством спросила Елисавет, ощупывая Ванечку насмешливым взглядом.

Больше всего на свете ему хотелось в тот момент сбежать, и он не смог ответить ничего связного, даже не справился с дрожью рук и голоса.

– Мне кажется, – продолжала женщина, – задумка Буше была в том, что перед любовью все положения отступают. Не так ли?

Ванечка отчаянно закивал.

– Съешьте яблоко и успокойтесь, – снисходительно улыбнулась она, протягивая ему на ладони крохотную пунцовую китайку. Яблоко было горьким.

Менее чем через месяц он снова стоял здесь и ему уже было все равно. Отъезд Гагариной за границу, похожий на бегство – ни словечка, ни строки. Многодневная изматывающая осада двоюродных братьев, доводившая до ночных истерик. Он не полез в петлю и не бросился вслед за княжной ломать прутья своей клетки, просто протопил ее письмами печь и отправился сюда. Фавор? Пусть. У него больше нет сил.

Шелковые занавески на окнах. Над диваном в прихотливой раме все тот же Буше.

– Продолжите мне толкование этой картины, – приказала Елисавет.

Таким вот голосом прикажет раздеться, ложиться, начинать, и он все сделает. Страшно? Стыдно? Все равно.

– Это картина славного французского мастера Буше…

Утром императрица сказала Петру Шувалову:

– Оставь его. Надо же и меня кому-нибудь уму-разуму учить, а то я так и помру старой дурой.

Скоро ли? Ни звука. Часы отстучали половину четвертого. Раскрылась дверь. Священник, еще люди, великий князь с дурацкой улыбкой, заплаканные глаза великой княгини, девка с тазом теплой воды и в глубине комнаты огромная кровать с бугром тела Елисавет. Ему делают знак войти. Он остается с ней один, только по холодку сквозняка в спину, понимая, что дверь закрыли не до конца и в щель смотрят, слушают…

Шувалов сел возле императрицы и низко наклонился. Его руки пылали, теперь Иван Иванович испугался, что они слишком горячие.

– Лиза, – сказал он по-русски.

Ее опавшее лицо заколыхалось, бесцветные губы шевельнулись.

– Птичка.

Комок, вставший в горле у Шувалова, попер вверх. Он скорее понял, чем услышал, что Елисавет просит его наклониться еще ниже, к самому ее лицу. Когда Иван Иванович почувствовал на своем ухе ее дыхание, она вдруг сказала:

– Прости меня, Птичка.

Он обмер. Потом поймал взглядом ее взгляд и, глядя прямо в глаза, твердо и тихо произнес:

– Я был с тобой очень счастлив.

– Прости меня, Птичка, – повторила женщина, ее бессильная большая рука наползла на его ладонь.

– Я люблю тебя, Лиз. – Он не говорил ей этого годами, а по-русски не говорил никогда.

Слабая улыбка осветила ее глаза, и, повинуясь внезапному чувству, Иван Иванович поцеловал императрицу в безответный ободок губ, долго и страстно, как не целуют умирающих.

– Уезжай. – Елисавет смотрела прямо перед собой.

Иван Иванович растерялся.

– Здесь тебе не дадут…

– Я знаю, – он кивнул и замялся, – но университет… возможно…

– Не будет больше университета, Птичка.

– Но, Лиз… – голос Ивана Ивановича зазвучал отчаянно.

– Ничего больше не будет. – Государыня устало отвернулась. – Уезжай.

Глава 2. Блеск и нищета резидента

Декабрь 1762 года. Вена

Сырой воздух проникал в камеру сквозь не зарешеченное окно. Арестант ворочался на вонючем пролеженном матрасе и погромыхивал наручниками. Кандалы на него не надели: все-таки важная птица – секретарь французского посольства шевалье Шарль д'Эон де Бомон. Но дело, за которым его застали, не терпело мягкосердечия. Шутка ли: пронырливый лягушатник проник в будуар самой королевы и едва не обесчестил ее!

Шарль перевернулся с боку на бок и поежился. Ему не дали даже одеяла. Между тем ветер с Темзы крепчал, и продуваемая насквозь камера походила на корабельный кубрик – того и гляди начнет раскачиваться.

Шевалье де Бомон не принадлежал к тем, кто унывает в передрягах. Ему было за тридцать, более десяти лет он служил резидентом французской разведки и повидал много такого, о чем предпочел бы забыть. Сейчас секретарь размышлял над вопросом, как очутился в башне Ньюгейтской тюрьмы для умалишенных. Лучшего места для него, конечно, не нашлось!

Шарль потер ладонями грязное осунувшееся лицо. Мысль о том, в каком состоянии будет кожа после недельного пребывания в крысятнике, не добавила ему оптимизма. Но он прогнал ее, как гонял своих серых хвостатых соседей. Сейчас надо было думать о причине провала, вспомнить детали, перебрать в голове подробности…

Три недели назад из Парижа пришло новое предписание. Ему поручалось переговорить с королевой Шарлотой. Сделать это казалось нетрудно. Как посольский чиновник де Бомон был вхож ко двору. К тому же в девичестве королева звалась герцогиней Мекленбург-Стрелицкой, и отец Шарля был на короткой ноге с ее родными. Встретив в Лондоне приятеля детских игр, милая дама несказанно обрадовалась и принимала его запросто, как старого знакомого. Обаятельный насмешник пришелся как нельзя кстати в ее маленькой веселой компании. Словом, версальские начальники знали, кого посылать с миссией.

Сложность состояла в том, что беседа должна была произойти наедине. А королева в течение всего дня обязана оставаться на людях. Даже когда она вроде бы одна: во время утреннего туалета, чтения книг, музыкальных упражнений – рядом с ней постоянно кто-то находится. Лакеи, горничные, фрейлины… В молельне есть священник, в саду – садовник, в постели – муж.

Между тем разговор не терпел лишних ушей. Милая дама имела огромное влияние на чудаковатого супруга и могла убедить его не вмешиваться в войну. Англия была союзницей Пруссии, следовательно, врагом Франции. До сих пор Георг III хранил олимпийское спокойствие, не пошевелив и пальцем, чтоб помочь «доброму брату Фридриху». Но с тех пор, как последний нес серьезные потери, Сент-Джеймский кабинет заговорил о военной поддержке.

Следовало повлиять на королеву с тем, чтоб она в свою очередь повлияла на короля. У де Бомона имелся отличный козырь – владения родителей Шарлоты, которым также угрожали пруссаки. Может быть, Англия что-то и выиграет от усиления Фридриха II, но вот семья герцогини Мекленбург-Стрелицкой потеряет все свое состояние!

Разговор назрел, и резидент ужом вился, выискивая удобную лазейку, чтоб подобраться к королеве. После того что де Бомон вытворял в Петербурге, полгода проходив в женском платье и не вызвав при дворе ни тени подозрений, любая миссия казалась детской игрой в фантики. Наконец он нашел, что искал. Перед сном королева некоторое время читала в будуаре по-немецки. Остальное зависело от ловкости Шарля.

Резидент всегда предпочитал действовать один. Еще в Петербурге он усвоил урок: свяжешься с другими, горько пожалеешь. Люди по преимуществу глупы. Помощи от них не дождешься, а обузой они становятся в одно мгновение. Сопровождавший его в Россию сэр Дуглас, шотландский путешественник и «дядя» прелестной Лии де Бомон, чуть только «племянница» продвинулась при дворе, взревновал к успеху партнера и стал вставлять палки в колеса. От него пришлось избавиться. Шевалье не жалел. Такая работа. При чем тут жалость?

Сейчас Шарля тоже беспокоило, что в деле с королевой без посторонней помощи не обойтись. Придется поставить в известность об операции посла графа Клода де Герши. С ним у де Бомона отношения не складывались. Граф свил себе в Лондоне уютное гнездышко и сибаритствовал на славу, а все дела подгреб под себя расторопный секретарь. С некоторых пор это смущало посла, он несколько раз жаловался в Париж на своеволие подчиненного и всякий раз получал ответ, что у де Бомона слишком высокие покровители в Версале.

Герши догадывался, что помощник метит на его место. Шарль и сам этого не скрывал. Жалованье секретаря небольшое. Резидентские деньги – курам на смех. А расходов по должности прорва. Чтобы поддерживать себя, де Бомон даже давал уроки фехтования. Благо отбоя от учеников у знаменитого дуэлянта не было.

Но и этих средств не хватало, тем более теперь, когда шевалье собирался жениться. Собирался это, конечно, громко сказано. Но Шарль обзавелся семьей и положение обязывало. Два года назад в России ему помогла фрейлина императрицы Надежда Штейн, дочь мекленбургского генерала на русской службе, девица расторопная, пригожая и пользовавшаяся доверием Елисавет. По чести сказать, без нее де Бомон не справился бы с заданием. Она одна знала его тайну. Застала как-то «прелестную Лию» в неудобной позе за кустами роз. Пришлось сделать Надин своим союзником. Он соблазнил ее и научил работать. Когда же де Бомону пришлось бежать, Штейн осталась в Петербурге.

О дальнейшей судьбе Надин шевалье узнал уже в Лондоне. Ее арестовали, как «лучшую подругу Лии» и заточили в крепости Пернов на эстляндской границе. Там несчастная женщина родила, ребенок умер. Через год ей удалось бежать, соблазнив караульных. Нищая, оборванная она добралась до Англии. Де Бомон не мог ее не принять.

Итак, он поставил в известность графа де Герши, и тот должен был вечером за карточным столом отвлечь короля беседой, задержав дольше обычного перед отходом ко сну. Посол сначала запротестовал – такое поведение было нарушением дипломатического этикета. Но резидент напомнил о приказе из Парижа, и начальнику пришлось покориться.

Вечером в пятницу, во время большой карточной игры, де Бомон незаметно выскользнул из зала и под предлогом духоты прошел в зеркальную галерею Сент-Джеймского дворца. Из ее южного крыла лестница вела в личные покои монархов. К счастью, Шарль никого не встретил, а лакеи у дверей были подкуплены.

Шевалье добрался до будуара быстрее, чем рассчитывал. Теперь главное – не напугать королеву. За стеной гардеробной шуршал батист и сыпались на пол булавки. Шарлоту переодевали ко сну. Наконец горничные удалились. Ее Величество взяла свечу, дверь скрипнула. Темное чрево комнаты озарилось ярким светом шандала. Из-за портьеры де Бомону казалось, что она держит в руках горящий веник.

Шарлота села у стола, оправила края меховой накидки, в гардеробной было не тепло, и раскрыла книгу, заложенную травинкой. Видимо, перед этим она читала в саду.

– Мадам, – де Бомон шагнул на свет. – Мне необходимо с вами поговорить по праву старого друга…

Королева завизжала как ошпаренная. Подскочив к ней, шевалье зажал даме рот.

– Умоляю вас, успокойтесь. Дело не требует отлагательства. Доверьтесь мне…

Шарлота укусила его за ладонь, но де Бомон не отдернул руку.

– Успокойтесь! Я не причиню вам никакого вреда! Это же я, Шарль!

На лице перепуганной женщины мелькнуло узнавание. Она перестала брыкаться. Все еще могло бы кончиться хорошо. Но в этот момент за стеной на лестнице раздался топот множества ног, крики, бряканье оружия. В дверь ударили, незапертые створки распахнулись, и глазам потрясенных придворных предстала сцена, ужасная в своей откровенности.

Ее Величество в тонком батистовом неглиже и сползшей с плеч накидке билась в объятьях неизвестного мужчины, который зажимал ей рот.

Де Бомона не убили только потому, что кто-то вовремя вспомнил о дипломатической неприкосновенности. Но ребра ему помяли изрядно. Рыдающую полуголую Шарлоту увели в спальню. При этом две статс-дамы взирали на свою госпожу такими прокурорскими взглядами, будто она сама задумала отдаться насильнику. Репутация королевы была погублена.

Шарль сел и растер затекший затылок. Не оставалось ни малейших сомнений, его сдали. Цинично и просто. В надежде на скорую расправу или дипломатический скандал. Винить в этом кого-либо, кроме де Герши, язык не поворачивался.

За стеной послышались шаги. В засове повернулся ключ. Дверь с натугой поддалась.

Шевалье привстал на локтях со своего скорбного ложа.

Вошедших было пятеро. Двое стражников держали в руках факелы, хотя в камере и без того казалось светло. Остальные, судя по платью, важные персоны, выстроились у стены и церемонно представились.

Председатель палаты лордов граф Роберт Эссекс, седой старик с крючковатым носом и птичьими глазами.

Главный прокурор королевского суда в Олд Бейли лорд Уильям Сомерсет, Седьмой граф Вустерский. Полный, на вид добродушный весельчак с розовыми щеками.

Посол Его Христианнейшего Величества короля Людовика XV при английском дворе. Ну, Герши-то он знал.

Последний раскрыл черный кожаный портфель и торопливо зашуршал бумагами.

– Сударь, – его голос звучал отстранено, – ваше вызывающее поведение спровоцировало серьезный дипломатический скандал и может привести к разрыву отношений между нашими странами.

Де Бомон поморщился. Примерно этого он и ожидал: его высылают. А после провала на вознаграждение от короля рассчитывать не приходится.

– Замять инцидент, не оставив следа на чести Ее Величества… – продолжал Герши.

– Матери будущего наследника престола, – почему-то взвизгнул граф Эссекс.

– …можно лишь одним способом.

– Убив меня? – огрызнулся шевалье.

– Это было бы слишком просто. – Прокурор улыбнулся ему как родному. – К счастью, ваш король все решил за вас.

– Его Христианнейшее Величество, – напыжился Герши, – собственноручно написал Его Величеству Георгу III письмо, в котором заверил, что вы, шевалье д’Эон де Бомон, являетесь на самом деле переодетой девицей Лией де Бомон, находящейся на службе у французского правительства. Вы передавали королеве Шарлоте вести от ее родителей из объятой войной Германии.

У резидента глаза полезли на лоб.

– И он этому поверил? – с едва скрываемой издевкой осведомился Шарль.

– Неважно, чему он поверил, – оборвал шевалье главный прокурор. – Важно, что написано в бумагах.

– А в них сказано, – де Герши пошелестел страницами, – что вы, Лия Женевьева-Луиза д’Эон де Бомон, родились в 1728 году в городе Тоннер в Бургундии в семье адвоката. – Посол подсунул под нос резиденту желтый лист с гербовой печатью, исписанный красивым разборчивым почерком. – А это ваше обязательство никогда впредь не появляться на улицах Лондона в мужской одежде.

Де Бомон крякнул.

– Осталось только подписать и вы свободны. – Прокурор сложил на груди пухлые ручки. Казалось, все происходящее доставляет ему огромное удовольствие.

– Но я не могу. – Шарль мотнул головой. – Не могу. Разве не понятно?

– В таком случае вы останетесь здесь, – зловеще прокаркал граф Эссекс. – А это, хочу заметить, тюрьма для умалишенных. Вас содержат одного, в очень приличных по здешним меркам условиях. – Лорд помял пальцами костлявый подбородок. – Но все может измениться, молодой человек. Слова вашего короля достаточно, чтоб вас признали женщиной. Хотя бы в стенах этого исправительного заведения. – Он вздохнул. – С вами поступят как с преступницей: обреют наголо, оденут в арестантское платье и посадят на цепь.

– Подписывайте, – вкрадчиво сказал прокурор, – не испытывайте судьбу.

Тюремщики у стены глумливо заржали.

– Если б мы знали, петушок, что ты девка, – никого не смущаясь, бросил заключенному один из них, – мы б тебе пощипали перышки!

Де Герши опасливо скосил на них глаза, открыл чернильницу, висевшую у него на шее, и подал де Бомону перо.

С минуту шевалье колебался, потом протянул руку за листом. Он был человеком без предрассудков. Есть вещи, способные доставить большие неудобства. Но резидент надеялся их перетерпеть. В конце концов никто не обязывал его всю жизнь жить в Лондоне.

Дорогой до посольства де Герши молчал. Шевалье тоже не проронил ни слова. Только вылезая из кареты, он лениво бросил послу:

– Кажется, с этой минуты я больше не служу у вас под началом?

– Дамы не проходят по дипломатическому ведомству, – съязвил граф.

– В таком случае, – де Бомон резко развернулся и преградил послу дорогу, – я вас вызываю.

– Я не дерусь с женщинами, – Де Герши брезгливо толкнул бывшего подчиненного в плечо. – Не забывайте: на территории Великобритании вы – девица Лия.

Брови шевалье мрачно сдвинулись.

– А вы намереваетесь всю жизнь просидеть за Ла-Маншем?

Не удостоив посла больше ни словом, он вошел внутрь.

Надин ожидала его уже несколько дней. Судя по бледному, осунувшемуся лицу, она извелась. Бедная дурочка, угораздило же ее связаться с ним! Де Бомон не знал, чего она вызывает в нем больше: жалости или раздражения? Женщина для резидента – обуза. Постоянная женщина – смерть.

Имей шевалье деньги, он предложил бы Надин хорошее содержание и оставил в любом приглянувшемся ей городе: Лондоне, Париже, Дрездене, Варшаве… Но денег не было.

И не будет. Ведь де Бомон провалил миссию.

– Все очень плохо, – бросил Шарль, стягивая через голову грязную рубашку. – Мне пришлось подписать…

– Я знаю. – Надин положила холщовое полотенце на край деревянной кадки с горячей водой. – Мсье де Герши говорил мне. Это срывает твои планы?

Иногда она казалась ему слабоумной.

– Это, – он взял полотенце, – оставляет нас без средств. – Шевалье погрузился в кадку, не испытывая ни малейшего удовольствия. – Я лишился места – дамы не служат в посольстве. Уроки фехтования придется отменить – женщины не дерутся. За мной будет установлен круглосуточный надзор. Я не смогу даже…

– Ты не сможешь жениться! – вдруг догадалась Надин.

Она выпрямилась и обвиняюще уставилась на любовника, будто Шарль сам затеял игру с переодеваниями.

– Мы хотели венчаться! – всхлипнула женщина.

– Тебя только это и волнует? – вспылил де Бомон и тут же получил мокрым полотенцем по щеке.

– Ты уже не знаешь, как от меня избавиться! – Надин в слезах выбежала из комнаты.

Это была правда, но де Бомон не ощущал себя подлецом. Все происходившее было лишним, ненужным, не имевшим к нему никакого отношения.

Переправа через Ла-Манш заняла сутки. Если бы не встречный ветер, яхта, нанятая де Бомоном, добралась бы до Кале вдвое быстрее. Отсюда прямой путь лежал на Париж, и не дав Надин отдохнуть после чудовищной качки, шевалье велел закладывать лошадей.

Причиной такой спешки было письмо, ожидавшее резидента вместе с нарочным в приморской гостинице «Нептун». Едва мокрый и злой де Бомон переступил порог, одной рукой поддерживая совершенно зеленую Надин, а другой прижимая к груди железный сундучок с документами, как им навстречу поднялся рослый швейцарец в красной форме с золотыми позументами. Личная охрана короля – сколько чести!

– Мадемуазель Лия де Бомон? – обратился он к Надин. – Вы прибыли на яхте «Святой Евстафий»? Вам послание. Извольте предъявить…

– Лия де Бомон это я. – Шевалье без дальних объяснений вырвал из рук швейцарца конверт и сунул ему под нос золотой перстень-печатку: голубка с веткой мирта в клюве. Маркиза де Помпадур надела ему на палец этот талисман перед отъездом в Россию. Тогда рискованное предприятие де Бомона было действительно миссией мира. С тех пор перстень служил паролем.

Потрясенный швейцарец взял под козырек.

– Мне велено оказывать вам любое содействие.

– Так окажите! – Стряхнув ему на руки больную Надин, шевалье отправился к окну, где грязным кухонным ножом вскрыл конверт. Сургучная печать отлетела от бумаги, как монета от стойки. Даже не обломав края. Что-что, а вскрывать документы он умел!

Заказав себе раков и мадеры (пива на французском берегу не подавали из принципа), де Бомон начал читать. Через минуту он повеселел. Маркиза была, как всегда, неподражаема. Ни слова упрека за проваленную операцию. Бездна сочувствия. Приглашение поспешить в Париж, где его ждут старые друзья…

Шевалье задумался и отхлебнул вина. Он зачем-то нужен Помпадур. Иначе стала бы она так рассыпаться в любезностях! Раки были отвратительны. Ему хотят поручить новое дело. По всей вероятности, трудное, а то нашли бы другого. И еще: парижские покровители сами нуждаются в деньгах. Это также причина, по которой обращаются именно к нему. Знают, что после провала он не запросит многого. Только обычные деловые расходы, на вознаграждение не стоит и рассчитывать. Но, черт возьми, надо же на что-то жить!

Швейцарец привез на первое время сто экю. Не густо. Но и это пока хлеб. Взяв только самое необходимое из багажа, остальное шевалье отправил в родовое поместье в Тоннер. Он с удовольствием отослал бы туда и Надин, но та, как репей, вцепилась в него, уверяя, что прекрасно себя чувствует и готова хоть сейчас верхом скакать до Парижа.

Путешествие со швейцарцем и бабой не доставило удовольствия. В столице де Бомон обычно останавливался на улице Веррери. Хозяин кофейни «Добродетельный турок» сдавал верхние комнаты постояльцам. Одному Шарлю много было не надо. Надин тоже делала вид, что не нуждается в комфорте. Она отказалась от мысли стать его женой, но твердо решила сделаться помощницей резидента. Вероятно, в надежде на свою долю вознаграждения. Дудки! Он работает один и ни с кем не делится.

– Вечером меня посетят важные гости, – сухо сказал шевалье. – Будь добра убраться отсюда хотя бы до полуночи.

– Куда же я пойду? – опешила молодая дама. – У меня нет в Париже знакомых.

– На панель, – отрезал де Бомон. – Это развивает гибкость взглядов. – Но заметив в глазах бедняжки обиженные слезы, всучил ей луидор и отправил в театр, где давали «Кандида». – Умоляю, только не приходи рано!

Около одиннадцати у дверей кофейни остановилась карета. Улица была совершенно пустой, и грохот колес далеко разносился по булыжнику. Де Бомон ожидал прибытия кого-нибудь из нижних чинов министерства иностранных дел. Возможно, секретаря графа Шуазеля. Но женский силуэт, который шевалье успел разглядеть в окне, убедил его в том, что прекрасное начальство пожаловало собственной персоной.

За стеной послышался деликатный скрип лестницы, потом в дверь осторожно поскреблись.

– Шарль? Вы на месте?

– К вашим услугам, мадам. – Он распахнул створки.

Закутанная в черный плащ фигура скользнула в комнату. Де Бомон успел заметить дрожь темных кружев и желтоватую кожу щеки. Помпадур постарела с их последней встречи. Или была очень больна. Хорошо, что он не позволил себе слишком много света. Нельзя заставлять некогда прекрасную даму нервничать из-за неуверенности в себе. Пара свечей подальше от стола, вот все, что ей нужно для внутреннего спокойствия.

– Итак, мой милый Шарль, – маркиза села в подставленное кресло, – ты получил мое письмо?

– Да, мадам, и спешил как мог.

– Похвальная расторопность, – она похлопала его сложенным веером по руке. – Эта женщина с тобой, кто она?

– Моя петербургская знакомая, нечаянно объявившаяся в Лондоне, – не без заминки ответил шевалье.