Рецензенты:
доктор политических наук, профессор С.Я. Лавренов
кандидат исторических наук, зав отделом Центральной Азии и Казахстана Института стран СНГ А. В. Грозин
@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ
© Д.А. Рекк, В. Г. Егоров, 2022
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022
Введение
Актуальность проблематики, связанной с клановыми сообществами, обусловлена новым, в сравнении с советским периодом, их качеством – способностью встраиваться в современный политический процесс и активно влиять на политическую повестку и процедуру принятия решений.
Кроме того, в сравнении с досоветскими и советскими современные кланы претерпели существенную трансформацию, во многом изменившую их традиционный облик, основу которого составляли родоплеменные, жузовые, земляческие и другие отношения. Новой доминантой, определяющей содержание клановых связей, является иерархия, обусловленная потенциальной возможностью агрегирования статусной ренты, в свою очередь, зависящей от удаленности от вертикали центральной власти. Приобретенное в постсоветский период новое качество кланов универсально для большей части постсоветского пространства[1]. Кланы с указанными характерными признаками стали неотъемлемым атрибутом российского политического ландшафта[2].
Помимо обретения универсальности, заслуживающей исследования в контексте политического реформирования всех постсоветских независимых государств, кланы не только не утрачивают, но, напротив, в известной степени наращивают политический потенциал в республиках Центральной Азии, что, безусловно, требует особого внимания к изучению этого социального феномена.
Как и любой другой феномен, кланы и клановые сообщества не статичны. Причем глубокая трансформация характерна не только их внутреннему содержанию, но и их месту и роли в социальной организации в целом и в политическом процессе в частности. Не-тривиальность кланового феномена проявляется в исследовании его конструктивного и негативного социального потенциала, определении перспектив в ходе дальнейших преобразований общества, механизмов интегрирования или купирования негативных проявлений клановых структур в политическом процессе азиатских постсоветских республик. Одним словом, дальнейшее изучение места и роли клановых сообществ в политическом процессе центральноазиатских новых независимых государств остается академически значимым и практически востребованным.
Типология кланов раскрывается концептом латентных групп/ латентных сил, имеющих потенциал политического влияния, но не проявляющих себя в легальных институтах и практиках. Имея историко-культурные корни и в то же время объединенные общими интересами и политическими предпочтениями, кланы не могут быть идентифицированы как конъюнктурные объединения. Правильнее определять кланы гибридными латентными группами, сохраняющими традиционные черты и характеристики, опосредованные современной политической реальностью.
Кланы можно определить как герметичный неформальный институт интеграции и рекрутирования элит, основанный на отношениях родства, кумовства, землячества, ориентированный на достижение статусных привилегий и иерархизированный по потенциалу социального ресурса.
По мере обретения кланами субъектности в политическом процессе они становятся предметом политологического анализа. Спецификой клановой структуры постсоветских стран Средней Азии и Казахстана является их глубокая историко-культурная укорененность, накладывающая особый отпечаток на современный, универсальный для постсоветского пространства контент клановости. Несмотря на то что в последнее время стали появляться публикации, освещающие отдельные сюжеты, связанные с постсоветскими клановыми сообществами, в целом тема не входит в круг активно разрабатываемых политологических проблем.
Проблема кланов и клановых сообществ постсоветской Центральной Азии не является новой как для отечественной, так и зарубежной политологической мысли. Вместе с тем достаточное количество статей, посвященных исследованию этой темы, далеко не свидетельствует о сколько-нибудь существенном продвижении в ее изучении. Во-первых, большая часть работ по теме носит публицистический характер. Во-вторых, значительно подробнее описав исторические условия появления центральноазиатских кланов и объяснив их новейшую «реинкарнацию» восстановлением патриархальных институтов, «искусственно сдерживаемых в советское время», исследователи утратили интерес к клановым структурам, вместе с уменьшением активности в разработке другой темы – «демократического транзита». В-третьих, безболезненная смена политического руководства Казахстана, Узбекистана и Туркменистана, означавшая нерелевантность предположений об активной роли кланов в этом процессе, способствовала еще большему затуханию исследовательского интереса в проблематике, связанной с местом и ролью кланов в центральноазиатском политическом процессе.
Отчасти проблематика, связанная с кланами, присутствует в научных работах, посвященных современному социально-политическому процессу постсоветской Центральной Азии[3].
Казахстанский профессор М. Т. Лаумулин подчеркнул тенденцию к нарастанию особенностей центральноазиатских новых независимых государств и депривации общей идентичности, действительно объединяемой страны региона общим историко-культурным основанием. Анализируя специфику государственных институтов постсоветской Центральной Азии, М. Т. Лаумулин заметил, что сочетание парламентской формы правления с «кланово-земляческими» структурами в Киргизии стало серьезным испытанием для этой страны[4]. Еще одним важным наблюдением автора стало утверждение об обратно пропорциональной связи между силой и стабильностью центральной власти и явлением, который он определяет как «клановый регионализм» (Киргизия и Узбекистан).
Важную роль в обретении центральной властью статусности, особенно на этапе становления суверенитета, сыграло наличие природных ресурсов (углеводородов) (Казахстан)[5].
Во многом помогают осмыслить проблему внутренней эволюции современных клановых сообществ в постсоветской Центральной Азии труды исследователей, рассматривающих вопросы политического ислама и его роли в клановой трансформации[6].
Большинство авторов указывают на трансформацию примор-диалистской природы центральноазиатских кланов[7]. Отчасти кланы постсоветской Центральной Азии утратили свое традиционное содержание и стали «функцией внутриэлитных взаимоотношений и сугубо функциональным институтом, облегчающим жизнь»[8].
По поводу природы современных центральноазиатских кланов М. Т. Лаумулин пишет: «При изучении клановых отношений в Центральной Азии можно прибегнуть к классической теории при-мордиализма. Как известно, кланы существуют и в традиционном, и в современном обществах. Как институт они не вымирают, а постоянно адаптируются к новым условиям. Расширение функций клановой структуры (часто образованной родственными связями) в ситуации, когда патроны занимают ключевые государственные должности, ведет к формированию параллельной системы управления государством, обладающим собственной легитимностью»[9].
Несколько упрощенно выглядит клановая организация постсоветской Центральной Азии, представленная в формате клиента-лизма[10]. Более продуктивно выглядит попытка выявить современное их содержание и «механизмы купирования негативных последствий конкуренции кланов» Казахстана[11].
Сохраняющаяся высокая активность кланов в политическом процессе постсоветских республик Центральной Азии дает основание для ряда исследователей использовать термин «политические кланы»[12].
Определяя клановую идентичность, Эрнест Геллер обращает внимание на то, что ее невозможно свести к этнической или религиозной идентичности. Под кланами он понимает неформальную сеть идентификации, основанную на родственных связях и распространенную в обществах «полумодерна»[13]. Лишь немногие западные исследователи задаются вопросом о жизнеспособности клановой организации в Центральной Азии. «Западные ученые, – писал Рональд Суни, – вопиюще ошибались в описании кланов, основываясь на учете принадлежности к религии или этнических предпочтениях»[14]. В этой связи и определение, данное Эрнестом Геллнером, имеющим в качестве исходного положения родственные связи членов клановых сообществ, и недооценивающим их современное содержание, имеет ограниченный потенциал в описании сущности этого феномена.
В западной политологии была предпринята попытка описать причины актуализации клановой организации. Одни исследователи оценивали кланы с эссенциалистских позиций (или субстанциональных), наделяя их некоторым неизменным набором качеств и свойств, обеспечивающих этим группам жизнеспособность. Одним словом, эти политологи считают кланы носителями традиции, не исключаемой современностью, но, напротив, актуализирующейся в современной реальности.
По мысли других, клановая идентичность приобретает современное звучание, когда интересы этнических групп вступают в острый конфликт с государством. Еще одна часть исследователей полагает, что клановая организация является средством консолидации элит постсоветской Центральной Азии в условиях ослабления государственной власти[15].
В статье «Политическая роль кланов в Центральной Азии» Катлин Коллинз обосновала отличие сущности кланов от клиентализ-ма. «Кланы – это целые сети или сети отношений, горизонтальных и вертикальных, – пишет она, – которые объединяют идентичные связи, основанные на подвижном экономическом ресурсе покровительства»[16].
В результате эмпирического исследования К. Коллинз показала, что кланы не могут быть отнесены к элитным группам, так как в их состав входят люди с разным социальным статусом, но могут однозначно определяться как гомогенные этнические или конфессиональные группы[17].
Важным с точки зрения уяснения клановой организации стало замечание А. Мака о том, что групповая коллективная солидарность «включает в себя развивающееся взаимодействие между внешними вызовами и внутренними правилами группы, в которых каждая группа обновляет свои методы и реагирует на изменяющийся политический процесс»[18]. Этот же исследователь отмечает актуализацию традиционных социальных связей в современном политическом процессе[19].
По утверждению С. Тароу, «мобилизация ранее существовавших социальных связей снижает социальные транзакционные издержки при проведении протестных акций и удерживает участников вместе даже после того, как энтузиазм противостояния миновал свои пиковые значения»[20].
Большое значение для понимания взаимодействия центральной власти и кланов имеют положения авторов, вскрывающих механизм редистрибуции в центральноазиатских регионах.
Концентрируя государственные ресурсы, власть или распределяет их в качестве вознаграждения сторонникам (в нашем случае клановым лидерам. – Авт.) за их лояльность, в то же время ограничивая доступ к активам оппозиции[21], или направляет «локальным элитам» для мобилизации собственного властного потенциала[22].
В работе, посвященной персоналистским режимам, Стив Гесс сделал предположение о том, что мобилизация интересов локальных элит может вступить в противоречие с общенациональными интересами и в конечном итоге привести к фрагментации государств. С другой стороны, децентрализация власти, распределение полномочий между центром и местными локальными сообществами может стать эффективным механизмом борьбы с коррупцией и социализации персоналистских режимов[23].
По мнению Гесса С., дифференциация интересов локальных сообществ препятствует формированию общенациональной конструктивной и протестной повестки, что, с одной стороны, создает дополнительные преференции консервации авторитарных режимов, а с другой – затрудняет формирование общенационального целеполагания на прогресс[24]. Между тем преодоление фрагментации социума возможно только на основе стратегии, разделяемой большей частью граждан.
Значительная часть зарубежных ученых считает идентичной природу и характерные черты новых независимых государств Центральной Азии, а следовательно, общность условий, фундирующих клановую организацию[25].
Глава 1
Кланы постсоветской Центральной Азии: исторические и теоретические основы осмысления
1.1.Теория и методология исследования
Определение концептуальных подходов к анализу феномена кланов, включенного в общий контекст социальной стратификации, обусловило обращение к теоретическим положениям социологии и социальной философии.
Функционалистские представления о социальной структуре вообще и стратификации в частности исходят из того, что границы структуры и страт представляют собой препятствия, ограничивающие свободу действий независимых субъектов. Границы страт детерминируются общей системной целесообразностью. Акцент в структурном функциональном анализе смещается в сторону описания отношений внутри страты, упуская или придавая меньшее значение влиянию внешних факторов, в том числе культурно-исторической опосредованности ее морфологических признаков[26].
Теоретические посылы структурного функционализма имеют ограниченные возможности в описании феномена современных кланов вообще и постсоветской Центральной Азии в частности. В отличие от кланов традиционного общества, имевших формат, определенный кровнородственной и этнокультурной принадлежностью, «морфологический скелет» современных клановых объединений подвижен, и его «архитектура» имеет свойство адаптироваться в общем мейнстриме социальных трансформаций. Таким образом, относительно малодинамичные и устойчивые границы клановой идентичности традиционного общества обретают в современном прочтении новые свойства подвижности и прозрачности. Под последней понимается отсутствие строго определенных преград (например, родственной принадлежности) для интеграции в клановые сообщества.
Малопродуктивным представляется модель корреляции клановых скрепов с общесистемным этосом. Скорее напротив, признаки этой идентичности направлены в противоположную инкорпорации сторону и отражают некие специфические особенности инаковости. Сказанное, конечно, не означает, что современные кланы являются образованиями, автономными и вырванными из общего социального контекста. Безусловно, общие социальные процессы активно влияют не только на морфологию кланов, внутриклановые отношения, но и способны сужать или расширять их функциональное пространство. Однако смыслы, фундирующие клановую идентичность, все же не всегда направлены в сторону общесистемных основ.
Еще одной характеристикой, ограничивающей использование концептуальных положений функционализма в изучении феномена кланов, является вторичность вводимых в социологический анализ факторов внешней среды, опосредующих стратификацию.
Несмотря на актуальные черты и характеристики кланов постсоветской Центральной Азии, родовые качества остаются значимой чертой их социального качества. Причем с утратой идеологической и ценностной консолидации, сформировавшейся в советский период, патриархальный элемент кровнородственных отношений и непотизм в социальной реальности обрел новое звучание[27].
В связи с ограниченной продуктивностью функциональной концептуализации кланов наиболее релевантным представляется современный структурационистский подход их описания. Автор оригинальной социологической теории структурации, Э. Гидденс, предложил собственное видение социальной стратификации, более релевантное в том числе в описании клановых сообществ[28].
В основе его теории лежит не граница свободы действий субъектов, но «структурирующие свойства», благодаря которым в социальных системах обеспечивается их «связанность» и воспроизводство социальных практик. По мнению Э. Гидденса, свойства, связывающие социальные системы, «в элементарном своем значении представляют собой “генеративные” (порождающие) правила (и ресурсы)»[29].
Глубоко укоренившиеся (в том числе в силу историко-культурных условий) структуральные свойства, фундирующие воспроизводство социальных общностей (в нашем случае кланов), названы Э. Гидденсом структуральными принципами. В свою очередь, социальные практики, имеющие большую временную протяженность, а следовательно, общепризнанный статус, социолог относит к социальным институтам. Исходя из этого положения можно говорить о кланах как социальных институтах.
Правила в теории структурации, в отличие от общепринятого понимания в качестве формализованных предписаний или установок, «в большинстве случаев не являются таковыми»[30]. Так, бывший первый заместитель МИД Казахстана и экс-зять первого президента КР, погибший при загадочных обстоятельствах, в своей книге «Крестный тесть. Документальная повесть»[31] описывал ритуалы и правила, принятые в качестве общепринятых в окружении Елбасы.
Правила, о которых пишет Э. Гидденс, не «касаются специфических случаев или примеров поведения», но выступают в качестве «свойств», организующих социальные сообщества. Кроме того, таковые агрегируются с ресурсами, позволяющими воспроизводить специфические социальные практики, а следовательно, являются формами «доминирования и власти»[32].
Положение относительно правил, базирующихся на ресурсах и иерархизирующих социальные страты на основе доминирования, очень точно передают существо актуальной клановой организации. Этот методологический посыл позволяет релевантно оценить современные изменения традиционного качества центральноазиатских кланов.
Единственным ресурсом и генератором «правил» патриархальных клановых объединений являлось кровное родство и организующего центра – патера. Ресурс родства не имел количественных и качественных параметров, а являлся статичным и воспроизводил масштабы родственного коллектива. Известно, что и функционально патриархальные родовые сообщества восполняли ресурсы моногамной семьи недостаточно, в условиях низкого уровня развития производительных сил и характера хозяйства, для поддержания жизнеспособности.
В социальной организации намадов большие родственные коллективы предоставляли возможность сбережения и постоянный режим смены пастбищных угодий, а в земледельческих культурах коллективный труд родственников позволял осуществлять значительные ирригационные «проекты», без которых в засушливых районах не могло обойтись сельскохозяйственное производство.
Организация внутренней сплоченности кланов формировалась на протяжении длительного исторического периода.
«Для кочевников было привычным “держаться за вождя как за защитника интересов своего племени, хотя и деспота”. Вплоть до конца 1920-х гг. власти отмечали, что лидер рода “даже при наличии органов официальной советской власти… является до некоторой степени реальной силой, с которой приходится считаться”. Высокий авторитет родовых старейшин проявлялся в том, что если бай своего батрака называл “родственником” или “братом”, то сельский батрачный комитет не требовал заключения между ними договора, который по идее должен был гарантировать и защищать трудовые права батрака. В кочевых районах беднота часто выступала заодно со своими баями и даже иногда в защиту их»[33].
Родовая знать (клановые лидеры) сохраняла свое влияние даже в начальный период становления советской власти. В своей монографии Ф. Л. Синицын приводит свидетельство казахского журналиста Г. С. Токшанова, писавшего в книге «О казахстанском ауле» (1928), что «аксакальский суд работает лучше наших, бан-аткамне-ры… реагируют на все явления (начиная с мелочей и кончая крупными), происходящие в ауле, гораздо быстрее и более умело, чем наши низовые партийно-советские организации»[34].
Неся генетическую память, поддерживаемую веками, современные кланы, хотя и сохраняют некую формальную схожесть с патриархальными сообществами, все же кардинально меняют свою природу.
Системообразующим «стержнем» современных центральноазиатских клановых сообществ становится властный ресурс, который позволяет эффективно контролировать потоки ренты. В нашем понимании рента – это материальный или властный актив, конвертируемый в доход, превышающий размеры, полученные путем легальных практик.
Имея в виду такую «метаморфозу» клановой трансформации, следует заметить, что в «актуальном прочтении» клановые сообщества постсоветской Центральной Азии имеют значительно больше общего, нежели отличий, с кланами российскими или украинскими.
Упрощенное представление постсоветских азиатских кланов как исключительно в группах интересов или элитных группах, в том числе основанных на патрон-клиентских отношениях или исключительно патриархальных, «способствующих выживанию, ориентированных на родство образований из более ранних кочевых времен»[35], препятствует адекватной оценке этого социального явления постсоветской Центральной Азии, его места и роли в актуальном политическом процессе. Исследователь из Института международной и европейской политики Католического университета Левена Жанна Хегай под центральноазиатскими кланами понимает объединение «нескольких семей, связанных друг с другом на основе родства». В свою очередь, племя «включает в себя несколько кланов, связанных друг с другом через общих предков». Такая аппроксимация клановой организации не мешает ей признать, что кланы «даже если иногда превращаются в регионально объединенные альянсы, могут существенно влиять на политические, социальные, экономические и правовые процессы в пяти странах»[36].
Более корректно, но все же с существенно усеченным контентом трактуются кланы как «региональные элитные образования, которые… сбалансированы против многочисленных других групп интересов страны – в частности, финансово-промышленных групп/ финансово-промышленных групп или FPGS, которые имеют очень мало общего с кланами и являются чрезвычайно мощными»[37].
Кланы как «региональные соты» характеризует С. Ф. Старр[38]. Однако и последнее приведенное высказывание, заключающее расширенное понимание кланов, не отражает всей полноты сложности этого феномена. Сводить кланы исключительно к «региональным элитным образованиям», значит, недооценивать их традиционные основания, являющиеся обязательным инструментом достижения клановой верхушкой своих партикулярных предпочтений и, напротив, интерактивного влияния патриархальных институтов, определяющих поведенческие стратегии элиты, интегрированной в клановую иерархию. Кроме того, следует иметь в виду, что региональные элиты (или элитные образования), как показывает практика, далеко не ограничиваются защитой территориальных интересов, как это было в кочевой цивилизации[39], а постоянно стремятся расширить круг контролируемых потоков ренты и выходят в своих притязаниях далеко за пределы своего «родового» региона. В противном случае любое проникновение представителей «неродовой» бизнес-элиты, например, в регионы, богатые полезными ископаемыми, неизбежно бы приводило к социальным конфликтам.
Вообще, капитал, и особенно крупный, проблематично идентифицировать с региональной принадлежностью. Связать же кланы только со слоем среднего и малого бизнеса, значит допустить существенное искажение реальности. Аргумент в пользу региональной принадлежности кланов, основанный на «ротации», и включение в элитные группы общенационального уровня представителей с различной родоплеменной принадлежностью свидетельствует лишь о значительной модернизации кланов и попытке современной вестернизированной верхушки использовать традиционный социальный потенциал в конкуренции за власть и контроль за ресурсами. Например, Шавкату Мирзиёеву пришлось предпринять большие усилия, в том числе в поиске опоры на авторитет представителей ислама и глав родоплеменных объединений.
Или, например, вполне региональный лидер клана Младшего жуза Аслан Мамин, став руководителем Администрации Президента Казахстана, во-первых, продолжал оставаться его главным «иерархом», а во-вторых, обрел новые возможности в продвижении клановых интересов за пределы региона. Его ставленник, новый Аким Атырауской области Б. Рыскалиев, был вынужден как «истинный хозяин области заботиться о своей популярности, отстегивая часть коррумпированных денег на нужды своих родственников (выделено нами. – Авт.) – жителей Атырау и окрестностей». После возникновения очага общественных протестов в Жанаозене 16 декабря 2021 г. «Мусиным была поставлена задача Рыскалиеву организовать с помощью криминальных групп массовые беспорядки, поджоги и акты мародерства якобы со стороны жанаозенцев» для применения силы[40].
Описанные отношения центральной власти, патрона и клана, одной из знаковых персон, его верхушки и рядовых представителей, явно не вписываются в определение «региональное элитное сообщество».
Наличие реального существующей связи между патронами клана высшего уровня и местным сообществом стало основанием для отставки Мамина с поста председателя правительства РК после массовых беспорядков в Жанаозене в январе 2022 г.[41]
Определение кланов как элитных образований вообще редуцирует стратегию их участников либо до «преодоления» элитарных границ (история знает много примеров, когда элитные сообщества, даже самые могущественные, обращались «в прах»), либо до инициирования их консенсуса в обеспечении социально-политической стабильности. Хотя такой консенсус является обязательным инструментом достижения баланса сил, к которому всегда стремится центральная власть. Однако консенсус в верхних «этажах» клановой иерархии поэтому и возможен и необходим центральной власти, что неизбежно проецируется на самый масштабный «нижний» слой клановой организации – рядовых общинников, степень консолидации которых составляет основной аргумент паттернов, как в конкуренции с другими, так и в давлении на власть.
Редуцирование клановых структур до элитных групп позволяет многим политологам предположить либерально-демократическую модель преодоления «рудимента» клановости, обладающей характеристиками (видимо, не учитываемыми сторонниками вестер-нистских позиций), придающими таковой особую устойчивость, требующую по крайней мере учета при определении социальной перспективы.
Более последовательно клановая организация выглядит в представлении К. Коллинз, которая утверждает, что клановая лояльность, скрепляющая ее, распространяется как горизонтально («члены связаны друг с другом через отношения родства и взаимное доверие»), так и вертикально («члены представляют разные уровни общества: элиты и не элиты»). «Элитные члены клана, предоставляя возможности или помощь участникам соответствующих сетей, взамен рассчитывают на их личную лояльность и уважение, для того чтобы поддержать свой статус»[42].
Именно преодоление упрощенного представления клановой организации, включающей представителей не только родственных горизонтальных сообществ, но и вертикальных иерархизирован-ных по близости к источникам ренты персон, позволило, например Эдварду Шатцу, включить в клановую структуру даже фигурантов из числа нетитульной нации: «уйгуров, корейцев или русских» при наличии «критической массы людей, для которых родство обеспечивает эти первоначальные социальные отношения и первоначальную связь доверия»[43].
Вертикально-горизонтальная структура кланов создает особенный эффект имплементации в политическом процессе центральноазиатских республик, не вписывающийся в теорию персоналистских режимов, согласно которой таковые сталкиваются с угрозами и давлением по горизонтали, исходящие изнутри режима от элитных групп, и по вертикали, исходящие от населения снизу[44].
Политическое влияние кланов на центральную власть более адекватно описывается формулой С. Тарроу, который полагает, что автономные фрагменты социума (кланы) могут формировать коалиции, включающие (или скорее возглавляемые) «сегментами правящего класса»[45].
Справедливость использования формулы Тарроу о коалиции клановой «общины» и соответствующих лидеров из числа правящего класса подтверждается событиями в Казахстане в январе 2022 г., в которых приняли участие представители высшего руководства страны из рода шапырашты, к которому принадлежит и Елбасы. Племянник Назарбаева генерал Самат Абиш, первый заместитель КНБ республики, вопреки распоряжению президента К. Ж. Токаева о привлечении военных к восстановлению порядка, отдал приказ прямо противоположный: армии не покидать казармы, поддержав экстремистов.
С точки зрения определения современных центральноазиатских кланов как института представляется наиболее продуктивным обращение к неоинституциональной теории.
Современная неоинституциональная теория представляет существо двух типов социального порядка: «естественного государства, ограничивающего способность индивидов формировать организации» и порядка «открытого доступа».