Княгиня Ольга. Стрела разящая

Часть первая

Деревская земля, 18-е лето Володиславово

Когда мы с Соколиной впервые увидели Хакона сына Олава, то поначалу подумали, будто нашим смертным очам явился кто-то из богов – Дажьбог или Ярила.

– А может, это Сварожич? – сказала Соколина и засмеялась. – Вон, как жар горит, того гляди лес подожжет!

Она была недалека от истины: позже мы узнали, что младший из сыновей Олава из Хольмгарда носит прозвище Логи-Хакон – или Пламень-Хакон, как звали его в дружине. Не то смеясь, не то восхищаясь, а скорее то и другое вместе.

Стоял яркий солнечный день, блики играли на воде Ужа, будто река оделась в золотую кольчугу. Мы гуляли на опушке рощи, Соколина учила Добрыню стрелять, а Малфа рвала цветы и приносила мне, так что у меня на коленях уже скопилась целая охапка. Она, конечно, тоже было захотела стрелять, но ей быстро наскучило – ведь ей тогда было всего четыре года. Земляника уже сошла, а искать грибов было еще рано, мои челядинки дремали в теньке под кустами. Соколина и Добрыня занимались своим делом, поэтому я первой увидела всадника на другом, низком берегу.

Он выплыл из зелени леса, будто солнце из тучи, – верхом на рыжем, как огонь, коне, и такие же ярко-рыжие волосы длинными волнистыми прядями спускались по его плечам до самого пояса. На нем была рубаха из алого шелка, темно-красный плащ, затканный золотисто-желтыми узорами в виде кругов. На груди, на руках, на поясе, на рукояти его рейнского меча сверкали серебро и золото. Такое увидишь не во всяком месте и не каждый день, к тому же он возник так внезапно, будто с неба. Неудивительно, что те двое едва не выронили луки, а я встала с травы, не веря глазам. Красный всадник пылал среди летней зелени, словно факел. Увидеть здесь такую роскошь было так же дивно, как на земляничном стебле среди ягод обнаружить золотой греческий перстень с самоцветом. И в то же время эта пламенная ярость среди листвы и травы не резала глаз, а скорее радовала.

В голове у меня замелькали все сказки и сказания, которых я наслушалась в детстве и сама теперь пересказывала чадам. Рыжий конь неспешно шел по каменистому берегу. Когда я вспоминаю те мгновения, мне кажется, что мы очень долго стояли и смотрели на красного всадника, будто околдованные. Это зрелище внушало ужас и восторг. Мы будто знали, что этот солнечный бог внесет в нашу жизнь губительный огонь, который сожжет ее дотла, оставив одни головешки…

Хотя откуда нам было знать? Воевода Свенельд рассказывал, что моя бабка, королева Сванхейд, хорошо умеет раскидывать руны. Я часто жалела, что меня некому было научить: даже свою мать, княгиню Малфриду, я едва помню, а хольмгардскую бабку и вовсе никогда не видела. Моя мать уехала из Киева, когда мне было всего девять лет, а через год умерла в чужой стране. Поэтому, когда еще шесть лет спустя у меня родилась дочь, я уже могла дать ей имя Малфрида. Муж и его стрый Маломир не возражали: среди древлян никто не мог этого имени выговорить, поэтому мою дочь они звали то Малка, то Малуша, однако оно указывало на родство со столь многими знатными и владетельными родами, что этим никак нельзя было пренебречь. К тому же это перекликалось с именем ее двоюродного деда – Маломира, который получил его в наследство от своих болгарских предков по женской ветви.

– Кто бы это мог быть? – Соколина повернулась ко мне, и по ее глазам цвета недоспелого желудя было видно, что она тоже силится стряхнуть наваждение и начать рассуждать здраво. – Если это не Дажьбог к нам спустился водички попить… Твои ждут кого-нибудь такого?

– Нет. Я о таких гостях не слышала.

Такой человек – если это все-таки человек – мог направляться лишь к моему мужу, князю Володиславу, или к отцу Соколины – воеводе Свенельду. Если бы они его ждали, мы бы знали об этом: ведь я уже год как вела наше хозяйство после смерти свекрови, а Соколина лет пять была полной хозяйкой в доме своего отца.

– А вот мы сейчас узнаем! – вполголоса воскликнула она.

И прежде, чем я успела ее остановить, вскинула лук и наложила стрелу…

* * *

Когда в землю в двух шагах перед мордой коня вонзилась стрела, Логи-Хакон сделал именно то, что от него требовали: остановился. Вскинул голову, обвел быстрым взглядом берег и зелень вокруг, отыскивая стрелка. Если бы его хотели убить, то стреляли бы не в землю, поэтому оснований для испуга он не видел; но в то же время понимал, что находится на чужой, не вполне дружеской земле, поэтому ничего удивительного, если его так встречают.

Как раз в этот миг из-под ветвей за его спиной показались хирдманы; увидев стрелу почти одновременно с вождем, телохранители выбежали вперед и встали, прикрыв его щитами со всех сторон, с топорами наготове. Они тоже понимали, что убить вождя тут никто не пытается, поэтому Логи-Хакон продолжал сидеть верхом. Уперев руку в бедро, он свысока озирал окрестности с присущим ему повелительным видом.

Когда королева Сванхейд родила седьмого сына, Олав скрепя сердце дал ему имя Хакон. Он уже дважды нарекал им новорожденных сыновей, но оба умерли, не прожив и месяца. Однако это было родовое имя: его носил и отец Олава, и его дальний родич Хакон Богатый Родней, ярл Альдейгьи и муж самой старшей дочери Олава, Ульвхильд. В знатной семье, состоящей в родстве с Инглингами, в каждом поколении должен быть кто-то по имени Хакон.

Удача третьего по счету Хакона сына Олава оказалась покрепче, чем у первых двоих. Он прожил и месяц, и год; Олав сам успел вручить ему меч, и в год смерти отца Хакону исполнилось уже четырнадцать. В семье он выделялся. Все его родичи мужчины были невысоки ростом, коренасты и с рыжеватыми волосами. Родственницы – мать и сестры – были рослы и светловолосы. И только над Хаконом богиня Фригг решила подшутить и смешала обе породы: он получился рослым и рыжим, как огонь, и по этим двум причинам в любом собрании бросался в глаза. Возможно, поэтому – а также потому, что рос младшим из троих братьев, которому едва ли достанется отцовское наследство – он усвоил вид горделивой надменности и внутренне всегда держался за рукоять своего рейнского меча, в которую были вбиты чередующиеся полоски золотой и серебряной проволоки.

Вот и сейчас он оглядывался с таким видом, будто собрался все здесь завоевать и готовился объявить об этом. Однако объявлять было некому – стрелок не показывался. Какой-то дозорный, который выстрелил с испугу, а теперь уже мчится со всех ног к основной части дружины? Тогда почему не слышно рога?

– Эй! – быстро соскучившись, крикнул Логи-Хакон. – Кто стрелял? Вот он я стою и жду тебя – долго мне еще ждать? Покажись, не бойся.

И тогда…

* * *

Едва Соколина успела пустить стрелу, как я поняла: зря она это сделала. Огненный всадник был не один. В тот самый миг, как стрела вонзилась в землю, а он натянул поводья и вскинул голову, оглядываясь, за его спиной из-за деревьев показались люди. Самые обычные «отроки оружные». Кроме мечей или топоров у пояса, в них даже не было ничего воинственного, но неужели я не узнаю людей из дружины знатного вождя – я ведь выросла на одном дворе с такими же, да и сейчас видела их каждый день. Четверо несли за плечом щиты и уже перекинули на левую руку – ясно, телохранители. В них-то не было ничего чудесного, и их вид помог мне опомниться.

– Что ты натворила! – Одной рукой прижимая к себе Малфу, другой я потянула Соколину за рукав назад; при этом отчаянно жалела, что у меня нет третьей руки, дабы поймать Добрыню, и еще двух голов, чтобы успевать следить сразу за всеми. Наверное, многие матери об этом жалеют. – У него тут дружина! Бежим отсюда!

– Да ну тебя, что ты такая робкая! – Соколина решительно выдернула свой рукав из моих пальцев. – Подумаешь, дружина! У нас тоже тут дружина!

Однако чужая дружина была в двух шагах, а наша – в Искоростене и Свинель-городце. И до них еще бежать и бежать…

Мы прятались за деревьями опушки, и пока, тем более что наш берег был выше, чужаки нас не видели. Тем не менее, двое из четырех телохранителей пристально всматривались именно в нашу сторону: они же поняли, откуда прилетела стрела. А еще пятеро у них за спинами живо изготовились к стрельбе, и теперь прямо на нас смотрели пяток боевых наконечников.

Вот тут я так испугалась, что в груди похолодело. Малфу я крепко прижимала к себе, но Добрыня был впереди меня шагах в трех. Он же мальчик, ему всего пять лет, вот сейчас он дернется – и получит примерно три стрелы. Одна была надежда: они будут целить туда, где находится грудь взрослого человека, и стрелы пройдут над его головой.

– Добрыня! – жутким шепотом позвала я. – Не шевелись!

Хорошо еще, я сообразила приказать ему именно это, потому что первым побуждением было сказать «Иди сюда».

Ну а Соколину я, конечно, проморгала. Она была моложе меня всего-то года на три и сама могла бы уже иметь парочку детей, если бы отец выдал ее замуж вовремя; тем не менее я не могла отделаться от привычки опекать и направлять ее, будто младшую сестру. Я выросла в семье брата Соколины, где не родные по крови женщины и старшие девушки опекали меня; выйдя замуж, я очутилась возле Соколины, которая как раз перед этим лишилась матери. Но когда я приехала в Искоростень, у меня сразу же, подряд, родились двое детей, потом еще один (я всего три месяца как сняла «печаль» по нему). И со всем этим у меня было столько хлопот, что Соколина большую часть времени оказывалась предоставлена сама себе и тому воспитанию, какое ей мог дать старый воевода и его дружина.

К счастью, она выросла отважной, но не сказать, чтобы совсем безрассудной. Поэтому сейчас она сделала Добрыне страшное лицо и знаком велела залечь: он пал наземь и исчез в траве, будто ящерка. Они столько раз с ним играли «в войну», где воеводой на правах старшинства была Соколина, что сейчас он повиновался с готовностью и ловкостью, которые восхитили мое материнское сердце. Наверное, в тот миг я впервые осознала, что не зря Соколина столько раз возвращала мне мое дитя, перемазанное от пяток до ушей и в порванной рубахе.

– Дренги, не стреляй! – крикнула она именно таким голосом – уверенным, но миролюбивым, – который успокоил бы отроков, если бы это был мужской голос.

Женский голос, надо думать, удивил их куда сильнее выстрела, но теперь они, по крайней мере, не спустят тетиву на первый шелест просто от неожиданности.

А Соколина отлепилась от березы, за которой пряталась, и небрежно-уверенной походкой направилась через открытый клочок берега вниз по откосу, к обрыву. Теперь они отлично ее видели. И даже я издалека разглядела, как переменились их лица. Ну, еще бы! Вместо дозорного, а еще скорее десятского, они увидели взрослую девушку с длинной светло-русой косой, одетую в зеленое платье (Свенельд терпеть не мог плахт, и Соколина свою надевала единственный раз в жизни – когда созрела и я снарядила ее в рощу на Лельник). И с луком в руке, который доказывал, что стреляла именно она!

Даже Красный Всадник переменился в лице и тронул коня; ошеломленные телохранители расступились, и он подъехал к самому обрыву. Теперь их разделяла река, через которую Соколина могла бы перебросить камень.

– Это ты стреляла? – в изумлении спросил он. – Зачем?

По виду всадника было ясно, что он из руси – не из древлян, полян или еще каких близко живущих племен. Но по-словенски он говорил свободно, как на родном языке.

– Хотела понять, не мерещишься ли ты мне, – ответила ему Соколина. – Кто ты такой? Ты бог или смертный?

– А ты кто такая? – Всадник принял надменный вид. Вероятно, с ним нечасто так дерзко разговаривали. – Ты великанша, которая нанялась к Свенельду охранять брод?

Его отроки засмеялись, но Соколина лишь горделиво вскинула голову.

– Ты едешь к Свенельду? Не припомню, чтобы он тебя ждал!

– И тем не менее я еду именно к нему. Здесь где-то должен быть брод. Думаю, это вон там. – Он взглянул вперед по течению реки, куда вела тропа и где действительно находился брод. – Так что, я должен дать тебе шеляг, иначе ты меня застрелишь посреди реки?

Выговор его был точно как у моей матери: он говорил не «что», а скорее «цьто», у меня и самой иногда это проскальзывало. В детстве в Киеве вуй Ингвар, бывало, смеялся надо мной, что я переняла у матери «цоканье», а сам гордился, что давно от него избавился. Вновь услышать северный словенский выговор мне было приятно, хотя тогда я не осознала, что это может означать. Отметила только, что Красный Всадник еще не стар – лет на пять старше меня, пожалуй.

Отроки опять засмеялись. В смехе их явственно слышалось недоумение: они никак не могли понять, же это за чудо перед ними.

– Так я и сделаю! – откликнулась Соколина. – Оставайся там, где ты сейчас. Я предупрежу воеводу, что к нему едет такой важный гость. И он пришлет за тобой к броду.

– Здесь есть кто-то еще? – Вероятно, ему казалось глупым вести разговор с девушкой.

– Есть, есть! – успокоила его Соколина. – Мои люди последят, чтобы ты не совался за реку, пока тебя не позовут. Или ты явился сюда завоевать землю Деревскую и потому в приглашениях не нуждаешься?

– Если я решу что-нибудь здесь завоевать, то с тебя и начну!

– Пока доберешься… завоевалка промокнет! – крикнула Соколина и метнулась назад, под защиту рощи.

С того берега послышались крики, хохот, топот… К счастью, до брода им еще нужно было доехать, а я уже неслась по тропе во весь дух к Искоростеню. Добрыню я тащила за руку и иногда оглядывалась, не застряла ли где Вторушка, несущая Малфу. Соколина при желании легко бы нас всех обогнала, но бежала сзади. Будто и правда могла быть нужда отстреливаться.

Меньше всего я тогда способна была вообразить, что бегу, будто от Змея Горыныча, от собственного своего родного дяди. А ведь если бы я не была так напугана, то могла бы разглядеть в руках у знаменосца красный стяг с черным соколом – знак моих северных родичей по матери.

* * *

Как ни чудна была эта беседа через реку, обе стороны выполнили уговор: Соколина предупредила отца о гостях, а те дождались у брода, пока за ними придут. Вскоре Логи-Хакон узрел более достойного себя собеседника. На той стороне реки, меж гранитных валунов, где вновь начиналась широкая, хорошо заметная на каменистой земле тропа, появился мужчина средних лет, в угорском кафтане с квадратными узорными застежками на груди и с рейнским мечом на боку, хоть и не столь роскошным, как у гостя. Он был уже отчасти грузен, хотя еще не настолько, чтобы утратить боевые навыки; в длинных русых волосах были заплетены по бокам две косички. Широкое круглое лицо почти целиком пересекал старый шрам: он начинался на правой стороне лба, от линии волос, и шел вниз к переносице, через внутренний конец брови, спускаясь далее почти до левого края челюсти, где начиналась опрятно подстриженная бородка – чуть светлее волос.

Уж этот сразу приметил стяг и прикинул, с кем, скорее всего, имеет дело. За ним шествовал его десяток.

– Я – Сигге по прозвищу Сакс, десятский воеводы Свенельда! – представился круглолицый. – Он послал меня сюда посмотреть, что за люди к нам явились, и проводить, если вы и правда к нему. Я не ошибся – это стяг сыновей Олава из Хольмгарда?

Никто не сказал бы, что Сигге держится неуважительно, но его небрежно-уверенная повадка сама собой говорила: ты, конечно, знатный вождь, ведущий свой род от Одина, но я таких видел уже сотню – живыми и мертвыми.

– Я – Хакон, сын Олава и брат киевского князя Ингвара! – Красный Всадник снова упер руку в бедро, с повелительным видом глядя через реку. – По его желанию я приехал повидаться с воеводой Свенельдом.

– Воевода Свенельд всегда рад людям от князя Ингвара, как будто это посланцы его родного сына! – с чуть издевательской сердечностью сказал Сигге. – Переходите реку, я провожу вас.

Лет десять назад, избрав Деревскую землю местом постоянного жительства, Свенельд поставил себе двор на гранитной круче за поприще от Искоростеня – дабы постоянно знать, что там происходит. Десять лет он единолично пользовался всей данью с племени древлян: князь Ингвар отдал ему этот доход ради уважения и признания заслуг воеводы, зато был уверен, в этом недружественном краю все будет спокойно. Богатством и силой Свенельд теперь не уступал и князьям: у него был большой двор – настоящий городец, укрепленный валом с частоколом и «боевым ходом», а дружина его насчитывала семь-восемь десятков человек. Часть из них жила в дружинных избах и в гриднице, часть – наиболее старая и заслуженная – обзавелась собственными дворами, семьями, хозяйством, челядью, так что среди них уже человек десять-пятнадцать сами могли выставить маленькую дружину. Название «Свенельдов» за года оболталось у древлян на языках и превратилось в «Свинель-городок», что окрестные жители произносили со сладким ехидством.

Вслед за Сигге Саксом Логи-Хакон проехал по тропе, глянул на виднеющийся невдалеке Искоростень на кручах над Ужом. Округа была богата, везде виднелось множество скота: паслись коровы под присмотром челядинов, там старуха гнала хворостиной пяток белых коз, в пруду плавали гуси. Шел сенокос, на лугах двигались белые рубахи косцов и ворошащих сено женщин в темных дергах и белых платочках. Завидев всадника, яркого, словно солнце, люди отрывались от работы и смотрели на него из-под руки. Логи-Хакон заметил, что Сигге народ кланяется, как нарочитому мужу: видимо, все это были владения Свенельда. Впрочем, примерно этого он и ожидал по рассказам старшего брата, поэтому не выказывал удивления.

Удивился он лишь, когда вступил наконец в гридницу Свенельда – и то не показал вида. Здесь ему навстречу вышла та самая девушка, которую он уже видел на реке, только вместо лука на этот раз она держала в руках приветственный рог, окованный серебром.

– Вот это девушке больше подходит! – невольно воскликнул Логи-Хакон.

Помотал головой: ему все казалось, что эта красотка – какой-то чудный морок, его преследующий. На реке она в него стреляла, здесь подносит рог в том самом доме, куда он ехал – все это значит?

Соколина успела приодеться: убедившись, что отец намерен принять Красного Всадника, она полетела в избу и там произвела привычный разгром среди своих укладок и ларцов. Натянула крашенное крушиной тонкое шерстяное платье и зеленый хангерок, отделанный красно-желтым шнуром, застегнула на плечах позолоченные застежки с ниткой стеклянных бус между ними – первое, что под руку попалось, – и помчалась проверять запасы: что есть из готового на стол.

Изумленный взгляд надменного гостя вознаградил ее за хлопоты. Как почти все сделанное им в жизни, дочь воеводе Свенельду удалась: это была рослая, крепкая девушка, живая, бойкая и решительная. Не сказать чтобы она была красавица: черты лица у нее были простые и крупные, как и белые зубы, на носу в летнюю пору золотилась россыпь веснушек. Светло-русая коса в руку толщиной спускалась ниже пояса, а взгляд желтоватых, как у ловчей птицы, глаз был так пытлив и задорен, что каждый невольно испытывал не просто желание, а горячую потребность ей понравиться и выглядеть перед ней как можно лучше.

Впрочем, для Логи-Хакона в этом ничего нового не было: он всю жизнь следил за тем, чтобы производить на людей достойное впечатление. В отличие от его собственного старшего брата Ингвара, который никогда в жизни об этом не задумывался, но тем не менее сделался мужем прекраснейшей женщины Русской земли, а заодно наследником всех владений Олава и Олега Вещего. И немало с тех пор приумножил свое наследие.

– Ну, так ты ко мне приехал или к моей дочери? – послышался откуда-то спереди низкий насмешливый голос, и Логи-Хакон опомнился.

Заглядевшись на девушку, он чуть не забыл о хозяине дома. А тот уже ждал его, сидя на высоком почетном месте.

Когда Свенельд и его воспитанник Ингвар, тогда четырехлетний мальчик, уехали из Хольмгарда в Киев, Логи-Хакон еще не родился на свет. Свенельд никогда больше не возвращался на север, а Логи-Хакон, хоть и бывал в Русской земле на Днепре, в Деревскую землю ранее не ездил и с воспитателем своего старшего брата не сталкивался. Поэтому они, связанные по жизни не менее тесно, чем кровные родичи, видели друг друга впервые. Оба, старый и молодой, обратили друг на друга равно пытливые и любопытные взгляды, хотя корни этого любопытства были разными.

Для Логи-Хакона этот когда-то рослый и могучий, а сейчас уже немного согнутый годами человек был великаном из преданий – из тех времен, когда мир был иным. Свенельд был довольно стар, его голова и борода почти совсем поседели, только брови еще оставались темными. Бронзовое лицо покрывали глубокие морщины, нос был свернут в сторону – следствие давнего перелома. Глубоко посаженные глаза цвета желудя смотрели из-под лохматых бровей, будто волки из норы. Их пристальный взгляд словно оценивал стоявшего перед ним молодого красавца, спрашивал: ну, на что годится это поколение?

Вид гридницы подтверждал рассказы о богатстве Свенельда, которых Логи-Хакон наслушался еще в Киеве. Сам хозяин был одет в кафтан зеленого шелка, затканный золотисто-желтыми узорами в виде птиц, обращенных друг к другу клювами; стоячий воротник был отделан черным собольим мехом, грудь украшали поперечные полоски тесьмы, вытканной из серебряных и шелковых нитей – чрезвычайно тонкой искусной работы. Отметив это, Логи-Хакон бросил вопросительный взгляд на Соколину, но сам себе ответил коротким покачиванием головы: образ этой решительной и порывистой девушки не вязался с усидчивостью и прилежанием, необходимых для такого рукоделия.

У отца Хакона, Олава конунга, гридница была завешана шкурами восемнадцати медведей, которых он самолично взял на рогатину; владыка Хольмгарда помнил каждого и часто занимал гостей рассказами о тех ловах, показывая дыры от ран, которые нанес косматым противникам. У Свенельда же бревенчатые стены дружинного покоя были покрыты драгоценными одеждами: расправленными плащами из цветной шерсти, с отделкой из дорогого шелка, кафтанами и платьем из самита. Неудивительно, что хозяин желает похвастаться таким богатством, но Логи-Хакон мельком подумал: похоже на «шкуры» врагов, добытые на лову ратного поля. На иных вещах были вытканы или нашиты узоры в виде крестов: Логи-Хакон знал этот знак Христовой веры, нередко украшающий добычу из христианских стран.

Но еще более, пожалуй, на Логи-Хакона произвели впечатление те рубахи, плащи и кафтаны, что не висели на стенах, а облекали могучие плечи своих хозяев. На скамьях за столами сидели десятки людей – оружники Свенельда. Ни на ком, как с изумлением заметил гость, не было обычной некрашеной одежды домашнего изготовления. Все были одеты в греческое и варяжское платье: фризская крашеная шерсть, полоски яркого самита на вороте и рукавах. Пояса с серебряными бляшками, хорошие мечи на плечевых перевязях, в том числе рейнские. Серебряные браслеты и перстни. И под стать этим дорогим и даже драгоценным металлам сверкали глаза этих людей. Со всех сторон на Логи-Хакона были устремлены твердые и острые, как лучшая сталь, пристальные взгляды тех, кто помог Свенельду во множестве походов и сражений раздобыть все эти богатства и заслуженно получил свою долю. Логи-Хакон чувствовал себя будто под прицелом пяти десятков стрел и сулиц. Но он не был бы достойным потомком своих предков, если бы дал понять, что ему не по себе.

Слухи не обманули: Свенельд и вправду был очень богат. Но Логи-Хакон, внук и правнук конунгов, верно оценил, в чем заключается истинное богатство старого воеводы. Этому богатству не зазорно было и позавидовать в душе.

– Будь жив!^[1] – приветствовал его Свенельд. – Ты, стало быть, Пламень-Хакон? Похож на мать.

Старик не видел королевы Сванхейд уже без малого три десятка лет, и в его памяти она сохранилась молодой. Поэтому сходство с ней младшего сына, которого он впервые увидел почти в том же возрасте, в каком ее – в последний, было ему даже более очевидно, чем самому Логи-Хакону. И от этих воспоминаний лицо воеводы смягчилось, так что даже Соколина это заметила и бросила на Логи-Хакона взгляд, полный нового любопытства. Чем этот красавчик сумел растопить сердце Свенельда, твердое, как гранитные лбы над Ужом?

– Ну, как она сейчас? – Об Олаве Свенельд, естественно, не спрашивал, поскольку знал, его бывший вождь мертв уже лет десять. – Садись, рассказывай.

Логи-Хакон был усажен на второе почетное место напротив хозяйского: близкое родство с князем Ингваром давало ему право на почет в любом из самых знатных домов Русской земли. Соколина поднесла ему кубок с пивом, сваренном на сосновой пыльце, что подают только в конце весны. Кубок был ничуть не хуже тех, из которых его угощала невестка Эльга в Киеве – серебряный, греческой работы, с чеканными узорами и самоцветными камнями по всей окружности боков: лиловыми, зеленоватыми, желтыми, голубыми, пламенно-красными.

Тем временем челядинки несли на стол блюда: из ярко расписанной глины, из чеканной меди и даже серебра. На блюдах лежали пироги с рыбой и дичью, хлеба было такое изобилие, будто на дворе и не начало лета – та пора, когда у людей старый хлеб кончился, а до нового еще терпеть и терпеть. Сквозь отволоченные оконца долетал запах вареной рыбы и жарящегося мяса из поварни.

Логи-Хакону было весьма любопытно увидеть своими глазами все то, о чем так много говорили в Киеве, но он знал: не пристало сыну конунга таращиться на чужое богатство, отвесив челюсть, будто раззява из чудской глуши. С невозмутимым видом он рассказывал новости севера. О Хольмгарде, где жила госпожа Сванхейд. О новом городце, что второй год строили почти напротив него, через Волхов, для ее внука Святослава, Ингварова сына; его иногда называли Святославль, но чаще просто Новгород. О Свинческе на верхнем Днепре и о заложенном неподалеку от него становище – Смолянске, где теперь останавливалось зимой полюдье Ингвара и где поселился Тородд, средний сын Сванхейд. О Зорин-городце, где сам прожил последние два года.

– Ты, стало быть, обзавелся собственными владениями? – усмехнулся Свенельд.

Конечно, он вспомнил, как сам, лет пятнадцать назад, вместе с молодым и неженатым тогда Ингваром, разбил в сражении перед Зорин-городцом его последнего родового князя – Дивислава.

– Я управляю той землей по решению Ингвара, – подавляя неудовольствие, ответил Логи-Хакон. К его чести, он не видел повода для гордости в том, что ему отдали владения, в завоевании которых он не принимал никакого участия. – Однако не думаю, что там нужен собственный князь. Это так близко от владений моей матери… то есть Святослава, – поправился он, и по лицу его скользнула тень. – А Святослав вполне может наблюдать за устьем Ловати и сам. Он ведь уже взрослый мужчина и носит меч. Нет нужды держать там другого человека королевского рода.

– А ты собираешься отправиться за подвигами и славой? – насмешливо подхватил Свенельд. – За этим ты сюда и прибыл?

Во время их разговора Соколина стояла возле отцовского сидения, будто еще одно, самое ценное украшение. Сейчас она не улыбалась, а так же пристально разглядывала гостя, немного исподлобья, как маленький ребенок, который и стесняется незнакомца, и все же хочет его рассмотреть. И от ее взгляда Логи-Хакону было так же неуютно, как под волчьим прищуром ее отца.

– Князь пожелал, чтобы я познакомился с этими краями и здешними людьми, – вымолвил он.

Однако видно было, что ему неловко. Те слова, которые он приготовил по дороге, оказались слишком пусты и неубедительны, а потому и неучтивы, чтобы он решился произнести их перед лицом этого человека.

Свенельд заметил его неуверенность: возможно, с возрастом воеводе стали изменять силы, но не проницательность и чутье, без которых он бы столько и не прожил.

– Может, ты там убил кого? – невозмутимо осведомился он.

И во времена его молодости, да и сейчас, это была весьма частая причина, по которой молодые мужчины знатного рода покидали родные края.

– Нет, – Логи-Хакон взглянул на хозяина с недоумением. – Почему ты так думаешь?

– А потому… – Свенельд еще некоторое время изучал его, потом продолжил. – Здесь, конечно, недурное место, но не настолько, чтобы молодец вроде тебя ездил его смотреть. Ингвар прислал тебя посмотреть на меня! А это означает одно из двух… – Он еще помолчал. – Или Ингвар перестал мне доверять… стал беспокоиться, что я тут снюхался с древлянами и собираюсь его предать… – Логи-Хакон вздрогнул и невольно вытаращил глаза на хозяина. – Или он думает, что я старый трухлявый пень, который рассыплется от первого чиха! – С нарастающим гневом, все громче восклицал Свенельд, и Логи-Хакон с трудом заставил себя спокойно сидеть на месте. – И думает, что мне нужен для подпорки дубок вроде тебя! Однако не настолько уж я дряхл, чтобы он посмел сам сказать мне это в лицо – я-то живо вышибу из него дурь, как прежде бывало, и он убедится, что рука моя еще покрепче, чем у девчонки!

И он грохнул кулаком по подлокотнику с такой силой, что резное сидение содрогнулось. На этой руке, как сейчас заметил Логи-Хакон, не хватало двух пальцев.

– И я хочу знать, – Свенельд подался ближе к гостю, наклонившись вперед, – кто меня так оболгал перед парнем, которого я – я! – когда-то учил держать меч! И выучил! Кто?

– Не кричи на меня! – не выдержал наконец Логи-Хакон и встал. – Ты стар, и я у тебя в гостях, но если тебе неугоден такой гость, то я не намерен терпеть оскорбления, лишь бы сидеть за твоим столом!

– Отец, успокойся, – Соколина положила руку на Свенельдов кулак. – Он здесь ни при чем. Он-то не мог тебя оболгать, потому что никогда раньше не видел.

Воевода перевел дух и потянулся за своим кубком. Кубок на высокой ножке был истинным чудом – изделие искусных греческих мастеров, он был вырезан из полупрозрачного камня такого цвета, как будто темный вересовый мед размешали со сливками и так он застыл. Обрамление верхнего края, ножка и подставка были из золота с разноцветной эмалью. Мистина, старший сын Свенельда, девять лет назад привез его в числе другой добычи из похода по Греческому царству и преподнес в дар отцу. Кубок, особенно полный, был уже тяжеловат, и рука Свенельда дрожала, когда он подносил его ко рту: греческое же вино плескало через край и лилось на его белую бороду. «Будто кровь», – мельком подумал Логи-Хакон.

Выпив, Свенельд перевел дух и постарался успокоиться. С возрастом он стал вспыльчив, обидчив и подозрителен.

– Сядь! – повелительно, но уже без прежней горячности сказал он. – Прости. Не хватало мне еще дождаться вызова на поединок в собственном доме, да еще от… – Он не то засмеялся, не то закашлялся, пытаясь подавить смех, – от ма… от мужчины, который еще на свет не родился, когда я…