Трудовые будни барышни-попаданки

Пролог

Эмма Марковна вышла на веранду и позвала:

– Друг мой, время ужина. Может, хватит на сегодня работать?

Из мастерской мужа не донеслось ни звука. В теплице на другом конце дачного участка тоже было тихо. На запруду с соседскими детьми ушел? Михаил Федорович мог. Хотя врачи не рекомендовали. С его сердцем и по такой жаре в пруд с ключевой водой – опасно. Но поди внуши это мужчине! Он всю жизнь был здоров как бык, остер умом и спортивен. А плавать в холодной воде и вовсе обожал. Отчасти профессия обязывала. Как человек старой закалки, Михаил Федорович Головин считал, что следователь прокуратуры должен хорошо работать головой, ногами и кулаками.

– Как мальчишка, убежал потихоньку, пока я занята, – с легкой сердитостью вздохнула Эмма Марковна, сняла фартук, аккуратно повесила его на перила и сошла с крыльца.

Запруда находилась в двух шагах от дачи. Она вышла через заднюю калитку и поспешила по тропинке через черемуховые заросли на звук веселого детского смеха и мужского залихватского уханья. Не то чтобы ей так хотелось поймать мужа на горячем (если быть точной – на холодном) деле. Но она беспокоилась и предпочитала присмотреть, чтобы ничего не случилось.

Увы, ее беспокойство оказалось не напрасным. Поначалу-то немолодая женщина решила, что зря всполошилась. Запруда, мостки, не так уж и жарко, дело к вечеру. И муж не купается, а сидит и о чем-то разговаривает с ребятишками. Но вот совсем недалеко показалась маленькая лодочка. Ох, да это даже и не лодка! Это таз! В котором двое малышей решили пуститься в водное путешествие. Ох ты ж, пострелята! Не дай бог, перевернутся, от берега далеко отплыли!

Испуг словно притянул беду. Раздался громкий всплеск, таз остался на поверхности, а два мелких хулигана лет пяти канули в глубину как топорики.

Михаил Федорович после короткого разбега лихо сиганул с мостков прямо в середину пруда. И скрылся под водой. Одна секунда… Десять… Полминуты… Минута…

– О господи… Дети! Мишенька! – Эмма Марковна застала сам момент прыжка и вспомнила, что у Михаила Федоровича иногда прихватывает сердце от холодного, а в пруду бьют ледяные ключи.

– Живо домой, вызывайте скорую, зовите взрослых! – крикнула она перепуганным соседским мальчишкам, уже пробегая по мосткам и бросаясь в холодную воду как была – в домашнем халате. Главное – вытащить Михаила Федоровича и детей из воды, а там скорой дождаться!

Холодные ключи били со дна, их прозрачные струи, как руки, ухватили пожилую женщину за щиколотки, за талию, за плечи. И с неожиданной силой потащили на дно. Она отчаянно забилась, вглядываясь в зеленоватую глубину. Успела заметить мелькнувшую там тень, такую же извивающуюся, словно в щупальцах осьминога.

А затем сознание померкло.

Глава 1

Эмма Марковна Шторм

Неужели на дне бывает так светло?

Неважно, бывает или нет. Мне сейчас нужен воздух. Значит, надо наверх, к свету… Где Миша? Где дети? Я точно видела, что это соседская Танечка и ее шебутной брат-близнец Костя.

Буль-буль, фыр-р-р, фыр-р-р!

Всплыла я вовремя, еще пара секунд – и началась бы асфиксия. Или уже началась – не помню, как оказалась в этом водоеме. Что-то вспоминается. Но сначала надо отфыркаться, отплеваться и ощутить твердь под ногами. И найти своих!

Свои нашлись. Совсем рядом кто-то отчаянно барахтался. Разглядеть, кто это, я не могла, просто в пару гребков добралась и схватила. Сейчас вытащу…

Ага, щаз! Тут бы на плаву удержаться поначалу. Это точно не Мишенька, тот знает, как вести себя на воде. И для ребенка великоват… Ох, сейчас меня саму утопят! А на мне еще надето непонятно что. Но это точно не мой легонький летний халатик, который я надевала только на даче, когда готовила. То ли длинная ночнушка, то ли платье.

Пришлось вспоминать технику спасения на водах, рыкнуть на утопленника и, подцепив его за шиворот, потащить к берегу… незнакомому берегу и продолжать думать, как я тут оказалась. Слава богу, буксируемый объект тоже отфыркался, отплевался и начал дрыгать руками-ногами, облегчая мою задачу.

Что за плезиозавры на нашем пути? Самые обычные гуси. Надеюсь, они не собираются защищать свою территорию. Но птицы предпочли лениво свернуть в сторону. Так неторопливо, что я разглядела нитку водоросли на одной из лапок. Явно не дикие.

Вот и долгожданная твердь, хоть и илистая. Странно, вокруг пустынный берег, ни следа человеческого жилья. Только где-то в стороне виднеется нечто, похожее на кривой бревенчатый мост. А рядом со мной девчонка в мокрой рубашке до пят, синяя от холода и ужаса. Никак не пятилетняя!

– Барыня… – Девчонка кашляла и тряслась. И бормотала чушь. Какая еще барыня? Ох, грехи наши…

Зеркал даже в самых современных парках не водится. Значит, воспользуюсь водной гладью.

Я обернулась к воде, чтобы взглянуть на себя…

Что это?! Дайте другое зеркало! Или другую воду! Или другую меня!

Ладно, дождусь и найду где-нибудь настоящее зеркало. Может, неровная рябь на воде просто искажает мой облик. Или мозги от нехватки воздуха.

Сделав еще несколько шагов – я неожиданно здорово замерзла, хотя еще пару минут назад было очень жаркое лето, – выбралась на топкий бережок, вытащила следом недоутопленницу и поняла, что на мне надето тяжелое суконное платье какого-то исключительно дореволюционного покроя. А поверх него штука, какую я видела только на картинках в исторических книгах, – теплый капот. С завязками. А на голове настоящая мокрая шляпка.

– Барышня! Барышня! Слава богу, живая! Барышня!

Громкий крик заставил меня резко обернуться, поскользнуться и шлепнуться в топкую грязь. От кривого мостика в мою сторону косолапо бежал здоровенный мужик, заросший бородой по самые глаза. «Мужик» – это не только половая принадлежность, это еще и характеристика его внешнего облика. Потому как человек был в лаптях, серой холщовой рубахе и таких же штанах, а на голове у него был войлочный колпак, похожий на те, которые мы с мужем надевали в бане.

Муж! Мишенька…

Я забыла про мужика и снова посмотрела на воду, из которой выбралась. Это был вовсе не пруд. Вынырнула я в реке, не слишком широкой и по берегам заросшей камышом. Где-то рядом гоготали гуси, шумел ветер в одинокой березе. Ни следа мостков, черемуховых зарослей и дачных крыш за ними.

И ни следа моего мужа.

– Где мой муж? – спросила я подбежавшего мужика – кроме него, спрашивать тут было некого.

Мужик удивленно взглянул на меня. Потом чуть сдвинул головной убор, почесал в затылке. Казалось, эта манипуляция его перезагрузила, и мужик торопливо сказал:

– Найдется он, Эмма, сталбыть, Марковна, вот вам крест, найдется он. Вы-то живы, вот хорошо. А это кто еще?! Эй, девка! Отвечай! Ты чья?

Но девчонка в ответ только затряслась еще сильнее и окончательно обвисла у меня в руках.

– Вот что, все вопросы потом. Пошли-ка… куда-нибудь, где тепло и можно переодеться, – скомандовала я. И уже утопленнице: – Ну же, милая, потерпи немного, я тебя не донесу, шевели ногами!

Мужик только перекрестился, забрал у меня девчонку, закинул ее руку себе на плечо и зашагал к мостику. Вел он ее с деликатностью детсадовской воспиталки: идем-идем, деточка, а не хочешь, так потащу. А на меня несколько ошалело оглядывался.

Насчет мужа он точно ничего не знал. Мне бы тоже перезагрузиться. Забыть страх и боль, выяснить, куда я попала и что со мной происходит.

И важнее всего, понять, что мне нужно именно сейчас. Переодеться и обсохнуть. Мокрую спасенную незнакомку тоже высушить и переодеть. Небо в облаках, а березовые листья пожелтели. В такую пору простудиться – дело недолгое.

Поэтому я не упиралась, не спрашивала «куда идем?», а молча брела за мужиком. Он явно обращался со мной как с больной, но не ОРВИ, а чем-то душевным – и хорошо. Главное – не как с преступницей. Кстати, величал он меня странно – по имени-отчеству, но последнее произносил на своеобразный манер, с ударением на букву «о». Марко́вна.

А вот и цель недолгого пути. У мостика ожидал старинный конный экипаж, скромный, на двух лошадок. И почему-то сразу стало понятно: здесь это не экзотика, а единственное средство относительно комфортного передвижения.

Я не успела понять, откуда в моей голове всплывает глубинное понимание, как услышала радостно-взволнованный голос:

– Барышня, сердешная моя! Как напугались-то мы. Это что ж вы удумали, лишенько?! Топиться, да осенью! Грех-то какой!

– Не зуди, Павловна, – вовсю стуча зубами, велела я низенькой старушке в затрапезном платьишке и старой шали, накинутой на голову и плечи. – Подай лучше из сундука сухое. Да не только мне, но и вот детенку.

И полезла в рыдван. Точнее, в кожаный возок выцветшего желтого цвета. Скрипучий и облезлый. Или это правильно называется «кибитка»?

И, только оказавшись внутри, застыла статуей. Даже расстегивать мелкие-мелкие пуговички на платье перестала.

«Павловна»? Откуда я знаю, что старуху зовут Павловна?! И почему мужик в колпаке… Еремей? Почему он назвал меня правильным именем, хотя в зыбком речном отражении была вовсе не я?

Какая-то совсем молоденькая девушка, лишь очень отдаленно похожая на меня саму в двадцать лет. Бледная, худая, с лихорадочным треугольным румянцем на щеках. В историческом платье, вполне подходящем к окружающим лаптям и рыдвану.

Мысли застыли стеклом, а вот руки снова начали двигаться. Только как-то неловко – освободиться от мокрой, тяжелой и жутко неудобной одежды оказалось трудно.

– Барышня, голубушка, – раздалось снаружи. – Это что же… это вы за девкой прыгнули?! Ох, Матерь Божия…

Глава 2

Павловна довольно скоро влезла в закрытый возок и с причитаниями захлопотала вокруг меня. Помогла стянуть остатки мокрого, полезла в какую-то корзинку, достала оттуда маленькую бутылочку мутного зеленого стекла. Бормоча что-то про монастырскую рябиновку, живо растерла меня этим адским зельем, оказавшимся, судя по запаху, едва ли не чистым спиртом с ягодной отдушкой. И попыталась одеть, как маленькую.

– Чулки-то, барышня! Вот, шерстяные ваши, намедни я как раз пятки-то надвязала…

– Я сама. – Чулки пришлось отобрать. – Где девочка? Ее тоже надо переодеть.

– Да что ей сделается, поганке! – отмахнулась было пожилая женщина, но наткнулась на мой строгий взгляд и недовольно пробормотала: – Растерла я ее ужо да в рядно обернула, которым ваши платьица в сундуках укрыты были. Ну и рубашку дала свою, не побрезговала. Чай, не простынет, кобыла бесстыжая!

– Почему бесстыжая? – не поняла я.

– Да вы никак ослепли, барышня! – всплеснула руками старуха. – Брюхатая она! С кузовом! А раз топиться побегла, значит, не от мужа родного нагуляла, а так!

– И что? Пожалеть девчонку нельзя? – Я укоризненно покачала головой, соображая, что, кажется, меня и правда далековато в прошлое занесло, потому и говорить надо по-старому. – Мало ли, может, снасильничали, может, обманули. А ты сразу ругаться.

– И ваша правда, барышня, – неожиданно устыдилась Павловна, после того как с полминуты удивленно таращилась мне в лицо, будто я невесть что ляпнула. – Небось, дворовая девка чья-то… а девкам дворовым нонеча и замуж господа идти не разрешают. С замужней-то бабы и спрос меньше. Да и плохая она работница, с дитем на руках.

Я только горестно кивнула. Павловна выдохнула набранный было воздух и продолжила воркотню уже гораздо тише и спокойнее:

– Ишь чего удумали! В речку с моста кидаться! А может… – Она бросила натягивать на мою ногу второй чулок и заглянула мне в лицо снизу вверх. Ее темное морщинистое личико в обрамлении старого платка было похоже на грача, высунувшегося из дупла. – А может, барышня, вы не топились вовсе? Головка закружилась с непривычки, вы и свалились с моста-то? А? Или… неужели за девкой кинулись? Ну да, ну да… живая душа, известно! Я скажу Еремею-то, чтоб не пошел языком мести про то, что барышня Салтыкова руки на себя хотела наложить!

Я позволяла вертеть себя как куклу, потому что пребывала в прострации. Тело было как онемелое. Но последние слова старухи будто бы открыли заслонку в плотине. И самые разные сведения о жизни Эммы Марковны Шторм, урожденной Салтыковой, весьма взбалмошной мелкопоместной дворянки тысяча семьсот девяносто шестого года рождения, вдовы девятнадцати лет от роду, хлынули в меня водопадом.

Ох, Эммочка, экзальтированная барышня, попала ты в историю! Для начала – в историю 1812 года. Училась в дворянском казенном институте, вместе с ним была эвакуирована в Ярославль из Москвы, когда Наполеон был неподалеку. Оттуда отправила письмо маменьке, та послала кучера забрать дочку и отвезти домой, подальше от злодея Бонапарта, хотя тот уже из Москвы вышел. Мол, как весной все успокоится, обратно в Москву привезем.

Судьба решила иначе. Заехали в трактир при почтовой станции, а там ни еды, ни овса. Решила Эммочка сама разжалобить смотрителя и встретила в зале гвардейского поручика с лихими усами и шалым горящим взглядом заправского сердцееда. А что рука на перевязи – в военное время так красивее. Тут еще и метель, не уехать. Поручик заставил и самовар для барышни согреть, и постельку подготовить.

Вот только комнатка была одна на двоих. И такие пошли разговоры, сначала в зале, потом в комнатке, что наутро уехали они уже вдвоем. Поручик – в Санкт-Петербург, повидать родных перед отъездом в армию после ранения. А молодая невеста отправилась в столицу с ним. И в первом же храме обвенчалась с Михаилом Степановичем Штормом.

Маменька получала правду письмами, по частям. Как узнала о знакомстве – возмутилась.

«Чтоб шаматона твоего духу не было! Скорей в деревню! Уж если замуж невтерпеж, настоящего жениха найдем, из крепких. Вон соседский Порфиша недавно в отставку вышел, тоже офицерского чину!»

Фи… слова-то какие противные. А у Порфиши того из носу воняет и слишком длинные мосластые руки вечно торчат из обшлагов. К тому же небось сам сейчас пошел офицером в ополчение.

Да и к лицу ли маменьке играть в высокомерие? За душой и в прибыток будущему мужу у милой барышни Эммы только звучная фамилия да бриллиантовый фермуарчик – жалкие остатки когда-то богатого приданого прабабушки. Даже Порфиша не позарится, в маменькином поместье едва сорок душ! А папенькино наследство по дальним уездам раскидано, да и не намного богаче.

Потом узнала маменька про венчание. Радоваться бы, что дочь за гвардейским поручиком сама пристроилась, так опять решила ндрав проявить. Письмо прислала, запретила на глаза показываться. Проклясть не прокляла, но закончила послание сентенцией – мол, без материнского благословения в таких делах никогда счастья не будет.

Тогда Эммочка о словах этих не подумала. Приехала в блистательную столицу с мужем, поселилась далеко не в самой блистательной квартире в Коломне, почти на окраине Питера. Потом супруг отправился догонять свой полк и побеждать Наполеона. А Эммочка осталась у его родителей, вынашивать ребенка…

– Барыня! – В дверцу возка забарабанили, прерывая поток чужих воспоминаний. – Барыня, глядите! Вона там, двое скачут. Уж не по нашу ли душу?

– Так то дядюшкины вроде. – Павловна высунулась из-за полога и посмотрела туда, куда указывал кучер. – Эй, девка, да что ж ты там сидишь трясешься, болезная?.. Ох, грехи наши. Барышня, околеет ведь дуреха.

– Так давай ее сюда, давно пора, – отозвалась я изнутри. – Кто там скачет-то, нянюшка?

– Это за мной, – обморочно пискнул рогожный кулек, который Павловна решительно впихнула внутрь кибитки. – Ой, барыня… ой, пропала моя голова бедовая… Пусти лучше обратно в речку!

– А ну, тихо! – цыкнула я на девчонку, несильно хлопнув ее раз-другой по щекам. – Павловна! Разотри ее хорошенько да закутай как следует. И сама застынет, и ребеночка заморит! Грех!

– А и верно, барышня, а и правильно. – Павловна снова засуетилась. Только вот скачут дворовые-то… точно от старого барина, верно говорю. Кузьму я по долговязости да пегой бородище узнала, и второй тож вроде знакомый. Кабы чего не вышло…

– Разберусь. – Я поправила сухую рубашку, накинула сверху еще один капот и решительно выбралась из кибитки наружу.

Глава 3

В другой ситуации я бы полюбовалась двумя всадниками, бодро скакавшими по разбитой дороге. Но неслись они явно с определенной целью, и этой целью была наша кибитка.

Парень в лихо сдвинутом картузе обскакал экипаж, показал плетку кучеру – стой. Второй, чуть постарше, тот, которого опознали как Кузьму, обратился ко мне:

– Здравствуйте, сталбыть, сударыня. Ищем мы одну дуреху. Не встречали?

Как быть-то? Меня с детства учили, что надо всегда говорить правду. Но ведь девчонка-то прыгнула в речку от реальной проблемы. И говорят же: ложь во спасение. А если обман откроется?

Эти суетливые мысли бушевали в моей голове две-три секунды. А потом я поняла, как должна отвечать в такой ситуации. И заговорила высоким, резким, даже надменным тоном.

– Как ты к барыне-то обращаешься? Чай, я не чужая кровь хозяину твоему! Смотри, не свались из псаря в свинаря. Недосуг мне с тобой про дурех болтать, проезжай своим путем.

Я сама удивилась своему тону. Кузьма же не удивился совершенно, а лишь сказал:

– Извините, сталбыть, Эмма Марковна, коль мое слово вас обидело. Послали нас девицу найти, что из усадьбы сбегла, и возвращаться без нее не велели.

– Ну и ищите, – сказала я тем же тоном. – Еремей, трогай.

Однако кучер не сдвинулся – второй парень по-прежнему преграждал дорогу. И тихо сказал Кузьме, видимо старшему, впрочем, так, что я расслышала:

– И на мостку мокрые следы были, и здесь мокро. Не барыню, так кучера спросим. И заглянем.

Дело принимало не самый приятный оборот.

– Ну-тка, – рявкнул парень в картузе на слегка опешившего от такого крика кучера, – клянись Господом Богом, что девку не видели, в возок не сажали!

И для убедительности поднес болтавшийся арапник, или уж не знаю, как назывался хлестательный предмет, к лицу кучера.

Вместо возницы испуганно перекрестилась Павловна, а тот просто вытаращился. Его секундный ступор позволил ответить мне. Причем совершенно своими словами.

– Я категорически и официально запрещаю своему персоналу отвечать на любые вопросы посторонних лиц.

Правда, голос мой был громок, так что даже испугалась – не сорвусь ли на визг. Не сорвалась.

Мой барский тон, вкупе с потоком непонятных слов, сбил с толку незваных гостей. А моих попутчиков, пожалуй, ободрил.

Но разговор надо было заканчивать. Пока не заплакала от страха. И я, порывшись в памяти той Эммы Марковны, продолжила так же громко, но уже не боясь свалиться в визгливую истерику. Это они должны лучше понять, чем любых «посторонних лиц».

– Эй, Пална, Еремейка, уши закройте! Бы-ы-ыстро! Ты, холоп безмозглый, впрямь решил под полог рыло совать?! А если там мое белье? Ты понимаешь, хамово отродье, такие обиды дворянскому сословию ни-ко-гда не прощаются? Ты у меня в ножках бы валялся – мол, пусть меня Иван Платоныч посечет до трехдневной отлежки. Хуже будет, когда я тебя проучить возьмусь. Я офицерская вдова, думаешь, у меня друзей не осталось? Думаешь, как расскажу им об обиде, не приедут? Знаешь, как в Польше наши офицеры шляхту наказывали, которая над ними смеялась? В телегу запрягали, грузили кирпичами и гнали десять верст. Ты здоровый, ты и один вытянешь!

Я замолчала, горло пересохло. Сработало или нет?

– Вы, сударыня, не серчайте, – растерянно произнес Кузьма. – Уразумели мы – нет девки у вас. Погнали, Петька! По берегу проверим. Не иначе девка топиться сюда бежала, дык не стала бы барыня ту дуру из речки тащить, на что ей та кобыла гулящая?

И первый поворотил на обочину.

А я, чувствуя, как трясутся руки, ноги и все остальное, что тут у меня есть, полезла внутрь кибитки.

– Барышня, родненькая. – Павловна торопливо сунула мне в лицо бутылочку темного стекла, из которой едко пахло травами на спирту. – Глотните-ка… Эка вы их!

Рогожный кулек на противоположном сиденье тихо всхлипнул. Я откашлялась после забористой настойки и поняла, что руки перестали трястись. Зато навалилась сонная одурь, хоть сейчас падай на набитые конским волосом подушки сиденья. А может, не такая плохая мысль? Не спать, но полежать и подумать, куда я, собственно, еду в теле молодой барыни и что ждет меня в конце пути. И как оно вообще на этот путь свернуло…

Итак, вот и продолжение нашего сериала, увы, безрадостное.

Маменька узнала, что скоро станет бабушкой. Не сменила гнев на милость, только прислала в Питер возок с разной домашней снедью – уж очень провиант вздорожал после французского разорения – да крепостную девку Лушку. Лушка тоже была беременной, по расчетам маменьки должна была родить и выкармливать барского ребенка вместе со своим.

А письма не прислала. Не простила.

Родились младенцы в срок, двое – мальчик и девочка. Но наследника едва успели покрестить, как помер, слабенький был да болезненный. А вот дочь оказалась крепенькой, как и положено, но Эммочка заболела при родах и от известия о смерти мальчика второго ребенка долго даже не видела, а потому не полюбила.

Лушка родила тоже, нянчилась с двумя младенцами, Эммочка тому и радовалась. Доктора советовали почаще бывать на свежем воздухе. А так как в Питер-городе никаких садиков возле домов обычно не предусмотрено, гуляла офицерская жена подальше от Коломны. Свой выезд родители Михаила Степановича, конечно же, не держали, зато муж оставил немножко денег, так что пятака на извозчика хватало доехать до бульвара и Невской набережной.

Одна барышня долго гулять не будет. Появились у нашей Эммочки воздыхатели, все больше мелкие чиновники. Она, конечно же, дальше легкого флирта не допускала, так, перемолвиться словом. Думала про себя: кабинетский регистратор сравнительно с поручиком гвардии – это как подберезовик сравнительно с боровиком. Так я ведь не срываю, а просто гляжу.

Еще одна зима прошла. Вести долетали – узурпатора Бонапарта побили во всей Европе, теперь во Франции война идет. А потом стало известно, что наш царь Александр в Париж вступил, а Наполеона на остров Эльбу отправили.

Частные новости не курьеры привозят. Только когда в Петербурге проклюнулась чахлая листва, узнала Эммочка, что гвардии поручик Михаил Степанович Шторм погиб при взятии города Парижа, на окраине, именуемой Монмартр.

От горя его отец слег, мать за ним ходила, невестку почти не замечала. Эммочка отписалась маменьке. Та в ответ письмо прислала, не очень-то доброе. Мудрствовала много о том, как в жизни бывает, когда под венец без благословения родительского. Будто коль благословила бы, так и пуля французская мимо мужа пролетела бы! А потом добавила: если новая родня без куска хлеба оставит, так и быть, приезжай, для тебя кусок найдется.

Свекровь да свекор куском не попрекали, но жили бедно. Намекнули – надо бы вдове о пенсионе похлопотать.

Эммочка этим и занялась. Да только в присутственных местах много было таких офицерских вдовушек. Стала она и дальше флиртовать с чиновниками, спрашивать, как можно зайти в нужное ведомство, чтобы не с парадного входа.

Нашелся один заступник, коллежский секретарь Анатоль. Обходительный, речистый, скорый на комплименты. Говорил, что мужа покойного представили к производству в капитаны, но произвести не успели. Надо постараться, выхлопотать пенсион за гвардейского капитана, но для этого лучше не спешить.

Они и не спешили. Гуляли по Невскому, в кондитерские заходили. Шампанское, ликеры – всякое было.

А кончилось все хуже некуда. Санкт-Петербург не деревня, но нашелся добрый человек, что навестил свекровь со свекром и рассказал, как их невестка с красавцем-усачом выходила из экипажа возле гостиницы. Свекор аж с постели соскочил и велел из дома выметаться. Свекровь еще ребенка отобрать хотела, но уж этого Эммочка не позволила. Был бы жив сынок, наследник, свекры еще поборолись бы, а за девчонку так, для порядка только пытались уцепиться. Отдали.

Кинулась вдова к Анатолю по известному адресу. На стук открыла незнакомая дама, представилась женой. А за ее спиной еще какие-то женские голоса хмельно смеялись да непристойности выкрикивали. Понятно, что за жена – актриска… с подружками. Да разве ж от того легче?

Так и осталась Эммочка одна в Петербурге. Или на паперть, с младенцем и протянутой рукой, или к сердитой маменьке.