Демоны римских кварталов

Глава 1

До полного солнечного затмения оставалось четыре дня.

Технический персонал обсерватории APEX, принадлежащей десяти странам Евросоюза и Швейцарии, приступил к завершающей стадии подготовки уникального устройства с 12-метровой антенной. Южноафриканские астрономы в ожидании события, сделали пробные снимки нескольких галактик и диффузных туманностей, используя самый большой телескоп в Южном полушарии SALT с диаметром главного зеркала 11 метров. Особый ажиотаж творился на профессиональной обсерватории в Крыму, над которой должна будет пройти так называемая центральная линия затмения. Внимание астрономов всей планеты было привлечено к галактике NGC 4622, расположенной в созвездии Центавра на удалении 111 миллионов световых лет. Ее странную непохожесть на другие звездные скопления впервые зафиксировали астрономы из Алабамского университета с помощью орбитального телескопа Хаббл. Науке был подброшен совершенно необъяснимый, парадоксальный факт: эта галактика вращается не в том направлении. Механизм аномального вращения до сих пор не был объясним. Некоторые астрономы высказывали весьма шаткие гипотезы, объясняя феномен тем, что NGC 4622 поглотила другую галактику, которая вращалась в противоположном направлении…

* * *

Мать Анисья мысленно повторила изречение Марка Аврелия, которое помогало ей в те минуты, когда надо было решиться на ответственное и мучительное действо, – делай, что должен, и будь, что будет. Она щелкнула зажигалкой и поднесла пламя к фитилю спиртовой горелки.

Леонтий вышел на балкон, он не переносил запаха паленой кожи. Тихо шелестел дождь. Влажный воздух был мутным, как запотевшее стекло, и очертания Привокзальной башни с часами утратили прежнюю суровую стройность. «Она торопится сделать это, – подумал он. – Она не доверяет мне».

Они только вернулись из Италии, и еще не успели разобрать вещи. Две дорожные сумки лежали посреди первой комнаты, и на кожаных ручках висели самоклеющиеся багажные ярлыки. Каждый вынул из сумок лишь то, что, на его взгляд, вынуть следовало немедленно. Леонтий достал сувенирную икону Апостола Петра, отогнул мельхиоровые уголки, отсоединил серебряную подложку. Внутри деревянного корпуса иконы было выдолблено углубление, в котором лежал пистолет. Мать Анисья из своей сумки выбрала камень и горелку от ароматической лампы, купленной в сувенирной лавке.

Он услышал, как в комнате скрипнул стул и обернулся. Мать Анисья закончила, но горелку не загасила, пламя трепыхалось от сквозняка. Женщина ходила по комнате, поднимая и опуская руки, и при этом туго затянутый пояс ее шерстяного платья врезался в складки на талии.

– Свершилось, – бормотала она. – Свершилось…

«Свершило ли?» – подумал Леонтий и заметил, что камня на столе уже нет. Боль понемногу отпускала, и мать Анисья села в кресло, зажгла бра и стала рассматривать, что получилось. Леонтий все же уловил отвратительный запах, и тошнота подкатила к горлу. Он раздавил пламя маленьким зеркальцем женщины, отчего на его поверхности осталось черное пятно. Если теперь посмотреться в зеркальце, то будет похоже, что на лице разбрызгана чернильная клякса. «Она торопится, она уже не может сдержаться».

Он сел напротив нее, вынул из кармана и вытряхнул на ладонь две белые подушечки мятной жвачки.

– У тебя изо рта трупный запах, – сказал он.

– Я знаю… А глаза? Может, мне надеть очки?

– В очках ты будешь выглядеть нелепо. Хотя…

Она изменилась. Леонтий это почувствовал сразу. Ее взгляд стало трудно выдерживать. Кажется, что ледяной ветер в лицо, отчего сразу накатывают слезы. Да, будет лучше, если она наденет темные очки. В Венеции она одевалась вольно – брижди, кроссовки, широченная футболка, выпростанная наружу, из-под которой едва выпирала обвисшая грудь. Она не надевала под футболку бюстгальтер, и это делало ее похожей на американку. Многие американки выглядят отвратительно. Они думают, раз природа не наделила их красотой, которая могла быть востребована бизнесом, то какой смысл тратиться на косметику, фитнес и эластичное белье? Лишь однажды она надела длинное шерстяное платье, когда спускалась в катакомбы. Но не потому, что там было холодно.

– Подай мне бинт!

Ого! В ее голосе уже проскальзывают начальственные нотки. Леонтий вышел в первую комнату. Она старается властвовать. Она напрягается, чтобы повелевать. Это не власть. Истинная власть исходит из человека независимо от его воли. Даже когда он спит… Леонтий раскрыл створку шкафа, где висел его черный кожаный плащ. На нем еще не просохли капли дождя. В петле, пришитой на внутренней подкладке, стволом вниз висел пистолет. Леонтий зачем-то тронул его, испытывая необъяснимую потребность прикоснуться к металлу. Пистолет опасен, даже если не вложен в ладонь человека. Он источает власть бесконечно. Черное холодное божество…

– Ты куда пропал?

Ей невтерпеж. Она разучилась ждать и терпеть. Вожделенная цель кажется ей слишком близкой. Но у них в запасе есть еще четыре дня. Целая вечность!

Леонтий вернулся, на ходу вскрывая упаковку с бинтом. Протянул ей тугой белый валик. Мать Анисья думала, что Леонтий ей поможет, усмехнулась и ухватилась за кончик бинта зубами. У них никогда не возникал разговор о том, кому быть. Мать Анисья всячески давала понять, что эта тема обсуждению не подлежит. Она так решила, потому что ни у кого на земле не может быть аргумента против. Семь лет назад она впервые подняла эту тему в сектантской газете «Один», которую редактировала. «Из-за неверного перевода Послания святого апостола Павла человечество пребывает в глубочайшем заблуждении относительно женщин-служителей Церкви в раннехристианскую эпоху. Пастор Юния, чье имя упоминает Павел, была женщиной, как и пастор Нимфан». Мать Анисья отстаивала свои права в религии с революционной отчаянностью Клары Цеткин.

Он отвернулся, чтобы не видеть того, что она с собой сделала. Его взгляд нечаянно упал на трюмо, стоящее напротив кресла, в котором сидела мать Анисья. То, что увидел Леонтий в зеркале, заставило его скорчить гадливую гримасу. Это все-таки омерзительно!

Она поймала его взгляд, тотчас вскочила с кресла.

– Я его разобью! Он больше не нужен!

Вышла на балкон, закрыла за собой дверь. Он слышал, как она долбит по камню рукояткой отвертки. «Он больше не нужен… Конечно, двух Богов быть не может. История достигла апогея, выше уже некуда и некому…»

– Подай мне молоток! – крикнула она с балкона.

– Откуда у меня молоток?

Мать Анисья тяжело задышала, сверкнула воспаленными глазами, оглядела комнату, затем схватила с тумбочки настольную лампу с тяжелой подставкой и снова вышла на балкон. Бум, бум, бум, – раздавалось оттуда.

«Она крушит за собой лестницу…»

– Звони ему, – сказала мать Анисья, появившись на высоком, как пьедестал, пороге балкона. Ее руки, сжатые в кулаки, дрожали от напряжения. – Иначе я сейчас закричу.

Глава 2

Влад Уваров чувствовал себя скверно и второй день не выходил из дома. Температура его тела не поднималась выше тридцати восьми, но это, может быть, только растягивало процесс болезни на неопределенный срок. Из носа текло, в горле першило. Если бы не диссертация, которую надо было завершить к Новому году, Влад лежал бы в постели и выполнял весь комплекс медицинских рекомендаций при ОРЗ. Он почувствовал себя плохо вчера, на шестом уроке, и у него едва хватило сил завершить рассказ о восстании Спартака. Директор отшатнулась от него, как от прокаженного.

– Идите с глаз моих долой и лечитесь! Вас подменит учитель литературы.

Он пришел домой, лег и закутался в одеяло. Его трясло, хлопчатая майка мгновенно пропотела. Приступы кашля вырывали его из сна на протяжении всей ночи, и к утру Влад чувствовал себя совершенно разбитым. И все же он нашел в себе силы сменить насквозь пропотевшее белье, да приготовить чая с медом.

Его жена, учитель пения в той же школе, трагически погибла несколько лет назад: переходила рельсы и остановилась на межпутье, пропуская товарный состав. В это же время за ее спиной промчался пассажирский экспресс. Воздушный вихрь сбил ее с ног и затащил под колеса товарняка. Второй раз Уваров не женился. Детей у него не было. Минувшим летом ему исполнилось тридцать.

Влад налил меда в стакан прямо из банки, глядя, как тягучая маслянистая жидкость золотистого цвета укладывается спиралью на дне стакана, а затем тает, проседает, утрачивает контуры и очертания. «Так и прошлое со временем уплотняется, прессуется, смешивается, и уже трудно разобрать, где какой виток истории». Он с сожалением подумал, что болезнь не позволила ему завершить урок так, как он хотел. Он не успел сказать детям главного: Спартак уникален тем, что был единственным известным истории главарем бунтовщиков, который не объявил себя царем. У него была власть, но он не обозначил в ней себя. А почему? Влад хотел, чтобы ученики задумались и сами ответили на этот вопрос. Но прежде они должны были избавиться от стойкого стереотипа, прописанного в учебнике – что, дескать, Спартак был рабом. Это ошибка появилась из-за неточного перевода исторических оригиналов с латыни. Спартак никогда не был рабом.

Влад отхлебнул чая, противно сладкого, и почти сразу, после первого глотка, по телу прошла душно-липкая волна, а на лбу проступила испарина. Он отставил чашку и придвинул к себе стопку исписанных листов. Диссертация, которую он писал, была посвящена преемственности политических учений, начиная с античных времен и заканчивая эпохой Возрождения. Сейчас Влад штудировал дигесты Юстиниана. Материал перегонял по электронной почте из Рима его товарищ, сотрудник Национальной галереи античного искусства Адриано Вариани, с которым Влад познакомился во время обмена школьными делегациями в рамках компании «История без границ». А красной тряпкой в борьбе за ученую степень был научный руководитель Сидорский Артем Савельич, крупный специалист в области кратологии, науки о власти.

Не успел Влад погрузиться в чтение, как раздался телефонный звонок. «Это директриса. Сначала спросит о здоровье, а потом намекнет, что было бы неплохо, если бы я провел запланированный семинар в десятом «а».

Он еще не решил, будет поднимать трубку или нет, как телефон заглох. Наступившая тишина показалась Владу глухой, словно его поместили в глубокий погреб, да закрыли сверху бетонной плитой. Давящее чувство заставило его обернуться и посмотреть в запотевшее окно, за которым на мокром ветру раскачивался растрепанный тополь. Новый звонок заставил его вздрогнуть. Влад вскочил, но телефон вновь замолчал. «Что за шутки? Нет, это не директриса… Кто-то пытается дозвониться? Или балуется?»

После третьего звонка он кинулся в прихожую, где стоял аппарат. Но не успел. Тишина, воцарившаяся в квартире, стала нервировать. «Кто-то хочет со мной поговорить, но колеблется и всякий раз кладет трубку, потому как чувствует, что еще не готов, не все продумал…»

Теперь он ходил рядом с телефоном, поглядывая на него с нетерпением.

И тут он понял, что смущало человека, который трижды названивал ему. Определитель номера! Владу не полагалось знать номер телефона, с которого производился набор, и потому человек бросал трубку. АОН не успевал засечь комбинацию цифр.

Глава 3

Профессор Артем Савельич Сидорский вряд ли был выше полутора метров в росте. Он был горбатым, его позвоночник изогнулся внутри тела, словно корчащийся от боли удав. Так обозначил себя туберкулез костей, перенесенный в детстве. Позже он тяжело переболел гриппом, который дал осложнение на слух, и, общаясь с профессором, следовало говорить достаточно громко и при этом желательно не отворачивать лицо, чтобы Сидорский мог угадать нерасслышанное по губам. Инвалидность, тем не менее, не только не мешала ему заниматься наукой, но, возможно, даже способствовала успешному продвижению по научной стезе. Лишенный возможности выступать с лекциями перед аудиторией (у Сидорского, помимо всего, была отвратительная дикция), профессор писал научные статьи, учебники и вел к сияющим вершинам ученых степеней огромное количество соискателей.

Познания его были обширны. О великих правителях всех времен и народов Сидорский знал все, что только можно было знать. Он обладал удивительной способностью перерабатывать колоссальные объемы исторического материала и сопоставлять факты так, что доказательство некоего постулата становилось полным, исчерпывающим, не вызывающего ни малейшего сомнения. Профессор поставил точку на многих многолетних спорах историков. Он описывал жизнь великих правителей так, словно они были его соседями по лестничной площадке. Он поведал человечеству о том, что Абдул Кассим Исмаил – великий визирь Персии 10 века – во все свои походы всегда брал с собой библиотеку из 117 тысяч томов. Книги вез караван верблюдов, причем четыреста животных в этом караване располагались в алфавитном порядке, чтобы удобнее было найти нужную книгу. Профессору было доподлинно известно, что Великий Чингисхан умер во время секса, приняв такую же смерть, какая восемьсот лет назад постигла Аттила-Варвара в брачной постели с молодой женой Илидико. Благодаря профессору современные люди узнали пикантную деталь из жизни римского императора Юлия цезаря. Оказывается, правитель носил лавровый венок не ради обозначения своего величия, а для того, чтобы прикрыть прогрессирующую плешивость. С особым удовольствием Сидорский описал причуды римского императора Коммода, который обожал смотреть на гладиаторские бои в Колизее с участием карликов, горбунов, калек и прочих уродцев, собранных со всей Римской Империи.

Кто-то из его учеников на крыле от «жигуля» отчеканил фразу Коммода: "Величие Рима – это не мрамор сената, это песок Колизея". Этот странный сувенир, необыкновенно точно отображающий жизненное кредо профессора, висел в прихожей Сидорского на самом видном месте. Известность пришла к Артему Савельичу после выхода в свет его книга «Формула власти». В ней ученый доходчиво объяснил, что власть, которая дается человеку – не столько божий дар и счастливая комбинация звезд на небе. Это особый свод законов и правил, которым обязан руководствоваться всякий правитель, желающий себе долголетия. Трактат вызвал бурю эмоций. О книге говорили и спорили политологи, имиджмейкеры, советники всех мастей. «Государь» Макиавелли на ее фоне выглядел собранием расплывчатых и весьма сомнительных рекомендаций.

Именно эта книга натолкнула Влада Уварова обратиться за помощью к Сидорскому и просить его стать научным руководителем. Влад прочитал «Формулу» за одну ночь, находя ответы на множество вопросов, которые были для него камнем преткновения. При первой встрече с профессором Влад признался, что более всего его впечатлила расшифровка механизма власти римских правителей в раннехристианскую эпоху.

– Но у меня сложилось впечатление, – умничал Влад, – что вы не решились открыто сказать о своем сенсационном открытии и потому изложили его эзоповым языком.

– По-моему, это ты сейчас говоришь со мной эзоповым языком, – сердито заметил профессор. – Ну-ка, выкладывайте, что за впечатление у вас сложилось?

– Вы как бы невзначай выделили Калигулу, Нерона, Кассия, Марка Аврелия как людей, связанных какой-то одной тайной, – сказал Влад. – Я понял так, что эта тайна переходила от императора к императору эстафетой и по необъяснимым причинам оборвалась в пятнадцатом веке.

Профессор в это время заваривал чай и не смотрел на лицо Уварова, тем не менее прекрасно понял, что ученик имел в виду.

– Чушь говорите. Какая эстафета? Этих людей разделяли годы и даже столетия, – возразил он, но Уварову показалось, что профессор нарочно отрицает очевидное.

– А ваш намек о существовании некоего тайного противоборства между Калигулой и Сенекой…

– Какой еще намек?!! – сердито прервал профессор.

Влад находился под впечатлением и не мог остановиться.

– Намек на то, что начало этой эстафете положил Понтий Пилат, только вернувшийся из Иудеи…

Профессор выронил стакан, осколки брызгами разлетелись по кухне.

– Вы переучились, юноша, – произнес Сидорский, нахмурив брови. – Ничего подобного я не утверждал… Антинаучный бред… Гм, Понтий Пилат! Вы докатились до того, что смешали библейский персонаж с научной историей!

И все же Уваров не мог отделаться от ощущения, что в работе профессора он уловил призрачный, едва обозначенный намек на некий особый интерес только взошедшего на престол Калигулы к отозванному прокуратору Иудеи, и этот интерес кровавым катком покатился по императорским династиям.

Как бы ни сблизила совместная работа Уварова и Сидорского, профессор оставался человеком замкнутым, а порой даже нелюдимым. Но один эпизод из жизни ученого просто отравил Уварову впечатление о своем кураторе. Открытие было сколь неожиданным, столь же и отталкивающим.

Жил профессор в старом доме, когда-то давно построенном академией наук. Комнаты в нем были огромными, потолки высоченными, и если бы провести капитальный ремонт с заменой давно прогнившей сантехники и канализационных труб, да вставить пластиковые окна, да отремонтировать лифт, да умело перепланировать комнаты, то цены этому дому не было бы. Но жила в этом доме не элитная профессура, а ее обнищавшие потомки, и стены в подъездах были исписаны отнюдь не математическими формулами, и доносились из-за дверей квартир далеко не научные споры. Сидорский остался единственным жильцом, который соответствовал академическому статусу дома.

Влад довольно часто приходил к профессору, и это было необъяснимым исключением из правил: обычно Сидорский никого у себя не принимал. Возможно, профессору импонировал редкостный аскетизм и самоотверженность подающего надежды молодого ученого, который жил далеко за пределами черты бедности. Как-то профессор назначил Владу встречу на поздний вечер, но попросил обязательно созвониться с ним заранее. Влад битый час накручивал диск телефона, но у профессора все время было занято. «Должно быть, у него что-то с телефоном».

Стояла ранняя весна, на улице была отвратительная погода. Влад направился к академическому дому пешком, так было удобнее, чем дожидаться на продуваемой всеми ветрами остановке троллейбуса. Влад шел дворами, раздумывая над тем, что у профессора открылось одно неожиданное качество: он умел приземлить любую, даже невероятно вознесшуюся над эпохами личность, и объяснить всякий исторический феномен простыми и обыденными понятиями. Он зашел через арку во двор и увидел роскошную черную машину – кажется, это был джип «Лексус», впрочем, в марках автомобилей Уваров разбирался плохо, как, скажем, в названиях созвездий в ночном небе. Необычным было то, что подобные автомобили никогда не появлялись в этом бедном районе. Влад зашел в подъезд, обратив внимание на двух крепких мужчин, которые курили на входе и провожали его пристальными взглядами.

Влад поднялся на третий этаж, тщательно вытер подошвы ботинок о замусоленный половичок, как вдруг услышал за дверью профессора такое, что заставило его тотчас усомниться: а не ошибся ли он квартирой? Его рука повисла в воздухе, не достигнув кнопки звонка. Влад невольно попятился. Он ухватился рукой за поручень и стал спиной подниматься вверх, на пролет четвертого этажа. «Этого не может быть!». Темнота надежно скрыла его; Влад увидел, как дверь медленно, словно с опаской, отворилась… «А мне-то что? Мне-то какое дело до этого?»… Влад позвонил в квартиру профессора минут через двадцать. Сидорский выглядел растерянным, машинально протянул Владу руку и зашаркал вглубь гостиной, почти не отрывая ступней от пола. Влад последовал за ним, разглядывая его горбатую спину словно в первый раз и с ужасом понимая, что ему трудно сосредоточиться на истории, что в его воображении появляются назойливые картины того, как это могло происходить.

– Садись, – произнес Сидорский, думая, между тем, о чем-то своем.

На круглом столе лежал какой-то сверток. Сидорский встрепенулся, вспомнив о нем, обхватил своими непропорционально большими руками и попытался затолкать куда-то между книг. Обертка надорвалась, и к ногам Сидорского упала пачка денег, перетянутая резинкой.

– Каждый зарабатывает, как может, – проговорил Сидорский, изо всех сил пытаясь скрыть смущение. Он склонился, кряхтя, поднял деньги и некоторое время в нерешительности мял пачку в руке. – А ты не нуждаешься? Я могу дать…

Влад почувствовал, как горячая волна стыда пробежала по его телу и выплеснулась через лицо и глаза. Он уже не мог думать ни о чем другом, и эти мысли стали болезненно-навязчивыми, и от них хотелось побежать куда-то в сырую ночь, сломя голову, и прыгнуть в черную стылую воду какого-нибудь заброшенного пруда.

– Я тебе расскажу… потом… – пробормотал профессор. – Дай Бог, я не ошибся…