Отец, должно быть, спал около десяти минут. Не больше. Незадолго до этого, чтобы немного его развлечь, Шейла принесла из кабинета альбом со старыми фотографиями, и они довольно долго вдвоем рассматривали их и весело смеялись. Казалось, он чувствует себя гораздо лучше. Сиделка отпросилась на вечер и отправилась погулять, оставив своего пациента на попечение его дочери. А сама госпожа Моней села в машину и уехала в деревню к парикмахеру. Доктор заверил их, что кризис миновал. Больной нуждался лишь в отдыхе и покое.
Шейла стояла у окна и смотрела в сад. Она останется дома и будет здесь жить столько, сколько понадобится отцу. В самом деле, ну разве может она покинуть его, если его состояние вызывает какие-либо сомнения. Только вот вопрос: если сейчас она откажется от предложения Театральной группы сыграть главную роль в серии шекспировских пьес, такой шанс может никогда больше не подвернуться. Розалинда… Порция… Виола – роль Виолы самая интересная. Тоскующее сердце скрыто под покровом притворства, обман, придающий всей интриге особую пикантность.
Она непроизвольно улыбнулась и, подражая Цезарио, заправила волосы за уши и наклонила голову, положив одну руку на бедро. Внезапно ее внимание привлек какой-то шум, раздавшийся со стороны кровати. Обернувшись, она увидела, что ее отец пытается сесть. Он пристально смотрел на нее, в его глазах отражались ужас и недоверие. Он выкрикнул:
– О, нет… О Джинни… О Господи!..
Шейла подбежала к нему и принялась успокаивать:
– В чем дело, дорогой, что случилось?
Но отец пытался оттолкнуть ее, тряс головой. Вдруг он откинулся на подушки, и Шейла поняла, что он мертв. Зовя сиделку, Шейла выскочила из комнаты, но потом вспомнила, что та отправилась гулять. Сиделка могла уйти довольно далеко от дома. Шейла бросилась вниз, надеясь найти мать, но дом был пуст, двери гаража распахнуты настежь – ее мать, должно быть, куда-то уехала. Почему? Зачем? Она не предупреждала, что куда-то собирается. Шейла схватила телефонную трубку и дрожащей рукой стала набирать номер доктора. Раздался щелчок, и записанный на пленку безжизненный механический голос доктора произнес: «Говорит доктор Дрей. Я буду отсутствовать до пяти часов. Оставьте ваше сообщение. Начинайте после…» Тут послышался прерывистый сигнал, точно такой же, как в справочной времени, где похожий механический голос говорит: «Третий сигнал соответствует двум часам, сорока двум минутам и двадцати секундам…»
Шейла швырнула трубку и принялась судорожно перелистывать телефонный справочник, разыскивая номер коллеги доктора Дрея, молодого человека, только недавно начавшего работать на участке. Она еще ни разу с ним не встречалась. Ей повезло: в трубке раздался женский голос. Послышался детский плач, кто-то громко включил радио, и женщина потребовала, чтобы ребенок замолчал.
– Говорит Шейла Моней из Уатгейта, Грэт Марсден. Пожалуйста, попросите доктора побыстрее приехать. Мне кажется, мой отец умер. Сиделка ушла, и я одна в доме. Я не могу найти доктора Дрея.
Ее голос дрогнул. Поспешные и полные сочувствия слова женщины: «Я немедленно сообщу обо всем своему мужу» отняли у нее последние силы, и, повесив трубку, она бросилась наверх, в спальню. Отец лежал в том же положении, выражение ужаса так и не исчезло с его лица. Она подошла и, встав на колени возле кровати, поцеловала его руку. По ее щекам текли слезы. «Почему? – спросила она себя. – Что случилось? Что я сделала?» Наверняка он вскрикнул не от боли – ведь он назвал ее ласкательным детским прозвищем. Скорее, в его возгласе звучало осуждение, как будто она совершила какой-то ужасный поступок, подорвавший его доверие к ней. «О, нет… О Джинни… О Господи!..» А потом, когда она подбежала к нему, он попытался оттолкнуть ее от себя – и умер.
«Я не вынесу этого, не вынесу, – подумала она. – Что же я сделала?» Она поднялась и подошла к открытому окну. Слезы застилали глаза. Она оглянулась на кровать, но теперь там все было иначе. Отец больше не смотрел на нее. Он был недвижим. Он был мертв. Момент истины канул в вечность, и ей никогда не суждено узнать, что же произошло. То, что случилось, было «тогда», оно принадлежало прошлому, другому временному измерению. В настоящем же было «теперь», оно являлось частью будущего, в котором отцу не осталось места. Теперь настоящее и будущее были лишены для него какого-либо смысла – как пустые места в валявшемся рядом с кроватью альбоме с фотографиями. «Даже если он, как это часто случалось, догадался, о чем я размышляла, – подумала Шейла, – это вряд ли могло до такой степени разволновать его. Он знал, что мне хочется сыграть эти роли в Театральной группе. Он всегда поддерживал меня и был рад этому. И я вовсе не выжидала удобного момента, чтобы оставить его… Почему у него на лице отразился такой ужас, недоверие? Почему? Почему?»
Она стояла у окна и наблюдала, как внезапные порывы ветра развеяли покрывавшие ковром всю лужайку осенние листья, и они, подобно птицам, кружась, разлетались в разные стороны, а потом, покачавшись, медленно опускались на землю. Эти листья, бывшие когда-то набухшими почками, а потом – зеленым одеянием деревьев, умерли. Деревья отреклись от них, и они стали игрушкой для бездельника ветра. Когда солнце, которое, освещая лужайку, превращало ее в сверкающий золотом ковер, садилось и наступали сумерки, листья теряли свой блеск и становились сморщенными, тусклыми и сухими.
Шейла услышала, что подъехала машина. Она вышла из комнаты и остановилась на лестничной площадке. Но это был не доктор – вернулась ее мать. Она вошла в холл, снимая на ходу перчатки. Ее волосы были уложены в высокую прическу и обильно политы лаком, от чего стали жесткими и сверкали. Не подозревая о том, что за ней наблюдает дочь, она задержалась возле зеркала и принялась поправлять выбившийся локон. Потом она достала из сумочки помаду и подкрасила губы. Стук, прозвучавший со стороны двери в кухню, заставил ее повернуть голову.
– Это вы, сестра? – позвала она. – Как насчет чая? Мы все вместе могли бы попить чаю наверху.
Она опять взглянула на свое отражение в зеркале, вскинула голову и вытерла излишки губной помады салфеткой.
Из кухни вышла сиделка. Без белого халата она выглядела по-другому. Она была в шерстяном жакете, который одолжила у Шейлы перед тем, как отправиться на прогулку. Ее волосы, обычно собранные в аккуратный пучок, сейчас были растрепаны.
– Какой замечательный вечер, – сказала она. – Я прошлась по полю. Прогулка очень освежает. Я прекрасно проветрилась. Да, давайте выпьем чаю. Как дела у моего пациента?
«Они все еще живут в прошлом, – подумала Шейла, – во времени, которого больше не существует». Еще мгновение и сиделка никогда больше не будет есть ячменные лепешки с маслом, которые были ее любимым лакомством после прогулки, а когда мать в следующий раз посмотрит на себя в зеркало, она увидит перед собой, под той же самой высокой прической, порядком постаревшее и изможденное лицо. Казалось, так неожиданно свалившееся на нее горе обострило ее интуицию, и Шейла увидела, как сиделка ухаживает за своим следующим пациентом, каким-нибудь вечно недовольным калекой, совсем не таким покладистым, как отец, который постоянно поддразнивал ее и шутил. Она увидела свою мать в траурных одеждах (не обязательно в черных – она решит, что черный цвет слишком прост) и то, как она будет отвечать на письма с выражением соболезнования, и в первую очередь напишет тем, кто имеет для нее наибольшее значение.
Наконец мать и сиделка заметили, что она стоит на лестнице.
– Он умер, – проговорила Шейла.
Они недоверчиво, точно так же, как отец, уставились на нее, однако на их лицах не было ни ужаса, ни осуждения. Сиделка первой пришла в себя и бросилась вверх по лестнице, а Шейла продолжала стоять, наблюдая, как ухоженное, все еще красивое лицо матери, подобно пластиковой маске, постепенно расползалось и сморщивалось.
Ты не должна винить себя. Ты ничего не могла сделать. Рано или поздно это должно было случиться… «Да, – подумала Шейла, – но почему именно рано, а не поздно. Когда умирает отец, сразу обнаруживается, что еще много хотелось ему рассказать. Если бы я знала, что тот час, который мы, смеясь и болтая о пустяках, провели вместе, – последний, что к его сердцу, подобно бомбе замедленного действия, готовой взорваться в любую минуту, подкрадывается тромб, я вела бы себя по-другому, попыталась бы подольше побыть с ним, по крайней мере, поблагодарила бы его за подаренные им девятнадцать лет счастья и любви. Я бы не тратила время на разглядывание старых фотографий, не смеялась бы над модой прошлых лет, не зевала бы постоянно. Ведь он, почувствовав, что мне скучно, и не пытаясь удержать съезжавший на пол альбом, пробормотал: „Не тревожь меня, котенок, я немного вздремну“.
– Когда человек оказывается перед лицом смерти, – сказала ей сиделка, – всегда происходит одно и то же: кажется, что можно было бы сделать больше. Этот вопрос очень волновал меня, когда я была еще студенткой. Конечно, родственникам гораздо тяжелее. Это было для вас ударом. Постарайтесь ради матери взять себя в руки.
«Ради матери? Моя мать не возражала бы, если бы сейчас я уехала, – едва не вырвалось у Шейлы, – потому что тогда все внимание досталось бы ей, все соболезнования и выражения сочувствия. Окружающие восхищались бы тем, как она держится, а так ей придется делить все внимание со мной». Даже доктор Дрей, который прибыл вслед за своим коллегой, первым делом выразил свои соболезнования Шейле, погладив ее по плечу и произнеся:
– Он очень гордился тобой, моя дорогая, он не раз говорил мне об этом.
«Значит, смерть, – решила Шейла, – это то время, когда все говорят комплименты, когда все окружающие проявляют исключительную вежливость и заботу по отношению друг к другу. Ведь в другом случае им и в голову не пришло бы сказать о своих знакомых что-нибудь хорошее. Сидите, сидите, я сама сбегаю… Позвольте, я возьму трубку… Вы хотите чаю? Я поставлю чайник… Все учтивы, обходительны, кланяются друг другу, как мандарины в кимоно, – и в то же время пытаются оправдать свое отсутствие в тот момент, когда случилось непоправимое».
Сиделка – коллеге доктора:
– Разве я пошла бы гулять, если бы не была уверена, что его состояние удовлетворительное. К тому же я думала, что в доме остались и госпожа Моней, и ее дочь. Да, я дала ему таблетки… – и так далее.
«Она на суде, на месте для свидетелей, – подумала Шейла, – да и все мы чувствуем себя точно так же». Ее мать, также обращаясь к молодому врачу:
– У меня совершенно вылетело из головы, что сестра собралась на прогулку. За последнее время было столько дел, столько беспокойства, что я решила немного расслабиться и отправилась к парикмахеру. Мне казалось, что моему мужу гораздо лучше, он был таким, как раньше. Мне бы и в голову не пришло уезжать, даже выходить из его комнаты, если бы я хоть на минуту могла представить…
– Разве не в этом все дело? – взорвалась Шейла. – Никто из нас не думал. Ни ты, ни сиделка, ни доктор. Более того, даже я не думала. Я была единственной, кто видел, что произошло, и я до конца дней своих не забуду его лица.
Рыдая, она бросилась в свою комнату. Уже много лет она так не плакала – в последний раз это случилось, когда почтовый фургон врезался в ее первую машину, припаркованную возле ворот дома. Ее любимая игрушка превратилась в груду искореженного металла. «Это послужит для них уроком, – сказала себе Шейла. – Это сведет на нет их попытки выглядеть достойно перед лицом смерти и представить его кончину как избавление от земных страданий. Им придется снять с себя маску вежливости. Ведь на самом деле никого из них не волнует, что человек ушел из жизни навсегда. Навсегда…»
Позже вечером, когда все легли спать – смерть изматывает всех, кроме самого умершего, – Шейла пробралась в комнату отца и нашла альбом с фотографиями, который сиделка подобрала с пола и положила на угол стола. Шейла взяла его и вернулась к себе. Еще днем фотографии ничего для нее не значили, они были все равно что старые рождественские открытки, сваленные в ящике письменного стола. Теперь же они превратились в своего рода некролог, подобно тем фотографиям в траурной рамке, которые появляются на экране телевизора.
На ковре сидит одетый в платьице с оборочками малыш с разинутым ротиком, а рядом его родители играют в крокет. Дядюшка, убитый в первой мировой войне. Опять ее отец, уже не малыш на ковре, а мальчишка в бриджах, в руках у него крокетная бита, слишком тяжелая для него. Дом давно умерших бабушки и дедушки. Дети на пляже. Пикники на вересковой пустоши. Потом Дартмут, фотографии судов. Вытянувшиеся в шеренге мальчики, юноши, мужчины. Когда она была маленькой, она всегда гордилась тем, что сразу же узнавала его в строю. Это он, и вот он – самый последний в шеренге мальчиков; потом, на следующей фотографии, более стройный и изящный, он стоит во втором ряду. Следующая фотография: он внезапно превращается в высокого и даже красивого молодого человека. Дальше шли фотографии тех мест, где он служил, – Мальта, Александрия, Портсмут, Гринвич – и она всегда их пропускала. Его собаки, которых она никогда не видела. А вот старина Панч… (Панч, как часто рассказывал ей отец, всегда знал, когда его корабль направляется к родным берегам. Пес садился возле окна верхнего этажа и ждал.) Морские офицеры катаются на осликах… играют в теннис… бегают наперегонки. Все это происходило еще до войны, и она не раз думала, что «жертва веселится и играет, не ведая своей судьбы», так как следующие страницы был и наполнены грустью: его любимый корабль подорвался на мине, многие из радостно улыбавшихся на предыдущих страницах молоденьких офицеров погибли. Бедняга Манки Уайт, останься он в живых, дослужился бы до адмирала. Она пыталась представить себе изображенного на фотографии хохочущего Манки Уайта адмиралом – лысым, возможно, толстым, – и по какой-то непонятной причине ее охватывала радость, что он не дожил до этого дня, хотя ее отец и говорил, что смерть Уайта была большой потерей для военно-морского флота. Опять офицеры, корабли. Великий день, когда Маунтбаттен посетил корабль, которым командовал отец: Маунтбаттен поднимается на борт, и отец приветствует его. Букингемский дворец. Отец, со сверкающими на мундире медалями, смущенно смотрит в объектив фотоаппарата.
«Очень скоро мы дойдем и до твоих фотографий», – часто повторял ее отец, когда открывал страницу с довольно неинтересной фотографией ее матери в вечернем платье. Однако ему эта фотография очень нравилась. У матери был ужасно сентиментальный вид, который Шейла слишком хорошо знала. Когда она была еще ребенком, ей было странно, что ее отец влюбился в мать. Ей казалось, что та, которой мужчины дарят свою любовь, должна быть темноволосой, таинственной и очень умной, а вовсе не самой обыкновенной женщиной, постоянно, без всякого повода раздраженной и просто исходящей злостью, когда кто-то опаздывал к обеду.
Свадьба: победная улыбка матери – эту улыбку Шейла тоже прекрасно знала, она видела ее на лице матери каждый раз, когда та добивалась своего, что происходило практически всегда, – и совершенно иная улыбка ее отца, не победная, а просто счастливая. Подружки невесты, в давно вышедших из моды платьях, которые делали их еще толще – должно быть, мать специально выбрала именно таких, чтобы никто не мог затмить ее; шафер, друг отца по имени Ник, не такой красивый, как отец. На другой фотографии, где он снят на борту корабля в группе офицеров, он намного привлекательнее, а на этом снимке у него скучающий и высокомерный вид.
Медовый месяц, первый дом, появление на свет Шейлы, ее детские фотографии, ставшие частью ее жизни: она на колене у отца, у него на плечах – вся ее жизнь вплоть до Рождества прошлого года. «Эти фотографии могли бы стать и моим некрологом, – подумала она, – ведь мы вместе составляли этот альбом. В нем – снимки, которые мы сделали, когда в последний раз фотографировали друг друга: на моем – я стою в снегу, а на его – он улыбается мне из окна своего кабинета». Она опять заплакала. Это были слезы жалости к самой себе. Но она должна жалеть не себя, а его. Где этот вечер, когда он, почувствовав, что ей скучно, отодвинул альбом? Они как раз обсуждали их любимые занятия. Он сказал ей, что она слишком мало внимания уделяет физическим упражнениям.
– Мне хватает физических упражнений в театре, – ответила она, – когда я изображаю других.
– Это не одно и то же, – не согласился он. – Иногда ты должна побыть в одиночестве, вдали от вымышленных и настоящих людей. Вот что я тебе скажу. Когда я поправлюсь и встану с постели, мы втроем поедем в Ирландию на рыбалку. Твоей маме это тоже пойдет на пользу, да и я не сидел с удочкой целую вечность.
В Ирландию? На рыбалку? Под воздействием присущего юности эгоизма она отнеслась к этому предложению довольно прохладно: эта поездка нарушит все ее планы, связанные со спектаклями в театре. Надо перевести разговор в шутку и как-то отговорить его.
– Маме твое предложение придется не по вкусу, – сказала Шейла. – Она с большим удовольствием отправилась бы на юг Франции к тете Белле. (Белла – это сестра ее матери. У нее была вилла на мысе Эйль.)
– Позволю себе заметить, – улыбнулся он, – что это не способствовало бы моему выздоровлению. Разве ты забыла, что я наполовину ирландец? Родина твоего дедушки – графство Энтрим.
– Я не забыла, – ответила она, – но дедушка давным-давно умер и похоронен при церкви в Суффолке. Так что хватит про твою ирландскую кровь. У тебя там даже друзей нет, не так ли?
Он ответил не сразу:
– Там есть бедняга Ник.
Бедняга Ник… Бедняга Манки Уайт… Бедняга Панч… Она уже запуталась в этих друзьях и собаках, которых никогда в жизни не видела.
– Ты имеешь в виду своего шафера? – нахмурилась она. – А мне почему-то казалось, что он умер.
– Он похоронил себя в глуши, – коротко ответил он. – Несколько лет назад он попал в страшную автомобильную аварию и лишился одного глаза. С тех пор он живет как отшельник.
– Да, печально. И поэтому он никогда не присылает тебе рождественские открытки?
– Отчасти… Бедняга Ник… Очень храбрый, но не в своем уме. Он на грани помешательства. Я не смог рекомендовать его на повышение, и с тех пор, боюсь, он имеет на меня зуб.
– Тогда ничего удивительного. Я так же отнеслась бы к тому, что мой близкий друг не помог мне.
Он покачал головой.
– Дружба и служба – это совершенно разные вещи, – проговорил он. – Для меня долг всегда был на первом месте. Ты принадлежишь к другому поколению, поэтому тебе трудно понять меня. Уверен, тогда я поступил правильно, однако это не доставило мне удовольствия. Он был ужасным задирой и мог стать причиной очень больших неприятностей. А мне не хотелось взваливать на себя ответственность за то, что с ним могло бы случиться.
– Что ты имеешь в виду? – спросила она.
– Да так, – ответил он, – тебя это не касается. Как бы то ни было, это – дело прошлого. Но иногда мне очень хочется…
– Чего, дорогой?
– Еще раз пожать ему руку и пожелать удачи.
Они перевернули еще несколько страниц, и вскоре после этого Шейла зевнула и лениво обвела глазами комнату, а ее отец, почувствовав ее скуку, сказал, что решил вздремнуть. Выражение скуки на лице дочери не может вызвать сердечный приступ, который приведет к смертельному исходу… А вдруг ему приснился кошмар, и в этом кошмаре была она? Или он вспоминал былые дни, и ему представилось, что он на том тонущем корабле и рядом с ним и бедняга Манки Уайт, и Ник, и все те, кто утонул, и она сама каким-то образом оказалась в воде? Известно, что во сне различные события накладываются друг на друга и, подобно снежному кому, обрастают все новыми и новыми деталями. Это все равно что налить слишком много масла в часовой механизм: в какое-то мгновение стрелки остановятся, и часы перестанут отсчитывать время.
Кто-то постучал в дверь ее спальни.
– Войдите, – крикнула она.
Это была сиделка. Даже в ночной рубашке она продолжала выполнять свои профессиональные обязанности.
– Я хотела узнать, в порядке ли вы, – прошептала она. – Я заметила, что из-под двери пробивается свет.
– Спасибо. Все хорошо.
– Ваша мама спит. Я дала ей снотворное. Она все переживала, что завтра суббота и вряд ли получится до понедельника поместить объявление в «Тайме» и в «Телеграф». Она так хорошо держится.
Не скрывается ли в ее словах упрек за то, что Шейла не додумалась взять на себя все эти хлопоты? Было бы удобнее, если бы отец умер завтра, не правда ли? Вслух Шейла спросила:
– Приснившийся кошмар может убить человека?
– Что вы хотите сказать, дорогая?
– Могло случиться, что отцу приснился ужасный сон и он умер от сердечного приступа?
Сиделка подошла к кровати и расправила пуховое одеяло.
– Я уже говорила вам, и доктор подтвердил мои слова, что так или иначе это бы случилось. Вы не должны все время думать об этом. Это не поможет. Я дам вам снотворное.
– Не нужно мне никакое снотворное.
– Простите меня, дорогая, но вы ведете себя как ребенок. Скорбь – это естественное проявление чувств, но мне кажется, вашему отцу меньше всего хотелось, чтобы вы так переживали. Все кончилось. Он обрел покой.
– Откуда вы знаете, что он обрел покой? – взорвалась Шейла. – Почему вы так уверены, что в эту самую минуту он не находится в комнате, разозленный своей смертью, и не говорит мне: «Эта чертова сиделка впихнула в меня слишком много таблеток»?
«О, нет, – подумала она, – я не хотела этого говорить, люди слишком ранимы, они обнажены». Бедная женщина, выведенная из равновесия этим заявлением, сжалась, опустила глаза под гневным взглядом Шейлы и проговорила дрожащим голосом:
– Ваши слова ужасны! Вы знаете, что я не делала ничего подобного.
Поддавшись порыву, Шейла выскочила из кровати и обняла сиделку за плечи.
– Простите меня, – взмолилась она, – естественно, вы не делали этого. И вы ему очень нравились. Вы так хорошо за ним ухаживали. Я хотела сказать, – она пыталась придумать какое-нибудь объяснение, – я хотела сказать, что мы не знаем что происходит, когда умирает человек. Может, он присоединяется к тем, кто умер в один с ним день, и они все вместе ждут у врат святого Петра. А может, он попадает в то место, где собираются умершие перед тем, как отправиться в ад. Или летает в чем-то вроде тумана до тех пор, пока ветер не разгонит его. Ну ладно, я приму снотворное. И вы тоже примите. А завтра мы обе будем хорошо себя чувствовать. И пожалуйста, забудьте мои слова.
«Дело в том, – думала она, приняв таблетку и устроившись под одеялом, – что слова ранят, и рана, затянувшись, превращается в шрам. Теперь сиделку будут одолевать сомнения, и каждый раз, давая своим пациентам таблетки, она будет спрашивать себя, правильно ли поступает. Так же как совесть отца все время требовала от него ответа на вопрос, почему он не дал рекомендацию бедняге Нику, испортив тем самым их отношения. Плохо, когда человек умирает, так и не успев ответить на все вопросы. Смерть должна предупреждать о своем приближении, чтобы человек успел послать телеграмму со словами „Прости меня“ тем, кому он когда-то причинил зло, и тогда всем неприятностям пришел бы конец. Вот поэтому в давние времена люди собирались вокруг постели умирающего в надежде на взаимное прощение, а вовсе не для того, чтобы о них не забыли при составлении завещания. В эти мгновения забывались все обиды и споры, сглаживались грани между добром и злом. Это тоже своего рода любовь».
Шейла действовала, поддавшись внутреннему порыву. Так было и так будет всегда. Это было частью ее натуры, и ее друзьям и родственникам приходилось с этим мириться. Только когда она была уже в дороге, направляясь к северу от Дублина во взятой напрокат машине, ее путешествие начало обретать свой истинный смысл. Ей поручено очень важное дело, она выполняет свой священный долг. Она должна доставить сообщение, пришедшее из потустороннего мира. Она должна соблюдать секретность, никто не будет знать об этом. У нее не вызывало сомнения то, что, стоит только рассказать о своей миссии, тут же начнутся расспросы, ее станут отговаривать. Поэтому она промолчала о своих планах. Ее мать – Шейла еще раньше догадывалась, что она так поступит, – сразу же после похорон отправилась к тете Белле на мыс Эйль.