Княгиня Ольга. Пламя над Босфором

© Дворецкая Е., 2017

© Нартов В., иллюстрация на переплете, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Предисловие

Князю Игорю – который Рюрикович и он же Старый – очень не везет в литературе. Пишут о нем мало – меньше, чем о его отце, сыне, внуке. Да и образ получается малоприятный. У писателей за ним закрепилась репутация как минимум неудачника, человека слабовольного и неумного. В ряду таких исполинов, как Рюрик, Олег Вещий, Свято-слав, даже Владимир (фигура неоднозначная, но, безусловно, масштабная), Игорь, основатель династии Рюриковичей в Киеве, выглядит очень невыразительно. Бедный родственник какой-то, слабое звено в цепи богатырей. Статист в пьесе, посвященной его отцу, дяде, жене или сыну. Как будто на нем природа переводила дух между Олегом и Святославом.

А между тем жизнь Игоря прошла определенно не зря. На период его правления выпадает несколько значимых событий и военных кампаний, иные из которых летопись не связывает напрямую с его именем, а другие не попали в летопись вообще. Или были ею «подарены» другим персонажам. Например, основание Новгорода летописная традиция присвоила Рюрику, хотя археология показывает, что начало городу было положено в 930–950-х годах – а это эпоха Игоря. Присоединение к Киевской Руси Смоленска летопись отдала Олегу Вещему – а война за это присоединение разразилась опять же в середине Х века при Игоре! При нем, около 940 года, состоялся поход руси на хазарский Самкрай (Тамань), а три года спустя – на Бердаа (нынешний Азербайджан); не будучи связаны с Игорем напрямую, эти походы, тем не менее, являются частью его внешней политики. Игорь имеет на своем счету походы на печенегов, покорение древлян и уличей. При нем состоялась очередная война с греками 941–943 годов и последующее заключение договора. Итого, не менее семи-восьми крупных военно-политических кампаний! Велась в его время и некая законодательская деятельность: в договоре руси с греками 944 года есть ссылка на «устав и закон Русский», притом что в предыдущем договоре, 911 года, есть ссылка только на «закон русский». А это значит, что при Игоре издавались княжеские законодательные акты («уставы»).

Поход 941 года принято относить к неудачным. Хотя Повесть Временных Лет говорит о нем так:

«И пришли, и подплыли, и стали воевать страну Вифинскую, и попленили землю по Понтийскому морю до Ираклии и до Пафлагонской земли, и всю страну Никомидийскую попленили, и Суд весь пожгли… Монастыри и села пожгли и по обоим берегам Суда захватили немало богатств. Когда же пришли с востока воины – Панфир-доместик с сорока тысячами, Фока-патриций с македонянами, Федор-стратилат с фракийцами, с ними же и сановные бояре, то окружили русь. Русские же, посовещавшись, вышли против греков с оружием, и в жестоком сражении едва одолели греки. Русские же к вечеру возвратились к дружине своей и ночью, сев в ладьи, отплыли…»^[1] (Перевод Д. С. Лихачева)

Из этого следует, что русы наступали сразу в двух направлениях – ушли за 100 километров (до Никомедии в Вифинии) вдоль побережья Мраморного моря (за Босфором) и более чем за 300 километров на восток вдоль южного берега Черного моря (до Гераклеи в Пафлагонии). Сожгли Золотой Рог – залив, на котором стоит собственно Константинополь. Взяли большую добычу, а чтобы остановить их, понадобилось более сорока тысяч греческого войска. И то – «едва одолели». А поскольку в те времена целью любой войны считалось причинение противнику максимального ущерба экономических и людских ресурсов, то поход этот был для русов не так уж неудачен.

Тем не менее в литературе сложился образ Игоря – вечного недоросля, что до седых волос прожил под началом Олега Вещего, сходил в один неудачный поход, а потом принял позорную смерть по собственной жадности. Созданная летописцами дурная репутация Игоря Старого привела к тому, что о нем и писать почти никто не хочет. Мне известна всего пара романов, посвященных именно ему, но даже в них походу 941 года уделено очень мало внимания: буквально пара страниц. Битву в Босфоре укладывают в пару абзацев – а ведь это был не просто первый случай, когда русы столкнулись с «греческим огнем», но первый описанный случай в истории, когда русы либо норманны встретились с греками в морском бою! Хотя бы уникальностью это событие заслужило более подробного рассмотрения. Тем не менее писатели как будто стыдливо отворачиваются от Игоря и спешат перейти к эпохе Святослава, чья репутация куда лучше отцовской, хотя лучше ли итоги его деятельности?

Итак, если я не сильно заблуждаюсь, мне досталась честь написать первый роман о русско-греческой войне 941 года с подробным раскрытием темы – настолько, насколько это позволяет изучение материала. А позволяет оно немало, и завершение этой военно-политической кампании пришлось отложить до следующей книги, чтобы не комкать события, заслуживающие подробного изложения.

Часть первая

Прощальный пир шел с полудня, и толпы гостей в старой Олеговой гриднице сменились уже не раз. Здесь перебывал весь Киев, все старейшины полянских, древлянских, северянских городков, что съехались на проводы князя с дружиной. Не считая воевод тех земель, что отправляли свои полки с Ингваром на Греческое царство. Каждому из них князь поднимал чару:

– Пью на тебя!^[2] Здоровья и удачи да пошлют тебе боги!

В ответ гость пил за князя и переворачивал пустую чашу вверх дном:

– Пусть у врагов твоих останется крови в жилах столько, сколько пива в этой чаше!

Княгиня Эльга, будто маков цвет в своем греческом платье из красного шелка с золотым шитьем, обходила столы, ласково приговаривая:

– Угощайтесь, гости дорогие! Что же вы не кушаете?

– Спасибо, матушка княгиня, мы кушаем! – отвечали ей бояре, вновь берясь за мясо и похлебку.

И собравшись воевать Греческое царство, уроженцы славянских земель тщательно соблюдали старинный застольный обычай. Съев по кусочку, откладывали ножи и ложки, и Эльга начинала снова:

– Что же вы не кушаете? Кушайте побольше!

Если не уговаривать, не станут есть, уйдут голодными и затаят обиду. Едва начинало темнеть, но у Эльги кружилась голова от усталости, в ушах шумело от голосов. Пылал огонь в очаге, по всей гриднице горели факелы; в глазах рябило от шевелящихся теней и пощипывало от дыма. Опустишь веки – и в темноте вспыхивают солнечно-рыжие пятна.

Однако не стоило показывать своего утомления, и Эльга быстро открывала глаза, окидывала взглядом гридницу. Улыбалась царящему разгрому – столы завалены объедками и залиты пивом. Гости больше не в силах ни есть, ни пить – те, кто еще не заснул. На полу хрустят черепки, между блюдами валяются забытые поясные ножи. Челядь пыталась прибираться, но жареных бычьих туш было три, не считая более мелкой скотины и дичи, и груды костей вновь росли. Гусляры уже охрипли, золотые струны полопались, и теперь гриди и отроки пели кто во что горазд. Расстегнуты были нарядные кафтаны, беленые сорочки украсились пятнами; Гудфаст расшумелся, братья Любомил и Мысливец, сыновья Трюгге, вдвоем вели его спать, а он цеплялся за косяки и чего-то кричал…

Хотелось тишины и покоя, но княгиня не могла рано уйти с прощального пира. Сегодня будут гулять, пока не заснут прямо за столом самые стойкие. Завтрашний день нарочно отведен для отдыха, а послезавтра с рассветом – на весло. Не верилось, что уже через день в Киеве, Любече, Вышгороде и Витичеве настанет тишина. Собранное двадцатитысячное войско не могло поместиться ни в одном из городов – даже в столице, – и распределялось по четырем. Старый Чернигость в Любиче, Тормар в Витичеве, Ивор в Вышгороде сейчас тоже завершают такие же пиры. Послезавтра города опустеют, настанет покой…

Но эти мысли Эльга отгоняла прочь. Уже через два дня она будет о них жалеть. Она еще раз окинула взглядом гридницу, скользнула по растрепанным головам и помятым лицам. Несмотря на усталость, в груди стало тесно от тревоги и любви. Ей даже не надо было смотреть на Ингвара – молодого князя русского, – чтобы ощутить эту любовь. Он, ее муж, всего лишь голова руси, острие меча. Держат меч тысячи, десятки тысяч рук, и каждый из этих людей был дорог Эльге, как брат.

Брат! Она уже направленно поискала глазами Эймунда, но не нашла. Неужели хватило ума пойти отдыхать? На три года моложе ее, семнадцатилетний родной брат стоит на пороге своей славы. Думая о нем, Эльга так волновалась, будто идти в первый настоящий поход предстояло ей самой.

Взгляд зацепился за другое знакомое лицо. Мистина Свенельдич тоже выглядел усталым – немалая часть подготовки похода лежала на его широких плечах. И она, Эльга, через два дня останется дома отдыхать, а он уйдет с войском.

Сын Свенельда уже три года, с тех пор как Ингвар занял княжий стол, состоял сотским его гридей-телохранителей. Но перед походом Ингвар заменил его в этой должности Гримкелем Секирой, а Мистина собрал свою собственную дружину. Тут выяснилось, что за сокровища Свенельд хранил в прочных ларях своих клетей: у него хватило средств набрать, вооружить и снарядить двести человек и десять лодий для них.

На нынешнем пиру Ингвар перед всеми указал на Мистину как на преемника своих прав, если сам окажется убит, ранен, пленен или оторван от основной части войска. Выбору его никто не удивился: все знали, что два побратима с детства неразлучны и что своему нынешнему положению Ингвар во многом обязан Свенельду и его сыну.

Сейчас Мистина смотрел на Эльгу, проводя рукой по шее и груди в разрезе сорочки – в душной гриднице было жарко. Так смотрел, будто хотел что-то сказать… И сказать о том, о чем она ему запретила с ней говорить.

Но сегодня Эльга не чувствовала прежней твердости. Ведь еще два дня – и у них долго не будет возможности перекинуться словом. До осени. Если… Нет, до осени! О других возможных исходах затеянного дела Эльга не хотела думать.

Лишь на миг их взгляды встретились, но этого хватило. Мысленно махнув рукой на собственные зароки, Эльга неприметно осмотрелась, встала и прошла к двери. Никто не обратит внимания: княгиня весь день ходит то в поварню, то в погреба. Погреба… Чуры дорогие, ни пива, ни меда готового, кроме недавно поставленного и еще незрелого, у них к утру не останется. Велела спрятать и заперла две последние бочки пива – опохмелиться ближней дружине…

Снаружи свежесть ранней весенней ночи так и пала на плечи, и Эльга с наслаждением втянула в грудь прохладный воздух. После душной дымной зимы возможность выйти в одном платье еще несла блаженство. Заросли на склонах киевских гор уже оделись зеленью – наступил травень-месяц, растаял лед, шедший с верховьев Днепра, и высокая вода обещала стрелой промчать тысячу лодий мимо крутых берегов над порогами в Греческое море.

Во дворе тоже толпился народ. Ворота стояли нараспашку – непорядок, но сегодня приходится терпеть. Гриди, отроки, киевляне, вои – все бродили туда-сюда, слышался разноязычный говор. Эльга прошла в избу. Трое отроков на скамье под навесом смотрели на Ингваровых гридей с завистью: три десятка ближней дружины оставались беречь княгиню, им не видать ратной славы в это лето.

В доме было пусто, огня не горело. Вся челядь занята на пиру, Добрета уложила Святку в бывшей Малфридиной избе и сидит с ним. Ему уже три с половиной года, и сегодня поутру, когда Ингвар приносил жеребца в жертву Перуну на Святой горе, наследник его стоял рядом, держась за руку матери. И он кричал «Перуну слава!» (у него пока получалось: «Пелуну сава») со всеми вместе, и в гуще мужских голосов его звонкий детский голосок блестел, как солнечный лучик. Ингвар его услышал: подхватил сына на руки и поднял над головой, призывая благословение Перуна и на него, будущего воина и своего наследника. И Святка тянулся к небу, восторженно крича; Эльга даже испугалась, что сейчас дитя вырвется из отцовских рук и унесется в голубую высь. От вершины Святой горы до неба так близко… А она не может отпустить сына, он у нее один… Все еще.

Эльга ждала, застыв у двери в пустой темной избе. Было чувство, что она должна выполнить какой-то позабытый, но очень важный долг, без чего никому не будет удачи: ни ей, ни войску.

Он сейчас придет… Она ничего ему не сказала, но он и так все понял. Как это много раз бывало между ними, у Эльги было двойственное чувство: она ждала его и при этом считала свою уверенность неосновательной. Но и раньше разум всегда проигрывал чутью.

Как давно они не виделись наедине – почти полтора года. С тех пор как она решила, что это ни к чему…

Скрипнуло крыльцо под ногами – послышались тяжелые, мужские шаги, – но отроки пропустили пришедшего молча. Так они пропускали только двоих: самого князя и его побратима. И по скрипу крыльца Эльга знала, который из двоих идет.

Свенельдов сын вошел, низко наклоняясь под притолокой, затворил за собой дверь, увидел хозяйку совсем рядом и остановился. Но ничего не сказал, и у Эльги бешено забилось сердце. Бывает молчание, несущее больше, чем могут вместить слова.

С прошлой зимы, поняв, что до большой беды остался один шаг, она стала обращаться с Мистиной сдержаннее. Закончились шутки про баню и бусы, двусмысленные речи, намеки, которым придавал значение лишь голос и взгляд говорившего. Эльга ужаснулась, поняв, что вот-вот может стать нечестной. И еще больше ее напугало то, что Мистина, казалось, ничуть не боялся их общего бесчестья.

Закон и обычай указывают каждому нижнюю грань допустимого – если не в мыслях и желаниях, то хотя бы в поступках. Но Мистина дозволенное и недозволенное определял для себя сам, и Эльга не решалась бросать взгляд в глубины его души.

Прошлой зимой, получив прямой отказ, он отступил, принял вид любезного родича, и порой ей не верилось, что в прошлом она бывала так безрассудна и позволяла ему такие смелые… шутки. В начале минувшей осени обозначился нынешний поход, для всех нашлось дело. Мистине приходилось много ездить, собирая войско, он месяцами не бывал в Киеве; Эльгу тоже отвлекали заботы, и порой Мистина отодвигался в ее мыслях так далеко, что на какое-то время она переставала ощущать его присутствие в своей жизни.

Но часто она скучала по прежнему Мистине: ведь по сути, прошлой зимой она запретила ему говорить с ней откровенно. И после того, даже стоя рядом с ним, ощущала его как бы находящимся за прозрачной стеной. Но крепилась: эта стена охраняла и честь семьи, и благополучие державы. И только в этот вечер, когда все дела с походом были завершены, Эльга осознала: еще день, и между ними встанет борт лодьи. А это преграда посильнее любых стен. Потом – Греческое море…

Стало холодно от мысли, что уже через два дня они с Утой обе останутся без мужей. И сейчас, смутно различая фигуру Мистины в темноте у двери, Эльга ощущала его присутствие с такой же яркой полнотой, как в тот тревожный вечер, когда он показывал ей свой шлем с новой позолоченной отделкой. Она вспомнила сразу так много – о нем и о себе, – что от волнения стало трудно дышать.

– Хочу с тобой проститься, – донесся из полутьмы низкий, усталый и оттого непривычно невыразительный голос. – Завтра уже будет ли час, нет ли…

Эльга не нашла ответа. По голосу его стало ясно: и он ничего не забыл.

– Ты будешь меня ждать?

Она молчала. Мистина Свенельдич – побратим ее мужа и муж ее сестры. Довольно поводов, чтобы сказать «да». Но он спрашивал не об этом. Он спрашивал не как родич. И то, что Эльга это понимала, будило в ней испуг не меньший, чем волнение. Все, что она считала оставшимся в прошлом, вдруг вновь встало совсем рядом во весь рост. Будто призрак, что скроется с глаз, но не отстанет, как ни беги.

Хорошо, что в избе было темно и она даже не видела его лица – лишь различала рослую фигуру, прислонившуюся к косяку, тусклый блеск золотной тесьмы на голубом шелковом кафтане – подарке королевы Сванхейд из Хольмгарда. Но и так Эльгу не покидало ощущение, что Мистины как-то уж очень много.

За эти полтора года бывало, что влечение к нему накатывало на нее, будто мучительная хворь, и целыми днями она не могла думать ни о чем другом. Но Эльга хорошо понимала: за той дверью, что она держит запертой, никакого простора нет. Открыв ее, шагнуть можно только в пропасть.

– Возьми, – Мистина сделал какое-то движение возле своей головы, потом придвинулся к Эльге, нашел в полутьме ее руку и вложил в нее что-то – небольшое, продолговатое и твердое, костяное на ощупь.

– Что это? – Эльга подняла врученное к лицу и тут же узнала – скорее пальцами, чем глазами.

Это был оберег, еще хранивший тепло его тела, – медвежий клык с искусно вырезанными на концах мордой и хвостом ящера. В отверстие меж ящеровых зубов было вставлено серебряное колечко, а через него пропущен ремешок.

«В тот самый день, когда я родился, тронулся лед на Волхове, – рассказал он ей когда-то, еще до похода Хельги на хазар. – Это означало, что Ящер проснулся. Сванхейд сказала тогда, что Ящер и медведь будут моими покровителями…»

– Что ты? – Эльга в изумлении подняла глаза к лицу Мистины. – Ты отдаешь мне своего ящера? А как же ты без него?

– В нем моя жизнь. Сохрани ее для меня.

Эльга помолчала, потом осторожно спросила:

– Ты сильно пьян?

Было бы о чем спрашивать – словно она не видела, сколько чаш и рогов он сегодня поднял на пиру и сколько людей жаждало выпить с ним. На два года старше Ингвара, двадцатипятилетний Мстислав Свенельдич был первым среди воевод и вторым после князя человеком в войске.

– Порядком, но в уме, – спокойно ответил он.

– Ты уверен? – Она качнула в руке костяного ящера.

– Да. Мне ведь остается торсхаммер. – Мистина положил руку на грудь, где висел на хитро сплетенной серебряной цепи второй оберег, варяжский. – А ящер пусть будет у тебя. Мужчины отнимают жизнь, а женщины дают и сохраняют. Побереги мою у себя. Так вернее.

Можно было бы спросить, почему он не отдаст свою жизнь на хранение собственной жене… Но не нужно. Один ответ на этот вопрос был слишком очевиден, чтобы давать его вслух, а другой, наоборот, оглашать не стоило.

Эльга прижала к груди руку с ящером. Как княгиня она сегодня уже призвала на него благословение богов – заодно со всем войском. Но кое-что в ее душе предназначалось только для него. И сейчас, в весенней тьме предпоследнего вечера мирной жизни, это что-то вырвалось из того тайного хранилища, куда Эльга старательно его затолкала, и властно заявило о себе. Запертая дверь распахнулась сама собой, и неодолимая сила потянула Эльгу вперед. Бороться с этой силой было так же бесполезно, как пытаться руками остановить течение реки.

Этого не должно быть. Она никогда ему об этом не скажет… и себе тоже. Но едва успев вылепить в голове эту мысль, Эльга положила свободную руку ему на грудь и потянулась вверх. Мистина наклонился к ней, обнял, мягко прижался губами к ее губам и так застыл. Она слышала, как сильно, гулко бьется его сердце под ее ладонью. Ясно было, чего он ждет. Разрешения после однажды наложенного запрета.

Отчетливо сознавая, что этого делать не надо, Эльга тем не менее приоткрыла рот и позволила ему превратить поцелуй из родственно-вежливого в любовный. Есть вещи сильнее разума: его запах, кружащее голову ощущение его близости, щекочущее прикосновение бороды к лицу, тепло рта с легким запахом хмельного меда…

Торопясь, пока она не передумала, он накрыл ладонью ее затылок и погрузился в поцелуй, как в воду с головой. С такой готовностью, будто вечер тот был не почти полтора года назад, а лишь на днях, и все это время он с нетерпением ждал продолжения. Его спокойствие, близкое к равнодушию, оказалось притворным.

Сначала Эльга замерла в нерешительности, понимая: каждое мгновение податливости приближает ее гибель. Но потом стала отвечать ему – каждый шаг на этом пути был так сладок, что не хватало воли отстраниться. Другой рукой он крепко прижимал ее к себе, и она чувствовала, как сильно он возбужден и как мало намерен это скрыть. Трудно было открыть глаза, разум и воля растворялись в этом жарком облаке, оставляя одно стремление – слиться с ним как можно полнее.

Оторвавшись от ее губ, Мистина стал жадно целовать ее в шею под краем шелкового убруса. Слабели ноги, и только уголком сознания Эльга отмечала: если она сейчас не прекратит это, то дальше он просто не услышит ее. Он давно решился и ждал только ее знака. Однажды она сказала «нет», но он лишь притворился, будто отступил, и стал терпеливо ждать, пока она передумает. А он свой выбор давно сделал и его держался. В уверенности, что ее упорство растает раньше.

Но за бесчестьем и беда не замедлит. А им вот-вот идти на войну – ему и Ингвару, мужу ее…

– Пусти! – выдохнула Эльга, пытаясь его оттолкнуть. – Уймись! Не гневи богов перед походом!

Мистина выпустил ее и помолчал, пока она старалась прийти в себя и дрожащими руками поправляла сбитый убрус.

– Я ведь могу не вернуться… – напомнил он то самое, о чем она не хотела думать.

Лишь это сейчас и казалось важным.

– Ты вернее уцелеешь, если…

«Если не отнимешь честь своего побратима… И свою… И я вернее дождусь мужа невредимым, если не уроню его чести…» Эльга не сумела подобрать слов для этих обрывочных мыслей, но ясно понимала: человек достойный скорее может надеяться на благосклонность богов и потому не стоит совершать предательство, даже семейное, за день до начала войны. И сказала другое:

– Если будешь знать… Что еще не было ничего!

И наконец справилась с собой настолько, чтобы взглянуть ему в лицо. Даже его кривоватый нос с горбинкой от давнего перелома казался ей самым красивым в Киеве. Глядя на Мистину, Эльга хорошо понимала, почему так далеко зашла, пусть и ужасаясь самой себе. Напрасно она посчитала, будто исцелилась. Стоило вновь подпустить его близко, как чары вернулись и овладели ею.

– Это обещание? – Он тоже опомнился настолько, чтобы усмехнуться.

– Этого я не говорила! А ящера сохраню. Ступай.

Без единого слова он развернулся и вышел.

Эльга осталась на прежнем месте, прижимая к груди руку с костяным ящером, а другую приложив ко рту. Пытаясь не то взять назад те слова, что и впрямь слишком походили на обещание, не то сохранить тепло его жизни, которое он так щедро вкладывал в свои поцелуи.

* * *

Эймунд ушел с пира куда раньше, чем сестра-княгиня о нем вспомнила. Не будь Эльга так занята своим, легко догадалась бы, где искать младшего брата.

– Ты куда это? – окликнул его собственный старший телохранитель, Богославец.

– Пройтись хочу. Жарко там.

– Далеко пройтись? Сейчас коня дам.

– Да не надо мне коня! – Эймунд нахмурился, скрывая смущение: не очень хотелось, чтобы отроки его сопровождали.

– Надо! – уверенно кивнул Богославец. – Мы здесь не дома, в Киеве тебе пешком ходить – честь ронять. Обожди, Дыбуля живо оседлает.

И пришлось отправляться, как положено воеводе: верхом и с тремя отроками. В душе Эймунд понимал, что пока мало успел сделать для своей чести, а родовая честь уже владела и управляла им.

Иные отроки и во сне не могут увидеть – в семнадцать лет, не женившись даже, встать во главе трехсотенной дружины из северных кривичей и русов. Но племянник Олега Вещего и родной брат киевской княгини и был рожден именно для такой судьбы. Родичи с берегов реки Великой – из Варягина, Люботина и Плескова – на общем совете выбрали его. Не считая дяди Торлейва, нынешнего главы Олегова рода, Эймунд оказался в нем старшим из мужчин, кто еще оставался на привычном месте. Пять лет назад уехал в Киев двоюродный брат Асмунд, два года назад – сводный брат Хельги Красный. Олейв и Кетиль были еще отрочати^[3], а Эймунду пришла пора искать свою славу.

Путь от Плескова до Киева с войском занял почти полтора месяца. Едва успели до того, как лед на реках стал ненадежен. Здесь заселились в дружинные дома на пустыре, выстроенные Ингваром за минувшую зиму. Ждали, пока пройдет ледоход, пока спустятся сверху лодьи и подтянутся остальные дружины. Скучать было некогда. Ингваровы сотские заставляли каждый день упражняться: стрелять, метать сулицы, биться копьем и топором, учили ратников ходить «стеной щитов». Часто, когда Эймунд уже засыпал, перед глазами у него все топали по снегу ноги в черевьях и набитых соломой поршнях, теснился ряд сомкнутых щитов, блестел золоченый шлем воеводы – по нему и по стягу бойцов учили соизмерять свои передвижения в бою. И отдавался в голове повелительный голос зятя Мистины Свенельдича: «Шаг! Шаг! Надо, паробки, надо!»

Но вот все это позади. Лодьи оснащены и загружены поклажей, сегодня его предпоследний вечер в Киеве. Дальше – поход, и тогда уже станет ясно, не напрасно ли ему досталась такая честь и достоин ли он, Эймунд сын Вальгарда, зваться родным племянником Олега Вещего – победителя Царьграда.

На широком Свенельдовом дворе было тихо, многочисленные постройки стояли с закрытыми дверями. Дружины обоих воевод – старого и молодого – сейчас гуляли на Олеговой горе, а почти вся челядь ушла вместе с Утой туда же – помогать княгине в хлопотах. Дома оставались сторожа и малолетние заложники, опекаемые доброй воеводшей Утой.

Однако Эймунда пропустили без вопросов. Старшина сторожей, Бьярки Кривой, буркнул: «Никого нет», держа, однако, воротную створку полуоткрытой: пусть брат хозяйки сам решает, заходить или нет.

Эймунд предпочел войти. Во дворе сразу повернул к «девичьей» избе, где обитала часть женской прислуги и дети. Тихо постучал: может, спят уже. Вслушался в тишину внутри. Весенние сумерки прохладной ладонью ерошили волосы на затылке, и среди них от этой тишины Эймунд волновался еще сильнее. Казалось, сквозь толстую дубовую дверь и бревенчатую стену он различает легкие шаги по дощатому полу. И правда: когда шаги приблизились, дверь отворилась.

За порогом стояла невысокая девушка в варяжском платье некрашеной светло-серой шерсти – Дивуша. Увидев Эймунда, переменилась в лице, будто удивилась и смутилась. Эймунда слегка покоробило: показалось, она ожидала кого-то другого. Дивуша оглянулась в полутьму тихой избы, потом живо перебралась через порог и притворила дверь за собой.

– Никого нет! – шепнула она то же, что и Бьярки. – Только я и девчонки. Воеводы оба у князя, и Ута тоже. Думала, это Зорян, – добавила она, и у Эймунда отлегло от сердца. – Ждала, может, все же зайдет проститься, брат все-таки родной… Будь жив, – с опозданием добавила она.

– Видел его там, у князя, – кивнул Эймунд. – Будь жива…

Втайне он радовался, что молодой ловацкий князь не пришел прощаться с сестрой, ибо в его обществе ничего приятного не было. Заключенный ряд обязывал Зоряна поддерживать Ингвара военной силой. Но память о том, как Ловать попала под власть Киева, была еще совсем свежа, и желающие воевать за русов там находились с трудом. Большинство готовых взяться за оружие сами же Ингвар со Свенельдом и перебили пять лет назад, в войне за Эльгино приданое, и для похода на греков Зорян Дивиславич набрал всего три десятка отроков.

– И… – вопросительно произнесла Дивуша, не смея сказать княгининому родичу «чего тебе надо?».

Эймунд помедлил. От смущения тянуло развернуться и уйти, но тогда перед самим собой будет стыдно – чего же приходил? И перед отроками…

– Ты-то не спишь еще?

– Боярыню жду. Я если одна остаюсь с младшими, то не ложусь, пока Ута не вернется.

– Давай вместе ждать? – неловко предложил Эймунд.

– Т-туда нельзя, – с запинкой Дивуша кивнула на дверь позади себя. – Наши спят.

Она прошла по крыльцу и села на скамью под навесом, где челядинки в теплую пору года шили при дневном свете. Вид ее выражал смущение: она не привыкла принимать знатных гостей сама, без хозяев. Пусть даже эти знатные гости всего на пару лет старше ее самой. Но что за важность – годы. Перед ней стоял братанич Олега Вещего, сестрич Воислава плесковского, родной брат киевской княгини Эльги. Воевода северной кривской земли. Все эти звания почти заслоняли от глаз его самого; сколько лет ее вечернему гостю, Дивуша задумалась бы в последнюю очередь.

Зачем он пришел? Когда Эймунд навещал сестру Уту, Дивуша тайком поглядывала на него, и каждый раз внутри проходила теплая дрожь, тревожная и радостная. Сама все пыталась понять: чего в нем такого особенного? Высокий рост, светлые волосы, прямой нос, острый подбородок, выступающие скулы, из-за чего щеки на продолговатом лице кажутся слегка впалыми. Таких парней много, но Дивуше мерещилось, будто на лице Эймунда всегда лежит солнечный луч. Глаза его напоминали глаза княгини: ярко-голубые, без зеленоватого отлива, они так же искрились при ярком свете, будто два самоцвета. Никогда еще Дивуша не видела у мужчины таких красивых глаз! И все эти два месяца, что Эймунд провел в Киеве, ее не покидало ощущение, будто в жизни появилось нечто хорошее, сулящее радость.

Нынче вечером Дивуша вспоминала Эймунда, вздыхая про себя: остался один день до отбытия дружины, и едва ли он успеет заглянуть сюда еще раз. А на пристань, посмотреть на уход войска, Ута, скорее всего, юных питомиц не пустит… Но теперь, когда княгинин брат вдруг взял и сам пришел, будто притянутый ее мыслями, Дивуша растерялась. О чем с ним говорить? И чего он ждет?

На этот вопрос Эймунд и сам не смог бы ответить. Ему случалось видеть Дивушу в доме Уты, но девушка или хлопотала по хозяйству, неслышно скользя у стола, или возилась с младшими девочками, или сидела в углу на ларе, занятая вязанием белого чулочка. Иногда посматривала на него, но с приличной скромностью отводила глаза от его взгляда. Его тянуло поговорить с ней наедине, когда не надо отвлекаться ни на кого другого. Но только в почти последний вечер, зная, что сейчас всем не до него, он и решился на это. А теперь не находил слов.

Эймунд поколебался: садиться на бабскую скамью ему было не к лицу, но не стоять же возле девушки «бдыном», как говорит сестра Эльга. Оглянувшись, он убедился, что на широком дворе почти никого нет, и осторожно присел рядом с Дивушей. Только трое его отроков отдыхали возле коновязи, и Бьярки Кривой обосновался на колоде у ворот.

– Он нынче всю ночь спать не будет, – шепнула Дивуша, заметив, куда Эймунд смотрит. – Полнолуние, – она показала в светло-синее, холодное небо, где уже восходила круглая и яркая, как новенький сарацинский шеляг, луна. – К нему такими ночами побратимы его мертвые приходят. Он и беседует с ними до первых петухов.

– Какие еще побратимы?

– Плишка Щербина и Шкуродер. Я их не знала, они сгинули в ту зиму, когда мы только в Киев приехали, но мы еще совсем детьми были. Только слышала, как Бьярки про них братьям рассказывал. А что ты не на пиру?

– Да упились уже все, – Эймунд слегка нахмурился, глядя на Бьярки у ворот. – Скучно там. Все песни перепели, все пляски переплясали и под стол упали.