Змей и Радуга. Удивительное путешествие гарвардского ученого в тайные общества гаитянского вуду, зомби и магии

IV. Белые ночи живых мертвецов

Я прибыл на Гаити в апреле 1982-го. С собой у меня были первоначальные догадки, письмо психиатру Дуйону, лечившему Нарцисса в Порт-о-Пренсе, и две фамилии, которые в Лондоне мне дали в Би-би-си, а именно: Макс Бовуар^[44] – рафинированный представитель интеллектуальной элиты Гаити, и Марсель Пьер – жрец культа водун или хунган, предоставивший англичанам образец пресловутой отравы. «Зло во плоти», по словам одного журналиста.

Подлетая к Гаити, нетрудно понять ответ Колумба на просьбу королевы Изабеллы^[45] показать ей, как выглядит остров Эспаньола, будущий Гаити^[46]. Схватив листок бумаги, который был под рукой, он смял его и швырнул на стол. «Вот она», – сказал мореплаватель^[47].

Колумб попал на Гаити через Сан-Сальвадор, где произошла первая высадка на землю двух будущих Америк. Тамошние жители рассказали ему про гористый остров, где жёлтые камни сверкают в речной воде. В придачу к золоту, адмиралу достался тропический рай. Он с восторгом живописал королеве здоровый климат и плодородие земли, где рекам нет числа, а деревья растут до самых небес.

Аборигенов племени аравака он хвалил за щедрость и добродушие, умоляя королеву взять их под свою опеку. Что и было сделано. Приобщение туземцев к прелестям европейской цивилизации XVI-го века проходило столь благотворно, что за следующие пятнадцать лет их стало 60 тысяч вместо полумиллиона. Ещё одной жертвой европейской жадности стали пышные леса. С исчезновением эвкалипта, сосны, махагони и палисандра нежная тропическая почва обратилась в сажу, от которой почернели реки.

Наблюдая с высоты пустынные ландшафты и оголённые склоны, я представлял колонизаторов не иначе как в образе саранчи, занесённой на остров чумными ветрами четыре сотни лет назад.

Стольный город Порт-о-Пренс распростёрт посреди знойной равнины на краю залива в окружении гор, а за ними взмывают другие горы, создавая иллюзию огромных просторов Гаити, в которых теряются мириады людей, но суровая статистика неумолима.

На всего-то 10 тысячах квадратных миль там обитают 6 миллионов человек. Первое впечатление от столицы – хаотическое мелькание жителей, город безумный и неудержимый. Прибрежные трущобы в испарениях прачечных. Памятники – истуканы, словно покрытые струпьями проказы. Пламенеющие ветви делоникса^[48] вдоль улиц, пропахших рыбой, потом, золой и нечистотами.

Ослепительные фасады казённых зданий и президентский дворец неземной белизны. Крики и завывания базарных торговцев, треск допотопных моторов, едкий чад выхлопных газов. Словом, вся прелесть и вся мерзость типичной столицы третьего мира налицо, но взгляд новичка замечает кое-что ещё. Гаитяне не ходят, а проплывают с гордым видом. Сложены они безупречно. Смотрят весело и дерзко, беззаботные на вид.

В столице, омытой утренним дождём, есть порочное обаяние. И это не обман зрения – городской воздух наэлектризован первозданной энергией кутежа сильнее, чем в других местах Южной и Северной Америки. Заметив это с первых минут и ощущая потом в последующие месяцы, проведённые на острове, я не сразу сумел понять природу такого положения дел. Разгадку подсказало мне зрелище, виденное в дальнейшем неоднократно. На выезде из аэропорта мне попался гаитянин, танцующий в лучах заката с собственной тенью, сохраняя здоровый вид человека, довольного жизнью.

Меня приютил отель «Олоффсон», чьё аккуратное здание, утопая в побегах бугенвиллеи^[49], было словно пропитано позабытым воздухом американской оккупации. Оставив багаж на вахте, я сразу отправился к Максу Бовуару, который жил в Мариани, на юге столицы, по ту сторону шумной магистрали, известной как Карфур-Роуд. Просачиваясь вглубь острова, по ней проходит весь транспорт, это не шоссе, а скорее живые подмостки, на которых зримо явлены быт и драма большого города. Мой водитель как рыба в воде петлял на дороге среди грузчиков под гнётом всевозможной клади: от льда и угля – до мебели и рыбы. Со всех сторон ползли расписные автобусы, подбирая пассажиров, несмотря на отсутствие мест. Нахальные торговки трясли товаром с порога лавчонок, ремесленники кроили из покрышек шлёпанцы и выковывали рессоры из металлолома. Девицы в облегающей синтетике маячили в дверных проёмах, увитых каладиумом^[50].

Грязный, пёстрый и шустрый бульвар с множеством забегаловок, манящих прохожего заглянуть внутрь. Сразу за погостом, с вымытыми добела надгробиями, дорога вдруг широко раскрывается, и ты впервые после Карфура чувствуешь близость моря. Проехав около трёх миль туда, где камни омывает вода, шофёр повернул в какую-то рощу.

У ворот меня встретил слуга. Минуя чудный сад, мы проследовали в пристройку на другом краю усадьбы. Там, на фоне пыльных амулетов и полотен африканской живописи, меня дожидался Макс Бовуар. Он был чрезвычайно импозантен – рост, манеры, костюм. Свободно владеющий несколькими языками, он подробно расспросил меня о прежней работе, о научных интересах и о цели моего визита. Я, в свою очередь, ознакомил его со своей первоначальной гипотезой о роли ядов при изготовлении зомби.

– Ох уж эти зомби! А вас не рассмешит жалкий вид этих несчастных?

– Трудно сказать. Не больше, чем мой собственный, вероятно.

Мой ответ вызвал улыбку:

– Сказано по-гаитянски. Мы, в самом деле, потешаемся над нашими бедами, сохраняя это право только за собой. Боюсь, что вам долго придётся искать этот яд, мистер Дэвис, – продолжил он после долгой паузы. – В зомби превращает не отрава, а бокор.

– Бокор?

– Священник-левша, – пояснил он загадочно. – Хотя разделять левшей и правшей неправильно^[51].

Он снова прервался.

– В каком-то смысле мы, хунганы, мы все – бокоры. Хунгану нужно знать зло, чтобы его одолеть, но ведь и бокор должен проникнуться добром, чтобы не дать ему восторжествовать. Это, как видите, единое целое. Владея магией, бокор может сделать зомби любого – гаитянина, живущего за границей, иностранца. Так же и я могу исцелить его жертву по своему выбору. В этом наша сила и мощнейшая форма обороны. Но болтать об этом без толку. На этой земле всё на самом деле не такое, каким кажется.

Бовуар любезно проводил меня к машине, так и не предоставив конкретной информации по теме, которая, как я ему сказал, меня интересовала. Вместо этого он, будучи служителем культа водун, пригласил меня на церемонию, которая должна состояться той же ночью у него дома. Место нашей встречи и есть унфор – святилище, храм и алтарь верховного жреца.

Такие коммерческие представления для туристов Бовуар устраивал каждый вечер. Взимая за вход по десять долларов, идущие на содержание семьи и свиты, насчитывавшей более тридцати человек. Я приехал к десяти и меня препроводили во внутренний дворик с колоннами, где под навесом были расставлены полукругом столы. Во главе одного из них восседал хунган Бовуар.

Лакей принёс мне выпить. Мы с хозяином изучали разношёрстное собрание гостей, среди которых, помимо гаитян, были французские матросы, профессор антропологии из Милана, уже побывавший здесь утром, парочка журналистов, и делегация американских миссионеров. Что-то громыхнуло, и Бовуар велел мне смотреть вглубь алтаря.

Девушка в белом – одна из унси или посвящённых в таинства храма, шагнула в дворик из темноты и, кивнув в обе стороны, зажгла свечу, поставив её на землю. Жрица или мамбо, повторив телодвижения девицы, вынесла чашу с кукурузной мукой, изобразив с её помощью какой-то каббалистический символ на земле^[52]. Это, пояснил Бовуар, веве – эмблема лоа, то есть демона, вызываемого в данный момент. Затем мамбо плеснула водой на четыре стороны света, не забыв оросить центральную колонну дворика, через которую духам предстоит войти в этот мир. Потом водой оросили три барабана и порог храма. Покончив с водными процедурами, мамбо обвела посвящённых против часовой стрелки вокруг пото митана^[53] – центрального столба. Процедура завершилась коллективным коленопреклонением перед верховным жрецом.

Сжимая погремушку, Бовуар руководил молебном, поочерёдно выкликая духов сообразно иерархии пантеона водун. Он вёл богослужение на ритуальном языке. В словах на нём хранились тайны древних преданий.

Ударили барабаны. Первым пронзительно и дробно заверещал самый маленький – ката, по которому бьют парой тонких и длинных палочек. Раскатистый грохот второго заглушило громовое эхо земной утробы – это вступил последний, именуемый маман, самый большой из трёх. У каждого из них был свой ритм и своя тональность, но в то же время звук их был на редкость цельным, и бил по нашим нервам. Крики жрицы рассекали ночной воздух под канонаду ударных инструментов, чьим залпам согласно кивали верхушки вековых пальм.

Хоровод адептов извивался, пульсируя, словно единый организм. Послушницы метались от публики к алтарю и обратно, каждая сама по себе. В их танце отсутствовала чёткая хореография ритуала. Они словно кидались прямо на силы природы стремглав плечами и руками, а ноги многократно повторяли обманчиво примитивные па. Танец демонстрировал стремление, решимость, сплочённость и выносливость.

Он продолжался минут сорок, предваряя второе действие. Маман сошла с устойчивого ритма остальных барабанов, затем снова вернулась, выстукивая бешеный и неровный, прерывающийся ритм. Возникла зияющая пустота и смертная тоска – сейчас она уже во власти духов, вольных сделать с ней что угодно. Танцовщица замерла. А барабан продолжал греметь, и каждый удар, казалось, ложился на спину несчастной. Затем, стоя на одной ноге, она дёрнулась, описав пируэт, и стала метаться по двору, спотыкаясь и падая, хватая руками пустоту, гонимая боем беспощадных барабанов. И на волне их грохота явился демон. Буйство отступило, одержимая медленно обратила лицо к небесам. Её оседлал невидимый всадник, и она стала частью его. Лоа – тот, ради кого затевалось представление, пожаловал сюда собственной персоной.

В период моих странствий по Амазонке я ни разу не сталкивался с явлением такой грубой и мощной силы, как эта сцена одержимости. Миниатюрная женщина носилась по двору, легко, словно младенцев, поднимая в воздух крупных мужчин. Она разгрызала зубами стаканы, сплёвывая осколки стекла себе под ноги. Жрица протянула ей живую голубку. Крылья тотчас были оторваны, а голова откушена.

Демонстрируя свою ненасытность, духи овладели ещё двумя девицами. Беснование длилось добрые полчаса, жрица опрыскивала кордебалет водой и гаитянским ромом, дирижируя ритуальной погремушкой ассон. И всё это под несмолкающий барабанный бой.

Духи покидали тела танцовщиц так же незаметно, как и проникли, и те – одна за другой – падали в изнеможении на землю. Готовеньких уносили привычные к этому зрелищу слуги. Наблюдая за Бовуаром, я окинул взглядом аудиторию. Кто-то нервозно аплодировал, вид остальных был скорее озадаченный.

А необычная ночь между тем только начиналась.

– Главное впереди, – пояснил Бовуар. – Только что показанный нам ритуал Рада^[54] почти идентичен поклонению дагомейским богам. Для гаитян эта Рада воплощает постоянство тёплых чувств и тепло нашей праматери Африки. В районе Порт-о-Пренса преобладают демоны новой породы, взращённые на крови и оковах колониального прошлого. Мы называем их Петро, в них клокочет бесстрашие и ярость, позволившие сбросить кандалы рабства. Как вы могли заметить, ритмический рисунок ударных и хореография танцев весьма отчётливы. Рада попадает в такт, а Петро бьют наперекор, резко и безжалостно, как удары кнута из недублёной кожи.

Духи появились снова – в огне, окружающем столп пото митан. Одержимую пронзил единый спазм, рухнув на колени, она взывала на каком-то древнем наречии. Затем она выпрямилась и завертелась волчком, сужая круги, пока не рухнула прямо на жаровню. В этом положении она пребывала недопустимо долго, пока не отпрыгнула, всколыхнув целое облако искристого пепла.

Замерев, она уставилась на пламя и закаркала вороной. Потом снова склонилась над ним. В руках у неё оказались две горящие головёшки, ударив одной о другую, одну она выронила, и принялась лизать ту, что осталась в руке, и сладострастно льнула к ней языком. В её губах оказался зажат уголёк размером с райское яблоко. Кружение возобновилось. Трижды обойдя вокруг столпа, она упала в объятия жрицы, так и не выронив то, что держала во рту.

По завершении церемонии Бовуара окружили с расспросами зрители, но меня больше интересовало кострище у подножия столпа. От него всё ещё веяло жаром. С помощью двух щепок я выудил оттуда непогасшую головёшку.

– Вы удивлены?

Я обернулся. Голос принадлежал одной из унси. Белое платье на ней не успело подсохнуть от пота.

– Ещё бы! Это поразительно.

– Лоа силён, огонь перед ним бессилен.

Сказав это, она направилась к столу Бовуара. Её английский был безупречен. Со мной говорила Рашель – шестнадцатилетняя дочь хозяина дома. В её походке сквозило продолжение ритуального танца.

Я вернулся в отель, словно меня там не было несколько дней. В ночные часы здание смотрелось по-иному. При свете дня это был белоснежный теремок, хрупкий и приглядный – пряничная фантазия башенок, куполов и окутанных шёлком минаретов, колеблемых порывами морского ветра. За полдень старая древесина распухала от влажного зноя, в воздухе веяло штормом. После ежедневного ливня происходило омоложение фасада, от него снова веяло чистотой и уютом на фоне тропического заката. Теперь же, под тусклой луной, он напоминал гиблое место. От заросшего дворика и ворот, от захлопнутых ставень, слепо глядящих поверх голов, веяло запустением и жутью.

Томимый бессонницей, я сидел на веранде, пытаясь осмыслить зрелище, показанное мне Бовуаром. Я самолично видел, как женщина держит во рту раскалённый уголёк около трёх минут, безо всякого вреда для себя. Ещё более поразительно, что ей приходится проделывать это ежевечерне, как в цирке. Я перебирал в уме прочие секты, где крепость веры адепта принято проверять огнём.

В бразильском Сан-Паулу сотни японцев отмечают день рождения Будды прогулками по жаровне, чья температура достигает двухсот градусов по Цельсию. Посещая Грецию, туристы наблюдают огнеходцев в селении Айя Елени, убеждённых, что им не даёт обжечься святой Константин. Схожие вещи происходят на Сингапуре и по всему Дальнему Востоку. В поисках рационального пояснения этому феномену западные учёные доходят до абсурда. Как правило, ссылаясь на некую «точку Лейденфроста^[55]», при которой вода на сковородке скатывается в шарики. Суть данного эффекта в том, что пар между раскалённой поверхностью и влагой образует защитный слой, предохраняющий от ожогов кожу ступней.

Теперь эта теория выглядела смехотворно и нуждалась в радикальном пересмотре. Во-первых, капля воды на сковороде и нога на углях, или уголёк в губах, это совсем не одно и то же. Язык можно обжечь по оплошности, сунув не тем концом тлеющую сигарету. Побывав в индейских парилках, я убедился, что высокие температуры можно выдержать только под надзором опытного знахаря.

Ну а после того, что я видел у Бовуара, любая попытка разъяснить это чудо чисто технически, не касаясь вопросов сознания и веры, стала для меня бессмысленной. Той женщине определённо была открыта некая духовная сфера. Поразительна была и та лёгкость, с какой она выходила за грань возможного в нашем мире. Недостаток опыта и знаний не позволял мне рационально разобраться в том, что едва ли удастся когда-нибудь забыть.

– А что, друг мой, привело сюда вас? – Я встрепенулся, повернул голову и увидел худого мужчину в белом костюме. Он сидел на ограде веранды, как птица на жёрдочке. В правой руке незнакомца мелькнула трость из слоновой кости с серебряным набалдашником.

Определённо, журналист.

– И какой лик этой страны хотелось бы вам повидать? Её страдания, её нищету, то есть голую правду?

Он не спеша пересёк веранду и опустился в плетёное кресло, закинув ногу на ногу. Деревянные лопасти вентилятора над его головой кружили в такт заученному тексту. Передо мной, видимо, был мошенник, не лишённый карикатурного шарма.

– Край родной, пригожий край! – продолжил он, пригорюнившись. – Тобою правят глупцы. Смотрите, как разъезжают они в серебристых авто, вперив руки в руль, с улыбкой сатира, осквернившего невинную родину, друг мой.

Он говорил, как будто выпил лишнего, но взор не был мутным.

– Вам не мешало бы узнать другой Гаити, хотя это и не для слабонервных. Гаитяне бывают трёх видов – богатые, бедные и гаитяне, какие они есть на самом деле. Мы разучились плакать. Наше несчастное прошлое забыто, как непристойный сон, как неловкая передышка перед позорным настоящим.

Я собрался уходить.

– Вижу, я вас напугал. Глубочайшие извинения.

Пожелав незнакомцу спокойной ночи, я направился через веранду к себе в комнату. Он следил за моим отражением в тусклом зеркале.

Я проснулся рано, исполненный решимости ехать на север от Сен-Марка ради встречи с Марселем Пьером, так звали хунгана, якобы снабдившего Би-би-си образцом яда зомби. Перед выходом мне позвонил Бовуар и, узнав о моих планах, предложил в качестве переводчика свою дочь Рашель.

Я дожидался их прибытия на веранде отеля. Рашель была в платье из хлопка, его узор сливался с алебастровой лестницей «Олоффсона», по которой они с отцом поднимались, как на акварели.

Выезд к побережью совсем не походил на мои поездки в обеих Америках. Сначала мы ехали мимо доков, где чёрные хижины смотрят на круизные суда, а мужики с ножищами как наковальни катают ветхие тележки с коровьими шкурами, с которых капает кровь. Миновав городскую черту, мы попали в пышные заросли тростника, именуемые равниной Кюль-де-Сак, простёртой до склонов хребта Шен-де-ла-Сель, затем снова свернули к морю. Далее, посреди мазанок, крытых пальмой и бетонных надгробий – вереница худых темнокожих фигур на велосипедах, красноречиво говорящая о том, что до Африки здесь рукой подать. Всю продукцию этого неимоверно щедрого края принято транспортировать на голове – корзины зелени и баклажанов, вязанки дров столы, гробы, тростник, уголь в мешках, воду в вёдрах, и бессчётное количество всякой всячины непонятного предназначения. Большое и малое ставится на макушку не столько в силу необходимости, сколько по привычке бросать вызов законам гравитации. Сбоку от трассы, в тенистом туннеле деревьев ним разыгрывался целый водевиль деревенской жизни.

Мне повезло, что рядом была Рашель. Как ребёнок среди аттракционов, она любовалась происходящим, с азартом поясняя то, что я не успевал заметить, а тем более понять без подсказки, и так из анекдотических бытовых мелочей вырисовывалась единая картина. Молодая жизнь самой Рашели тоже была полна контрастов. Прошлой ночью я был очевидцем её шаманства, а теперь, беседуя с нею же, я сознавал, что со мной общается высокообразованный человек даже по американским меркам.

На самом деле, Рашель родилась в США и до десяти лет жила в Массачусетсе. По возвращении на Гаити её определили в частную школу, где на английском языке обучались дети дипкорпуса. Вот почему в поездке за препаратом, который обещал Марсель Пьер, мы говорили с ней то о зомби и о занятиях в ВУЗе – учебниках, переходах на следующий курс, допусках к экзаменам – а потом речь снова заходила о лоа. Не знаю, заметила ли она, насколько подобные гаитянские темы, ей казавшиеся обыденными, для меня были в новинку. Кажется, да.

– А чем зарабатываете на жизнь? – спросила она среди прочего.

– В основном, этноботаникой.

– Это что такое?

– Нечто среднее между антропологией и биологией. Мы занимаемся поиском новых лекарств в растительном мире.

– И как – находите?

– Пока нет, – усмехнулся я.

– А мне бы хотелось изучать антропологию или литературу. Скорее, всё-таки антропологию.

– Я тоже так считаю. От одних книг устаёшь.

– Я уже устала.

Она стала всматриваться в горные склоны, вздымавшиеся над дорогой вдоль моря.

– Где-то здесь коллега моего отца видел, как из пещеры вылетел огненный шар, – сообщила она.

В Сен-Марке царил покой. В полуденное пекло не высовывались даже собаки. В дальних концах пустынных пыльных улиц бледно поблёскивала дымка. Дома из кирпичей и брёвен, обезображенные возрастом, стиснутые в кольцо шероховатыми холмами, на которых не росло ни травинки, и долгие мили безликих возвышенностей, переходивших в далёкие горы, чьи вершины прятались в небесный горизонт.

Мэром Сен-Марка служил когда-то дядя моей спутницы, но нам не понадобилась его помощь, чтобы найти Марселя Пьера. В городке он был личностью известной. Механик указал на бар и бакалею в северной части города, именуемой Осиными Вратами. Заведение, которым владел Марсель Пьер, называлось «Орёл», и прямо за ним он устроил себе унфор.

В сумрачных сенях, подпирая собой музыкальный автомат Вурлицера^[56], маячила доминиканка, явно равнодушная к шумной музыке, изрыгаемой аппаратом даже в столь ранний час. Рашель поздоровалась. Указав нам столик на крыльце, женщина исчезла внутри, оставив после себя кислый запах дешёвых духов. Музыка гремела невыносимо, и мы решили тоже проникнуть внутрь. Задняя часть помещения была разбита на крохотные кабинки, пронумерованные от руки. С потолка свисала лампа без абажура. Я представил, что здесь творится по ночам, в лабиринте ячеек, кишащих податливыми духам телами.

Явился паренёк, после коротких переговоров проводивший нас до ворот, отделяющих унфор от обычного земного мира. Он трижды постучал в ворота. Марсель Пьер показался в обществе томной и невысокой особы женского пола. Сам он был высок и мускулист – на худощавом теле выдавались мышцы. Плоское лицо скрывали тёмные очки, а снизу дерзко выпирал кадык. На нём был красный костюм и кепи для гольфа с эмблемой завода по производству инсектицидов.

Как мы договорились ещё по дороге, Рашель представила меня Пьеру как гостя из Нью-Йорка, представляющего влиятельные круги, готовые щедро оплатить его услуги, в том случае, если он будет действовать согласно инструкциям, не задавая лишних вопросов. Такое предложение на Пьера не произвело должного впечатления. Оглядев нас неторопливым и тяжёлым взглядом, он отстранённо произнёс слова, будто говорил не с нами. Выглядел он неестественно спокойно, и вскоре стало ясно, что его волнуют только деньги – когда и сколько.

Я попросил показать, как выглядит легендарное вещество, и он отвёл нас во внутреннее святилище храма, именуемое баги. Большую часть помещения занимал алтарь, уставленный аксессуарами, среди которых сверкали порошки, бутылки из-под вина и рома, колода карт, перья, католические литографии, голова куклы и три черепа, среди которых один был собачий, а другой – человеческий. На стене висел выпуклый скелет иглобрюха, кнут из волокна агавы, и жезл, украшенный кольцами тёмной и светлой древесины.

Запустив руку в груду хлама на алтаре, Марсель извлёк пакетик с пузырьком от аспирина. Затем настал черёд бутылки из-под кетчупа. Плеснув на ладони маслянистой жидкости, он натёр ею открытые части тела, и велел нам проделать то же самое. Настой попахивал аммиаком и формалином. Далее, замотав красной тряпицей нижнюю часть лица, он осторожно откупорил пузырёк. Внутри находился зернистый порошок светло-коричневого цвета. Отступив от алтаря, Марсель степенно убрал повязку с левой щеки. На ней красовался свежий шрам. Так он рассчитывал нам показать силу препарата.

Мы приступили к торгам. Колдун вручил мне подобие прейскуранта в продуктовом. Столько-то за зомби, столько-то за отраву. Плюс раскопки на кладбище. Внизу была указана общая сумма. Его бесцеремонная деловитость не внушала ни надежд, ни подозрений. Утром деньги – вечером зомби.

Проведя на острове всего двое суток, я успел поверить, что в этой стране чудес возможно всё что угодно. Я настаивал только на своих условиях. Установленная стоимость вещества будет погашена лишь в том случае, если мне покажут весь процесс, предоставив сырьевые образцы каждого ингредиента. Он задумался, но вскоре согласился. В течении суток мы сообщим о готовности к продолжению сотрудничества, сказал я колдуну.

Тем же вечером, по возвращении в Мариани, я детально обсудил результаты визита с отцом Рашели. Он заверил меня, что хунган без труда вернёт зомбированного в прежнее состояние. Его уверенность, в сочетании с моими сомнениями в том, что зомби вообще существуют, укрепили мою решимость довести эксперимент до конца. Пускай Марсель Пьер покажет, на что он способен, а там видно будет.

На другой день мы приехали утром, и в сопровождении Марселя Пьера отправились в комендатуру за пропуском на кладбище. Нам отказали, но не по моральным причинам, а за отсутствием у меня справок, которые выдают в столице. Марсель намекнул, что вместо свежевырытого материала можно воспользоваться подручными костями из его личной коллекции. Я не стал возражать, и первая половина дня была посвящена сбору ингредиентов пресловутой настойки.

В старой аптеке мы закупили несколько пакетов разноцветных присыпок с названиями под стать их магическим свойствам – «ломаю крылья», «реж у воду», «чту перекрёстки». Совершив эти покупки, мы поехали в северную часть для сбора листьев на пустыре. В унформы вернулись за полдень. Под соломенным навесом святилища Марсель Пьер приступил к изготовлению эликсира. Он истолок в ступе сухие листья, затем раздробил человеческий череп, пересыпая осколки содержимым пакетиков. Работал он урывками, но кропотливо, напоминая насекомое, занятое ему одному понятным делом. С наступлением сумерек он вручил мне стеклянную банку, в которой лежал тщательно просеянный им тёмно-зелёный порошок.

Рашель откупорила ром, и трижды плеснула из бутылки на землю, задабривая лоа. Марсель одобрительно кивнул. Отпивая из горлышка, я уведомил Марселя о намерении проверить действие вещества на своём враге. Это один белый иностранец, проживающий в Порт-о-Пренсе. О результатах испытаний я сообщу лично. Выразив глубокую благодарность и передав значительную сумму, я, как было обещано, добавил к ней солидные премиальные. Из унфора я уехал уверенным, что «яд зомби» Пьер готовить умеет. И убеждённым, что вещество, изготовленное им по моему заказу, было пустышкой.

В доме Бовуара, куда мы вернулись вечером, меня ожидали четверо. Хозяин представил только меня, пояснив, что гостей интересует цель моего приезда на Гаити. Развернув пакет, я поставил на стол продукцию Марселя Пьера. Судя по виду главный, – хмурый коротышка с огромным животом, – высыпал горстку на ладонь, ковырнул порошок указательным пальцем и вымолвил: «Слишком светлый, на что он годен?»

Его слова были адресованы Бовуару, но рассмеялись все пятеро. Гости не отказались от выпивки, но ушли до начала представления.

– Кто они? – спросил я у Макса, едва мы остались одни.

– Важные люди.

– Хунганы?

Он ответил кивком головы.

Дальнейшие несколько дней я провёл в поисках плантаций калабарской фасоли и дурмана. Гаитянские породы дурмана – подобие сорняков, и я надеялся встретить их повсеместно. Как ни странно, обойдя холмы по горной дороге, ведущей к южному порту Жакмель, я встретил единственную разновидность – ползучий кустарник Datura Metel, высаженный на домашнем участке, полезный, как мне сказали, при лечении астмы. Что касается фасоли, то и тут меня ожидало разочарование. Прочесав ряд болотистых районов и запылённый гербарий сельхозминистерства, я не нашёл свидетельств присутствия этого злака на Гаити.

Однако позднее, гуляя с Бовуаром в горах над Порт-о-Пренсом, я всё же отыскал дурман рода Brugmansia, растущий там для красоты. По виду это узловатые деревца, увешанные крупными цветами трубообразной формы. Несмотря на отсутствие сходства с длинными и тонкими побегами датуры, химический состав этого вида идентичен ей. И не менее токсичен при попадании внутрь. Именно этой разновидностью одурманиваются перуанские курандеро, называя её симора.

Зная, что древесный дурман – растение южноамериканское, и на Гаити попало совсем недавно, я не был уверен, известны ли его свойства здешним крестьянам. Оказалось, что да. Едва я приступил к сбору образцов, с холма прибежали местные, желая узнать, чем меня заинтересовало именно это дерево. Но стоило Бовуару сказать несколько слов, и настроение туземцев существенно изменилось. Двое подростков полезли на дерево за цветами для меня. Я вопросительно посмотрел на своего гида.

– Я сказал им, что вы Великий Бва – дух лесов. – Он ткнул пальцем на старуху с трубочкой в зубах. – Вот она, например, просила, чтобы вы для местных провели купание в травах. Я ответил, что нам некогда. Тогда, говорит, хотя бы детей искупайте. Я ей пообещал, что это как-нибудь в другой раз. Ладно, пойдёмте.

Собрав свои образцы, я спустился с холма на дорогу. К этому времени подножие дерева было усыпано лепестками, и люди запели:

 
Позови же меня, лесная листва,
Позови же меня, лесная листва!
Позови же меня, лесная листва
Я с детства плясал, хоть был ещё мал.
 

Озадаченный неожиданным дефицитом датуры в полях южной части острова, я решил, что мне пора обратиться по третьему адресу в списке теоретических помощников. В знойный полдень, когда столица пахнет пряностями, я проведал хозяйство Ламарка Дуйона. Так звали психиатра, который работал с Клервиусом Нарциссом.

Секретарь проводила меня в строгий кабинет, где помимо стола из чёрной древесины, на бирюзовой стене висело два портрета в рамах под цвет стола. Один представлял собой громадное фото доктора Франсуа Дювалье, чьё место в большинстве учреждений на тот момент уже занимал его сын^[57]. На фото поменьше красовался молодой, с трудом узнаваемый Натан Клайн с армейской стрижкой и в роговых очках. На стене по соседству висела грамота с благодарностью американским институтам за их помощь в строительстве клиники, и ещё одна – с благодарностью фармацевтическим фирмам за бесплатные лекарства на первых порах работы. За решёткой стоял аппарат для лечения электрошоком. Допотопный вид устройства пробуждал нездоровую ностальгию. Обстановка этого места напоминала натюрморт конца пятидесятых. С тех пор никто сюда не вложил ни копейки.

Сам Ламарк Дуйон оказался благостным и тактичным джентльменом, чья проблема не столько в недостатке субсидий, сколько в несоответствии западного уровня его квалификации как учёного – уровню развития туземцев и нарочито африканскому духу местной культуры. Ламарк Дуйон пытался «сидеть на двух стульях». Как руководитель единственного на острове института психиатрии, он был авторитетным специалистом мирового класса, но как лечащий врач – он практиковал там, где европейские представления о здоровой психике не стоят ничего.

Научный интерес Дуйона к феномену зомби восходит к серии опытов, поставленных им в конце 1950-х гг., когда он учился в ординатуре при Университете Макгилла. Психофармакология переживала взлёт. Обнаружив целебные свойства ряда наркотических средств, психиатры осторожно проверяли воздействие этих психотропных субстанций на человеческий организм. Результат некоторых опытов напомнил молодому фармакологу сказки про зомби, которые он слышал в детстве. Согласно гаитянскому поверью, ключевую роль в этом процессе играло вещество, вызывающее подобие смерти с последующим оживанием жертвы. По возвращении на родину он возглавил местный центр неврологии и психиатрии, будучи, подобно Клайну, убеждённым сторонником существования таких веществ.