© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2009
© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2009
Предисловие
Признаюсь, что, когда мне впервые предложили написать книгу, я испытала ужас при одной мысли об этом. И не потому, что моя жизнь менее интересная, чем какой-нибудь роман, или не так богата приключениями, как фильм; если ее хорошо изложить, она может стать значительным событием. Но вот в этом-то и загвоздка – нужно как следует написать!
Мне потребовались годы напряженных усилий, тяжелой работы, тщательных поисков, чтобы научиться делать один простейший жест. И я достаточно много знала об искусстве письма, чтобы понять – у меня уйдет столько же лет напряженного труда на то, чтобы написать одно простое, красивое предложение. Как часто я заявляла, что один человек может добраться до экватора, совершить невероятные подвиги, охотясь на львов и тигров, и попытаться написать обо всем этом, но потерпит неудачу, в то время как другой, никогда не покидавший своей веранды, может так рассказать об охоте на тигров в джунглях, что заставит читателей ощутить, будто он действительно там побывал. Так что они станут сопереживать его трудностям, вместе с ним испытывать опасения, почувствуют запах львов и с ужасом услышат приближение гремучей змеи. Похоже, не существует ничего, кроме того, что живет в нашем воображении, и все те необыкновенные события, которые произошли со мной, могут утратить интерес, потому что я не обладаю пером Сервантеса или по крайней мере Казановы.
И еще одно. Можем ли мы написать правду о себе? Разве мы знаем ее? Существует представление о нас наших друзей, наше представление о себе и представление о нас нашего возлюбленного. А также представление о нас наших врагов, и все эти мнения различны. У меня есть все основания знать это – вместе с утренним кофе мне подавали газеты с критическими статьями, где провозглашалось, будто я прекрасна, словно богиня, и гениальна, но не успевала довольная улыбка сбежать с моих губ, как я брала следующую газету и читала, что у меня совершенно нет таланта, я плохо сложена и вообще настоящая гарпия.
Вскоре я перестала читать критические статьи о своей работе. Я не могла рассчитывать только на положительные отзывы, а отрицательные производили слишком гнетущее, раздражающее, а порой просто убийственное впечатление. В Берлине один критик просто преследовал меня оскорбительными выпадами. Среди всего прочего он заявил, будто я абсолютно немузыкальна. Однажды я прислала ему приглашение, желая убедить его в том, что он ошибается. Он пришел, и, пока сидел напротив за чайным столиком, а я произносила перед ним полуторачасовую речь, посвященную моим теориям зримого движения, создаваемого под музыку, я заметила, что он выглядит чрезвычайно скучным и вялым, но каков же был мой ужас, когда он извлек из кармана слуховую трубку и сообщил мне, что он почти глухой и даже с этим прибором едва слышит оркестр, хотя и сидит в первом ряду партера! И из-за его мнения я не спала по ночам!
Так что, если другие, рассматривая нас с разных точек зрения, видят в нас разные личности, как же нам самим отыскать в себе еще одну личность, о которой написать в этой книге? Будет ли это целомудренная Мадонна или Мессалина, Магдалина или синий чулок? Где мне найти героиню всех этих приключений? Мне кажется, что она не одна, их сотни, и моя душа взмывала ввысь, но ни одна из них не оказывала на меня ни малейшего воздействия.
Верно сказано: чтобы хорошо написать о чем-то, писатель не должен иметь опыта в данном вопросе. Чем больше ты пишешь о знакомом предмете, тем труднее найти слова. Воспоминания в меньшей мере реальны, чем мечты. И действительно, многие мои мечты кажутся более живыми и яркими, чем настоящие воспоминания. Жизнь есть сон, и это хорошо, иначе кто мог бы пережить свой печальный опыт, некоторые трагические события. Например, гибель «Лузитании». Подобное событие должно было навсегда оставить выражение ужаса на лицах прошедших через это мужчин и женщин, тогда как мы повсюду встречаем их улыбающимися и счастливыми. Только в романах люди претерпевают внезапные метаморфозы. В реальной жизни даже самый ужасный опыт не может изменить основные черты характера. Посмотрите на всех этих русских князей, потерявших все, чем владели, тем не менее их можно встретить каждый вечер на Монмартре, весело ужинающих с хористками точно так же, как это было до войны.
Любой человек, женщина или мужчина, который написал бы правду о своей жизни, создал бы великую книгу. Но никто не осмеливается написать правду о своей жизни. Жан-Жак Руссо принес эту величайшую жертву во имя человечества, сняв покровы со своей души и раскрыв свои самые сокровенные поступки и мысли. Результат – великая книга. Уолт Уитмен открыл свою правду Америке. Одно время его книга находилась под запретом как «безнравственная». Подобное определение кажется нам теперь нелепым. Ни одна женщина еще не рассказала подлинную правду о своей жизни. Автобиографии знаменитых женщин в большинстве случаев представляют собой ряд рассказов о внешней стороне бытия, незначительные детали и анекдоты, не дающие представления об их реальной жизни, но они хранят странное молчание о великих моментах радости или боли.
Мое же искусство как раз представляет собой попытку выразить правду моего существа с помощью жеста и движения. Долгие годы ушли у меня на поиски абсолютно верного движения. Слова имеют иное значение. Перед лицом публики, валом валившей на мои представления, у меня не было сомнений. Я отдавала им самые тайные импульсы своей души, я танцевала свою жизнь. Ребенком я выражала в танце спонтанную радость познания. В юности с радостью изображала приход к первому осознанию трагических подводных течений, осознание безжалостной жестокости и сокрушительного движения жизни вперед.
Когда мне было шестнадцать лет, я танцевала перед публикой без музыки. В конце кто-то из зрителей закричал: «Это смерть и девушка!» И с тех пор танец так и называли – «Смерть и девушка». Но это не входило в мои намерения, я всего лишь пыталась выразить свое первое представление о внутренней трагедии, таящейся за внешними проявлениями радости. По моему мнению, танец следовало назвать «Жизнь и девушка».
Затем я в танце отражала борьбу с этой самой жизнью, которую публика назвала смертью, и отвоевывала у нее свои эфемерные радости.
Нет ничего более отдаленного от реальной правды, чем герой или героиня стандартного фильма или романа. Щедро наделенные добродетелями, они не могут совершить неверный поступок. Благородство, отвага, сила духа и т. д. и т. д. для него. Чистота, кроткий нрав и т. д. для нее. Все отрицательные качества и грехи предназначены негодяю или дурной женщине, в то время как в реальной жизни, как мы знаем, нет людей полностью плохих или полностью хороших. Мы можем и не нарушать десять заповедей, но, безусловно, все мы на это способны. В нас затаился нарушитель законов, готовый при первой же возможности выскочить на свободу. Добродетельные люди – это всего лишь те, кто не подвергается значительным соблазнам потому, что пребывает в растительном состоянии, или потому, что их цели настолько сосредоточены в одном направлении, что просто нет времени посмотреть вокруг.
Однажды я видела замечательный фильм, который назывался «Железная дорога». Его тема такова: жизнь людей сравнивается с паровозом, бегущим по определенной колее. А если паровоз сойдет с колеи или встретит непреодолимое препятствие, произойдет катастрофа. Счастливы те машинисты, которые, увидев перед собой крутой склон, не испытывают дьявольского искушения сойти с тормозов и броситься навстречу разрушению.
Иногда меня спрашивают, считаю ли я, что любовь выше, чем искусство, и я отвечаю, что не могу разделить их, так как художник – единственный возлюбленный, только он обладает способностью видеть красоту в чистом виде, а любовь – это видение души, когда она дает возможность смотреть на бессмертную красоту.
Пожалуй, одной из самых замечательных личностей нашего времени можно назвать Габриеле Д’Аннунцио, хотя он невысок и его едва ли можно назвать красивым, за исключением тех минут, когда его лицо загорается внутренним светом. Но, обращаясь к женщине, которую любит, он преображается и становится подобен самому Фебу-Аполлону, он завоевал любовь величайших и красивейших женщин нашего времени. Когда Д’Аннунцио любит женщину, он помогает ее душе подняться над нашей землей в божественный край, где пребывает в сиянии Беатриче, он превращает каждую женщину в часть божественной субстанции. Он возносит ее настолько высоко, что она сама начинает верить, будто пребывает рядом с Беатриче, которую Данте воспел в своих бессмертных строфах. В Париже была эпоха, когда культ Д’Аннунцио достиг такой высоты, что в него были влюблены все самые знаменитые красавицы. В эту пору он накидывал на всех фавориток по очереди сияющую вуаль. Она возносилась над головами простых смертных и передвигалась, окруженная необычным сиянием. Но стоило капризу поэта окончиться, вуаль исчезала, сияние тускнело, и женщина снова превращалась в обычную глину. Она сама не знала, что с ней произошло, только ощущала, что внезапно опустилась на землю, и, оглядываясь назад, на происшедшее с ней превращение, когда ей поклонялся Д’Аннунцио, она понимала, что уже никогда в жизни не встретит такого гениального возлюбленного. Оплакивая свою судьбу, она становилась все более и более унылой, и люди, глядя на нее, говорили: «Как Д’Аннунцио мог любить эту заурядную женщину с красными глазами?» – столь великим возлюбленным был Габриеле Д’Аннунцио, что мог на время придать обычной смертной божественные черты.
Только одна женщина в жизни поэта выдержала это испытание. Она и сама по себе являлась воплощением божественной Беатриче, и Д’Аннунцио не было необходимости набрасывать на нее свою вуаль. Я всегда считала, что Элеонора Дузе была настоящей Беатриче Данте, воплотившейся в наши дни, так что перед ней Д’Аннунцио мог только пасть на колени и поклоняться ей, и это стало единственным смыслом его жизни. В других женщинах он находил всего лишь материал, который сам преобразовывал, и только Элеонора парила над ним, даря ему божественное вдохновение.
Как мало людей знает о силе утонченной лести! Слушать, как тебя восхваляют с волшебной силой, характерной для Д’Аннунцио, – это, наверное, напоминает ощущения Евы, когда она услышала голос змея в раю. Д’Аннунцио мог заставить любимую женщину ощутить, будто она – центр вселенной. Я помню свою замечательную прогулку с ним в Форе. Мы остановились, и воцарилась тишина. Затем Д’Аннунцио воскликнул: «О, Айседора, только с вами можно оставаться один на один с Природой! Все остальные женщины разрушают пейзаж, и только вы становитесь частью его». (Может ли хоть одна женщина устоять против подобного почитания?) «Вы часть деревьев, неба, вы высшее божество Природы».
Таков был гений Д’Аннунцио. Он заставлял каждую женщину почувствовать себя богиней в своей сфере.
Лежа здесь, в своей постели в Негреско, я пытаюсь проанализировать то, что люди называют памятью. Я ощущаю жар средиземноморского солнца, слышу голоса детей, играющих в соседнем парке, ощущаю тепло своего тела. Я смотрю вниз на свои обнаженные ноги, вытягивая их. Мягкость моей груди, мои руки, которые никогда не бывают в состоянии покоя, но постоянно раскачиваются мягкими волнообразными движениями, и я понимаю, как устала за эти двенадцать лет. Эта грудь таит в себе никогда не прекращающуюся боль, эти руки, лежащие передо мной, отмечены скорбью, и, когда я одна, эти глаза редко бывают сухими. Слезы струятся уже двенадцать лет с того самого дня, когда, лежа на другой кушетке, я была внезапно разбужена громким криком. Повернувшись, увидела Л., похожего на раненого: «Дети погибли!»
Помню, как меня охватило какое-то странное болезненное состояние, и только в горле что-то горело, словно я проглотила раскаленные угли. Но я не могла осознать происшедшего. Я заговорила с ним очень мягко, попыталась успокоить его; сказала, что этого не может быть. Затем пришли другие, но я не могла представить, что произошло. Вошел мужчина с темной бородкой. Мне сказали, что это врач. «Это неправда, – произнес он. – Я спасу их».
Я поверила ему. Хотела пойти с ним, но меня удержали. Теперь я знаю – они так поступили, потому что не хотели, чтобы я узнала о том, что надежды нет. Все боялись, что я сойду с ума от потрясения, но я пребывала в состоянии экзальтации, видела, что все вокруг плачут, но сама не плакала, напротив, испытывала огромное желание утешить каждого. Теперь, оглядываясь назад, мне трудно понять странное состояние моей души. Означало ли это, что на меня снизошло ясновидение, и я знала, что смерти не существует и две эти маленькие холодные восковые фигурки были не моими детьми, а всего лишь их старой одеждой и что души моих детей продолжали жить в сиянии, оставаясь вечно живыми? Только дважды издается материнский нечеловеческий крик – при рождении и при смерти, ибо, почувствовав в своих ладонях эти маленькие холодные ручки, которые уже никогда не ответят на мое пожатие, я услыхала свой крик, точно такой же, как при их рождении. Почему такой же – ведь один крик величайшей радости, другой – горя? Не знаю почему, но только знаю, что они одинаковые. Возможно, во всей вселенной существует один крик, включающий в себя скорбь, радость, исступленный восторг и сильнейшую боль, – материнский крик сотворения.
Глава 1
Характер ребенка определяется еще в утробе матери. До моего рождения моя мать оказалась в трагическом положении и испытывала огромные душевные мучения. Она не могла есть ничего, кроме замороженных устриц и охлажденного шампанского со льдом. Если у меня спрашивают, когда я начала танцевать, я отвечаю: «В утробе матери, возможно, из-за шампанского и устриц – пищи Афродиты».
Мама в то время переживала такие трагические потрясения, что часто говорила: «Этот ребенок, который вот-вот родится, не будет нормальным». Она ожидала какого-то монстра. И действительно, с первого мгновения появления на свет я принялась так неистово размахивать руками и ногами, что мама воскликнула: «Видите, я была права, этот ребенок – маньяк!» Но позже, когда меня помещали в ходунки в центре стола, я забавляла всю семью и друзей, танцуя под любую музыку.
Мое первое воспоминание связано с пожаром. Помню, как меня выбросили из окна верхнего этажа прямо в руки к полицейскому. Мне, наверное, было года два или три, но я отчетливо помню чувство успокоения, охватившее меня среди всей этой суматохи – криков и пламени, уверенности, веявшей от полицейского, когда я обхватила ручонками его шею. Похоже, он был ирландцем. Я слышала, как мама, обезумев, кричала: «Мои мальчики, мои мальчики!» – и видела, как толпа удерживала ее, чтобы она не вбежала в здание, где, по ее мнению, остались двое моих братьев. Позже, помнится, обоих мальчиков нашли сидящими на полу бара, надевающими ботинки и чулки, а затем мы ехали куда-то в карете, а потом я сидела на прилавке, попивая горячий шоколад.
Я родилась у моря и заметила, что все значительные события моей жизни также происходили у моря. Моя первая идея движения, танца, безусловно, берет начало от ритма волн. Я родилась под звездой Афродиты. Афродита тоже родилась из моря, и, когда ее звезда восходит, события складываются для меня благоприятно. В эти периоды жизнь протекает легко, и я способна творить. Я также обратила внимание на то, что вслед за исчезновением этой звезды в мою жизнь приходит какое-нибудь несчастье. Такая наука, как астрология, сегодня, возможно, не так важна, как во времена древних египтян и халдеев, но, безусловно, наша психическая жизнь находится под влиянием планет, и, если бы родители понимали это, они стали бы изучать звезды, чтобы создать самых прекрасных детей.
Мне также кажется, что большое значение в жизни ребенка имеет то, где он родился – у моря или в горах. Море всегда влекло меня, в то время как в горах у меня возникает смутное чувство дискомфорта и желание улететь. Горы вызывают у меня ощущение, будто я пленница земли. Когда я смотрю на их вершины, они не порождают во мне восхищения, как обычно у туристов, но лишь желание взмыть над ними и скрыться. Моя жизнь и мое искусство рождены морем. Мне следует благодарить судьбу за то, что во времена нашей юности мама была бедна. Она не могла позволить заводить для своих детей ни слуг, ни гувернанток, – благодаря этому ребенком я могла вести жизнь близкую к природе и всегда пользовалась такой возможностью. Моя мать, будучи музыкантшей, зарабатывала на жизнь уроками музыки, поскольку она давала уроки ученикам у них на дому, ее целыми днями до позднего вечера не бывало дома. Когда мне удавалось бежать из школьной темницы, я чувствовала себя свободной – могла блуждать у моря и предаваться своим мечтам. Как я жалела нарядных детей, которых постоянно опекали и защищали няни и гувернантки! Что у них за жизнь?! Моя мать была слишком занята, чтобы думать об опасностях, с которыми могли столкнуться ее дети, поэтому мы с братьями с удовольствием бродяжничали, что порой вовлекало нас в приключения, узнав о которых мама, наверное, просто обезумела бы от беспокойства. К счастью, она пребывала в полном неведении. Во всяком случае, к счастью для меня, так как, безусловно, именно этой почти первобытной жизни, не ограниченной какими-то запретами, которую мне позволили вести в детстве, я обязана вдохновением, приведшим к созданию моего танца. Я никогда не была жертвой этих бесконечных «нет», которые так часто отравляют жизнь детям.
Я стала ходить в школу с пяти лет. Думаю, мама немного преувеличила мой возраст. Ей просто необходимо было где-то оставлять меня. Мне кажется, что в ребенке с ранних лет ярко проявляется то, что ему суждено в дальнейшем делать в жизни. Я всегда была танцовщицей и революционеркой. Моя мама, крещенная и воспитанная в ирландской семье, была истинной католичкой до тех пор, пока не обнаружила, что мой отец вовсе не является тем образцом совершенства, которым она его считала. Она развелась с ним и, оставшись с четырьмя детьми, лицом к лицу столкнулась со всеми проблемами, которые только может предоставить жизнь. С этого времени ее вера в католическую религию резко сменилась явным атеизмом, и она стала последовательницей Боба Ингерсолла[1], работы которого часто читала нам.
Помимо всего прочего, она решила, что сентиментальность – чепуха, и, когда я была еще совсем маленькой, открыла нам тайну Санта-Клауса. В результате, когда в школе праздновали Рождество и учительница стала раздавать нам конфеты и пирожные со словами: «Посмотрите, дети, что принес вам Санта-Клаус», я встала и решительно заявила: «Я вам не верю, никакого Санта-Клауса нет». Учительница рассердилась и сказала: «Конфеты только для тех девочек, которые верят в Санта-Клауса». – «Тогда не нужно мне ваших конфет», – заявила я. Учительница вышла из себя и, чтобы примерно наказать, велела мне выйти вперед и сесть на пол. Я вышла и, повернувшись лицом к классу, произнесла одну из своих знаменитых речей. «Я не верю ни в какую ложь! – воскликнула я. – Мама сказала мне, что она слишком бедна, чтобы играть роль Санта-Клауса, только богатые матери могут прикидываться Санта-Клаусами и делать подарки».
Тогда учительница схватила меня и попыталась усадить на пол, но я напрягла ноги и ухватилась за нее. В результате всех усилий она добилась только того, что мои каблуки ударяли по паркету. Потерпев неудачу, она поставила меня в угол. Но, даже стоя в углу, я, повернув голову, через плечо кричала: «Санта-Клауса нет, Санта-Клауса нет!» – до тех пор, пока учительница не отослала меня домой. Я шла и всю дорогу восклицала: «Санта-Клауса нет!» Но я так никогда и не оправилась от обиды из-за совершенной несправедливости – ведь меня наказали и лишили конфеты за то, что я сказала правду. Когда я рассказала обо всем матери и спросила: «Разве я не права? Ведь Санта-Клауса нет?» – она ответила: «Нет ни Санта-Клауса, ни Бога, только собственная сила духа может помочь тебе». И этим вечером я уселась на коврике у ее ног, а она читала нам лекции Боба Ингерсолла.
Мне кажется, что общее образование, которое ребенок получает в школе, абсолютно бесполезно. Помню, меня в классе считали или удивительно умной первой ученицей, или же безнадежно глупой, плетущейся в хвосте класса. Все зависело от капризов памяти и от того, потрудилась ли я запомнить, что нам задано выучить, или нет. И независимо от того, ходила ли я в первых ученицах или в последних, для меня это было скучным времяпрепровождением, и я постоянно смотрела на часы в ожидании, когда же наконец стрелка укажет на три и мы будем свободны. Мое настоящее образование происходило по вечерам, когда мать играла нам Бетховена, Шумана, Шуберта, Моцарта, Шопена или читала вслух из Шекспира, Шелли, Китса или Бернса.
Эти часы были полны для нас очарования. Мама в основном читала стихи наизусть, и я, подражая ей, однажды на школьном празднике в шестилетнем возрасте наэлектризовала аудиторию, продекламировав Уильяма Литла «Антоний Клеопатре»:
Я умираю, Египет, умираю!
Стремительно отливает алый поток жизни.
В другой раз, когда учительница потребовала, чтобы каждый ученик написал историю своей жизни, мой рассказ строился приблизительно таким образом:
«Когда мне было пять лет, у нас был домик на Двадцать третьей улице. Так как нам не удалось заплатить квартирную плату, мы не смогли оставаться там и переехали на Семнадцатую улицу, а вскоре, поскольку денег было мало, хозяин нам отказал, так что нам пришлось перебраться на Двадцать вторую улицу, где нам не дали спокойно жить, и мы переехали на Десятую».
Рассказ протекал подобным образом с несметным количеством переездов. Когда я встала и прочла это в школе, учительница ужасно рассердилась. Она решила, что я хочу поиздеваться, и отправила меня к директору, который послал за моей матерью. Когда моя бедная мама прочла сочинение, она разразилась слезами и поклялась, что все это чистая правда. Таков был наш кочевой быт.
Надеюсь, что школы изменились со времени моего детства. Мои воспоминания об обучении в общедоступных школах изобилуют проявлениями грубого непонимания детей. Я отчетливо помню свои страдания, когда пыталась сидеть прямо на жесткой скамье, с пустым желудком и холодными ногами в мокрых башмаках. Учительница казалась мне каким-то бесчеловечным чудовищем, призванным мучить нас. Но дети никогда не расскажут о своих мучениях.
Не могу припомнить, чтобы страдала от своей бедности дома, где мы воспринимали ее как нечто само собой разумеющееся, страдала я только в школе. Для гордого и чувствительного ребенка система общедоступных школ, как ее помню, была столь же унизительной, как каторжная тюрьма. Я всегда восставала против нее.
Когда мне было лет шесть, мама однажды, придя домой, обнаружила, что я собрала полдюжины соседских детей, таких маленьких, что они еще не умели ходить, усадила их перед собой на пол и учила размахивать руками. Она спросила, чем мы занимаемся, и я объяснила ей, что это моя школа танца. Ее это позабавило, и, сев за фортепьяно, она принялась аккомпанировать мне. Школа продолжала действовать и стала весьма популярной. Позже маленькие соседские девочки продолжали приходить, и их родители понемногу платили мне за обучение. Это было началом того, что впоследствии оказалось весьма прибыльным занятием.
Когда мне исполнилось десять лет, классы стали очень большими, и я заявила маме, что мне бесполезно ходить в школу – это пустая трата времени, в то время как я могла бы зарабатывать деньги, что считала наиболее важным делом.
Я стала высоко зачесывать волосы и заявила, будто мне шестнадцать лет. Так как я была довольно высокой для своих лет, все мне верили. Моя сестра Элизабет, воспитывавшаяся у нашей бабушки, позже переехала к нам и стала тоже преподавать в этих классах. Наши занятия пользовались спросом, и мы преподавали во многих домах состоятельных жителей Сан-Франциско.