Глава 14
Подводные течения
Уже в первый год их вынужденного затворничества, а также позднее, Каупервуд осознал, что значит жить в изоляции от общества, которое постоянно напоминало ему, что его не считают достойным той среды, пусть она и состоит из посредственных личностей. Впервые пытаясь ввести Эйлин в высшее общество, он допускал, что какое бы скромное положение они ни занимали на первых порах, получив признание, они сами смогут добиться достойного положения и влияния. Однако с тех пор как Каупервудов стали считать отверженными, они, при желании устроить какой-нибудь прием, вынужденно ограничивались незначительными персонами и случайными знакомыми, например, заезжими художниками, певицами и актерами, которых приглашали на званый ужин после спектакля. Разумеется, люди незначительного положения в обществе, такие как Хаадштадты, Хоксэмы, супруги Видера и Бэйли, до сих пор дружески относились к ним и всегда были готовы заглянуть в гости. Время от времени Каупервуд находил возможность пригласить на ужин кого-то из деловых партнеров, любителя живописи или какого-нибудь художника, и в таких случаях Эйлин неизменно присутствовала за столом. Иногда Эддисоны навещали их или приглашали к себе. Но это было довольно тягостное существование, и чем дольше оно длилось, тем яснее становилось, что на этом поле Каупервуд потерпел поражение.
Насколько он мог понять, это поражение на самом деле произошло не по его вине. У него оставалось достаточно личных связей и знакомых, хорошо расположенных к нему. Если бы только Эйлин была женщиной немного иного склада! Он не собирался оставить ее или в чем-то упрекать. Она была предана ему в тяжкие дни и месяцы тюремного заключения. Она поддерживала и ободряла его, когда он нуждался в этом. Он собирался всегда быть рядом с ней и размышлял, что можно предпринять, но длительное отчуждение от общества становилось все более невыносимым. Кроме того, он сам привлекал внимание людей. Он сохранил друзей, которыми обзавелся по приезде в Чикаго, – Эддисон, Бейли, Видера, Маккиббен, Рэмбо и другие. Многие светские дамы сожалели о его исчезновении, но не об утрате общества Эйлин. Иногда кто-нибудь решался и приглашал его одного, без жены. Сперва он неизменно отказывался, но потом иногда стал посещать званые ужины без ведома Эйлин.
Со временем Каупервуд ясно понял огромную разницу по складу ума и характера между ним и Эйлин. Физически и эмоционально они с ней были близки, но она не могла понять многих вещей, которые занимали его, и последовать за ним на те высоты, которые постигал он. Чикагское высшее общество не могло служить образцом высоких качеств, но теперь он сравнивал Эйлин с лучшими представительницами женского пола из Старого Света, так как после своего финансового успеха и остракизма со стороны чикагской элиты он решил снова отправиться за границу. В Риме, бывая в посольствах Бразилии и Японии, где он был принят благодаря своему богатству, а также при недавно образовавшемся итальянском дворе, он встречался с очаровательными представительницами настоящих высших кругов общества: с итальянскими графинями, знатными англичанками, с американками, обладавшими вкусом и умением себя держать в обществе. Как правило, они отмечали его приятные манеры, его проницательность и ум, по достоинству оценивали его исключительную натуру. Но всегда замечал холодное отношение к Эйлин. Она была слишком яркой, слишком пышно одетой, чуть вульгарной. Ее здоровье и вызывающая красота были своеобразным оскорблением более бледных и невзрачных особ, которые, впрочем, имели другие достоинства.
– Вот вам типичная американка, – услышал он замечание дамы на одном из тех больших придворных приемов, куда допускаются многие желающие и куда Эйлин твердо вознамерилась отправиться. Он стоял в стороне, разговаривая с новым знакомым банкиром греком, говорившим по-английски, который остановился в «Гранд-Отеле», пока Эйлин прогуливалась с женой этого банкира. Реплику произнесла англичанка.
– Такой вызывающий вид, самодовольство и такая наивность! – продолжала она.
Каупервуд обернулся. Речь шла об Эйлин, а говорившая дама – ухоженная, с приятной внешностью и умным видом. Ему приходилось признать, что многое из сказанного ею было правдой, но как можно так оценивать женщин вроде Эйлин? Она не могла быть достойна осуждения, она всего лишь полнокровная, переполненная жизнелюбием молодая женщина. Для него она была привлекательной, и он не понимал, почему люди с консервативными взглядами так враждебно относятся к ней. Почему они не видели того, что видел он – непосредственность, тягу к показной роскоши, вероятно, происходившую из ее юности, когда она не имела возможности блеснуть в обществе, которой она жаждала и в которой нуждалась? Ему было жаль ее, и в то же время он склонялся к мысли, что теперь ему больше подошла бы другая женщина. Если бы это была женщина с более твердым характером, тонким художественным вкусом, умением находить правильный тон в любом обществе. Насколько лучше обстояли бы его дела!
Из этой поездки он привез картину Перуджино, превосходные работы Луини и Превитали, портрет Чезаре Борджиа кисти Пинтуриккьо, а также две огромные красные африканские вазы, купленные в Каире, деревянную резную позолоченную консоль времен Людовика XV, обнаруженную в Риме, два изысканных канделябра из Венеции, которые он собирался повесить на стены, и пару светильников из Неаполя для библиотеки. Так постепенно расширялась его художественная коллекция.
В то же время изменились его взгляды на женщин и суждения о них. Когда он впервые встретился с Эйлин, у него уже имелись некие представления о жизни и сексе, но главное – уверенность в то, что он имеет право поступать так, как ему хочется. С тех пор как он вышел из тюрьмы и снова начал восхождение к вершинам богатства и власти, он замечал мимолетные взгляды, брошенные в его сторону, недвусмысленные намеки на свою привлекательность. Хотя он лишь недавно стал законным супругом Эйлин, она долгие годы была его любовницей, и первое увлечение – а оно было страстным – пошло на убыль. Он любил ее не только за красоту, но и за верное сердце и пылкость, но способность других женщин пробуждать в нем мимолетный интерес и даже страсть была чем-то таким, чего он не мог понять, объяснить или оценить с моральной точки зрения. Ему не хотелось ранить чувства Эйлин, и он скрывал от нее, что его влечет к другим женщинам, тем не менее это было так.
Вскоре после возвращения из Европы он вошел в дорогой галантерейный магазин на Стейт-стрит, чтобы купить галстук. Входя в магазин, он заметил женщину, которая рассматривала витрины. Она принадлежала к тому типу женщин, которые теперь восхищали его, хотя он наблюдал их со стороны. Она была энергичной, изящной и стройной, с ладной фигурой, темными глазами и волосами, смуглая, с маленьким ртом и немного вздернутым носом – довольно необычная внешность для Чикаго того времени. Вызывающее выражение ее глаз свидетельствовало о жизненном опыте, чувствовалась в ней дерзость, пробудившая в Каупервуде чувство мужского превосходства, желание повелевать и властвовать. На провокационно-высокомерный взгляд, который она метнула в его сторону, он ответил властным взглядом, от которого она словно чуть притихла. Его взгляд не был тяжелым, но настойчивым и наполненным внутренним смыслом. Дама была довольно ветреной женой преуспевающего юриста, поглощенного самим собой и своей работой. После обмена взглядами она напустила на себя равнодушный вид, но немного задержалась, словно внимательно рассматривая кружева. Каупервуд продолжал наблюдать за ней в надежде поймать еще один мимолетный, но заинтересованный взгляд. У него было назначено несколько встреч, на которые ему не хотелось опоздать, но он достал записную книжку и написал на листке название отеля с припиской внизу: «Гостиная, второй этаж, вторник в 13.00». Проходя мимо нее, он сунул записку в ее обтянутую перчаткой опущенную руку. Пальцы автоматически сомкнулись на записке. Она все заметила и поняла. В назначенный день и час она была там, хотя он не назвал своего имени. Эта связь, хотя и очень приятная для него, продолжалась недолго. Дама была интересной, но слишком капризной.
У Хаддлстоунов, прежних соседей по Мичиган-авеню, однажды вечером на небольшом званом ужине он встретил девушку лет двадцати, на первых порах чрезвычайно заинтересовавшую его. Ее имя звучало не слишком привлекательно – Элла Ф. Хабби, как он узнал впоследствии, – но сама она была вполне привлекательной. Ее главным достоинством было бойкое, смешливое выражение лица и веселые глаза. Она была дочерью преуспевающего комиссионера на Саут-Уотер-стрит. Причина ее собственного интереса к Каупервуду была вполне естественной. Она была юной, глупенькой и впечатлительной, легко увлекалась блеском чужой славы, а миссис Хаддлстоун высоко отзывалась о Каупервуде, о его жене и о великом будущем, которое его ждало. Когда Элла увидела его и убедилась, что он еще молод, умеет ценить красоту и далеко не столь суров, по крайней мере к ней, она совершенно зачаровалась им, и когда Эйлин отворачивалась в сторону, ее взгляд постоянно встречался с его взглядом, а его дружелюбный смех вызывал у нее восхищение. Когда они входили в гостиную, он любезно сказал ей, что если она когда-нибудь окажется поблизости от его конторы, то в любой момент может зайти к нему. Его взгляд выражал заинтересованность и был встречен благодарным и смущенным взглядом. Она пришла, и это стало началом довольно короткого романа. Девушка была занятной, но не захватила его. Ей не хватило характера и темперамента, чтобы привязать его к себе после того, как его любопытство было исчерпано.
Потом он недолго встречался с другой женщиной, которую знал раньше, с миссис Жозефиной Лидуэлл, остроумной вдовой, обратившейся к нему по поводу игры на товарной бирже, но сразу же после знакомства осознавшей привлекательность флирта с Каупервудом. Она напоминала Эйлин, но была немного старше, не такой красивой и обладала цепким коммерческим складом ума. Она заинтересовала Каупервуда, потому что была аккуратной, независимой и расчетливой. Она изо всех сил старалась удержать Каупервуда, в итоге ее квартира на Северной стороне была главным местом для их встреч. Эта связь продолжалась месяца полтора. Он не испытывал сильных чувств к ней. Любую женщину, с которой сближался, он сравнивал с красотой Эйлин, каждая, того не ведая, соперничала с ней – той, какой она была в ее былом очаровании. А это было не просто.
Однако в этот период светского затишья, чем-то напоминавший период его теплых отношений с первой женой, Каупервуд наконец встретил женщину, оставившую заметный отпечаток в его жизни. Он не скоро смог забыть ее. Ее звали Рита Сольберг. Она была женой датского скрипача, довольно молодого человека, который тогда жил в Чикаго, но сама не была датчанкой, муж ее не был выдающимся скрипачом, хотя обладал несомненным музыкальным талантом.
Вероятно, вам приходились видеть амбициозных мечтателей и непризнанных гениев, претендующих на успех в какой бы то ни было области. Все это интересные люди, с упрямством предаются делу, которому хотят посвятить жизнь. Они являют все внешние признаки и отличительные черты своих профессий, однако являются «медью звенящей и кимвалами бряцающими». Стоило лишь познакомиться с Гарольдом Сольбергом, чтобы понять, что он принадлежит к такому типу людей искусства. У него был артистический вид, горящий взор, длинные темно-каштановые локоны, которые он зачесывал назад, оставляя одну прядь по-наполеоновски ниспадающей на лоб. Его щеки имели почти младенческий румянец, слишком полные, красные и чувственные губы; большой нос с горбинкой; рыжие усы и брови как будто пылали вместе с его беспокойной и ничтожной душой. Его отослали из Копенгагена, где к двадцати пяти годам он ничего не добился, но постоянно влюблялся в женщин, не желавших иметь ничего общего с ним. В Чикаго он стал давать уроки музыки и имел скромный пансион в сорок долларов, ежемесячно присылаемый матерью. У него было несколько учеников, и благодаря некой странной экономии, которая позволяла ему то хорошо одеваться и жить впроголодь или хорошо питаться и ходить в обносках, он мог как-то существовать и даже окружил себя романтическим ореолом. Ему было двадцать восемь лет, когда он познакомился с Ритой Гринаф из Уичиты в штате Канзас. Ко времени знакомства с Каупервудом Гарольду было тридцать четыре года, а его жене – двадцать семь лет.
Рита училась в Чикагском колледже изящных искусств и на разных студенческих мероприятиях повстречалась с Гарольдом, чья игра на скрипке показалась ей божественной, а жизнь состояла из сплошного искусства и романтики. Весна и озеро, залитое солнечным светом, белые паруса, несколько мечтательных прогулок и беседы в предвечерние часы, когда город плавал в золотистой дымке, – и дело было сделано. Затем последовало внезапное бракосочетание в субботний день, однодневная свадебная поездка в Милуоки, возвращение в студию, теперь оборудованную для двоих, и поцелуи, поцелуи, пока любовный голод не был удовлетворен.
Но жизнь не может долго продолжаться на такой диете, и постепенно между ними возникли осложнения. К счастью, они не были вызваны острой материальной нуждой, ибо Риту нельзя было назвать бедной. Ее отец держал небольшой, но прибыльный элеватор в Уичите, и после ее внезапного замужества продолжил посылать ей деньги, хотя возвышенное искусство, живопись и музыка была для него чуждой, далекой и неопределенной вещью. Худой, старательный, добродушный человек, заботившийся о своем небольшом деле, довольствующийся ограниченным кругом общения в Уичите, он относился к Гарольду примерно как к адской машинке – с осторожностью и некоторой опаской. Но постепенно, будучи очень добродушным простым человеком, он стал очень гордиться зятем и с гордостью рассказывая в Уичите о Рите и о ее талантливом муже-музыканте. Он пригласил их к себе на лето, чтобы произвести впечатление на соседей, осенью его жена, похожая на фермершу, приехала к ним, посещала художественные вечеринки и чаепития в художественной студии. Это было очень по-американски, забавно, наивно и по-своему нелепо.
Рита Сольберг была по натуре флегматичной. Ее пышное тело обещало располнеть еще до сорока лет, но пока что она была заманчиво привлекательной. Обладая мягкими, шелковистыми светло-каштановыми волосами, влажными голубовато-серыми глазами, со светлой кожей и ровными белыми зубами, она недооценивала свою прелесть. С какой-то детской непосредственностью она притворялась, будто не ведает о трепете, какой вызывает ее облик у влюбчивых мужчин, однако хорошо понимала, что она делает, когда делала это, причем с немалым удовольствием. Она сознавала привлекательность своих гладких, округлых рук и шеи, пышность и соблазнительность своих форм, элегантность своей одежды или как минимум индивидуальность и хороший вкус, который она проявляла в выборе нарядов. Она могла взять старую соломенную шляпу, ленту, перо или розочку и с прирожденным художественным мастерством превратить ее в дамскую шляпку, подходящую только ей. Она выбирала простые сочетания белых и голубых, розовых и белых, коричневых и бледно-желтых тонов, которые каким-то образом служили отражением ее бесхитростной души, и дополняла их широким кушаком из коричневого или красного шелка, большими шляпами с мягкими полями, выгодно оттенявшими ее лицо. Она умела грациозно танцевать, немного пела и с чувством, иногда блестяще играла, хорошо рисовала. Ее искусство было основано на импровизации, поэтому ее нельзя было назвать художницей. Самой значительной вещью были ее мысли и настроения, неопределенные, случайные и своевольные. С точки зрения общепринятой морали Рита Сольберг была опасным человеком, однако, по ее собственному мнению, она была лишь мечтательной и чувствительной женщиной.
Отчасти раздвоенное состояние ее души объяснялось тем, что Рита начинала испытывать горькое разочарование в своем муже. По правде говоря, он страдал самым ужасным недугом из всех возможных: неуверенностью в себе и неспособностью найти свое призвание. Иногда он сомневался, стать ли ему великим скрипачом, композитором или педагогом, хотя он отказывался признавать последнее.
– Я артист! – любил повторять он. – Но как же я страдаю от своего таланта!
«Собаки! Свиньи! Тупые коровы!» – так он отзывался о других людях. Играл он неровно, хотя временами у него получалось утонченно, нежно и столь проникновенно, что иногда приносило успех. Но обычно исполнение отражало хаотичность его мышления, он играл так страстно, самозабвенно, что терял контроль над техникой игры.
– О Гарольд! – поначалу восторженно восклицала Рита. Потом она стала более сдержанной.
Жизнь и карьера действительно должны куда-то двигаться, чтобы быть достойными восхищения, но Гарольд на самом деле топтался на месте. Он преподавал, горячился и скорбел о своей доле, но неизменно ел три раза в день и временами интересовался другими женщинами. Рита считала достоинством быть всем для единственного мужчины, но с годами Гарольд начал изменять ей, сначала просто заглядываться на них, а потом и вполне конкретно, – и ее терпение иссякло. Она вела счет его увлечениям: сначала его ученица, потом студентка из школы живописи, жена банкира, в чьем доме Гарольд играл на званом ужине. Рита мрачнела, становилась все более замкнутой, Гарольд разражался вынужденными, униженными раскаяниями, плакал, затем следовали бурные, страстные примирения, а потом все начиналось сначала. Что тут поделаешь?
Рита больше не ревновала Гарольда и перестала верить в его талант. Но ей было досадно, что ее достоинств оказалось маловато, чтобы он не изменял ей. Это оскорбляло ее красоту, а она все еще оставалась красивой. Она была полноватой, не такой высокой, как Эйлин, но с более округлыми и мягкими формами и по-своему более соблазнительной. Она не была слишком энергичной, но ее глаза, губы и подвижный ум обладали странной притягательностью. Она значительно превосходила Эйлин в своем развитии, лучше разбиралась в живописи, музыке, литературе и текущих событиях; в любви она была гораздо более загадочной и привлекательной. Она многое знала о цветах, драгоценных камнях, птицах, насекомых, читала книги и помнила литературных персонажей.
Когда Каупервуды познакомились с Сольбергами, Гарольд все еще имел студию в Нью-Артс-Билдинг, их жизнь казалась безмятежной, как майское утро, кроме самого хозяина. Он плыл по течению, не в силах причалить к определенному берегу. Знакомство произошло во время чайной вечеринки у Хаадштадтов, с которыми Каупервуды сохраняли дружеские отношения, – Гарольд играл на скрипке. Эйлин, чувствовавшая себя одинокой, увидела возможность немного порадовать себя и пригласила Сольбергов. Они приехали.
Каупервуд с первого взгляда вынес точное суждение о Сольберге. «Неустойчивый тип, эмоциональная натура, – подумал он. – Вероятно, не может найти себя из-за слабоволия и нежелания трудиться». Однако Сольберг ему понравился. Скрипач представлял собой интересный художественный тип, вроде персонажа старинной японской гравюры. Он любезно принял его.
– Миссис Сольберг, я полагаю? – любезно сказал он, почувствовав покой, исходивший от нее, и присущий ей вкус. Она была одета в скромное белое с голубой отделкой платье, украшенное узкой синей кружевной оборкой. Ее обнаженные руки и шея были прелестны. Живые глаза были по-детски раскрыты, как будто она все время чему-то удивлялась.
– Вы знаете, – говорила она, по привычке чуть выпятив губы, – я думала, что мы никогда не доберемся сюда. На Двадцатой улице случился пожар. – Она растягивала слова и глотала согласные. – Сколько там пожарных! Столько огня и дыма! Огонь был багровый, почти оранжевый и черный. Очень красиво смотрится, как вы думаете?
Каупервуд был очарован.
– Да, разумеется, – благодушно произнес он, выбрав снисходительный, но сочувственный тон, который был ему свойствен в некоторых случаях. Миссис Сольберг вызывала в нем отеческие чувства, казалась наивной, но и была очаровательной, в ней чувствовался характер и индивидуальность. Ее руки и лицо показались ему прекрасными. Со своей стороны, миссис Сольберг увидела элегантного, волевого, сдержанного мужчину и, как она думала, очень способного, с блестящими, проницательными глазами. Она подумала также, как сильно он отличается от Гарольда, который никогда не добьется ничего, даже если не станет известным музыкантом.
– Я очень рада, что вы принесли скрипку, – между тем сказала Эйлин Гарольду в другом углу комнаты. – С нетерпением жду, когда вы поиграете для нас.
– Очень мило с вашей стороны, – ответил Гарольд с заметным, но приятным скандинавским акцентом. – У вас замечательный дом, прекрасные книги, нефрит, хрусталь!
Когда Гарольд хочет кому-то польстить, он становится мягким, податливым. Ему нужна сильная, богатая женщина, которая могла бы позаботиться о нем, подумала Эйлин. Сейчас он был похож на энергичного, непоседливого подростка.
После ужина Сольберг играл. Каупервуда заинтересовал весь его облик с устремленным в пространство взглядом и падающими на лоб волосами. Но гораздо больше его заинтересовала миссис Сольберг, на которую он то и дело поглядывал. Он внимательно смотрел на ее пальцы, перебиравшие клавиши, любовался ямочками на локтях. Что за восхитительный рот, подумал он, и какие светлые мягкие волосы! Но больше всего ему нравилась ее игра – приглушенная нежность, которая проникала в его душу и влекла к ней, даже вызывала некоторую страсть. Такие женщины ему нравились. Она была чем-то похожа на Эйлин шесть лет назад (теперь Эйлин было тридцать три года, а миссис Сольберг двадцать семь лет), но Эйлин всегда была более энергичной, иногда грубоватой и не такой мечтательной. Наконец, он пришел к выводу, что миссис Сольберг напоминает ему раковину из тропических морей, теплую, переливчатую, изысканную. Никогда еще в обществе ему не встречались женщины, похожие на нее. Она была влекущей, чувственной и прекрасной. Он не сводил с нее глаз, пока она не осознала, что он смотрит на нее, и тогда ответила ему взглядом, немного изогнув брови и сжав уголки губ. Каупервуд был пленен ею. «Можно ли надеяться? – думал он. – Означает ли эта улыбка большее, чем просто светская учтивость?» Вероятно, нет; но может ли столь богатая натура откликнуться на его чувства? Когда она закончила играть, он воспользовался удобным моментом и спросил:
– Не желаете ли осмотреть картинную галерею? – Он предложил ей руку. – Вы любите живопись?
– Знаете ли, одно время я думала, что стану великой художницей, – кокетливо отозвалась миссис Сольберг. – Ну, разве не смешно! Однажды я послала отцу свой рисунок с надписью «Тому, кому я обязана всем, что имею». Вам стоило бы увидеть тот мой рисунок, чтобы убедиться, как это забавно.
Она тихо рассмеялась.
Каупервуд внезапно почувствовал в душе прилив жизненных сил. Ее смех был подобен дуновению летнего ветерка.
– Посмотрите, – негромко сказал он, когда они вошли в комнату, озаренную мягким сиянием газовых рожков. – Вот Луини, купленный прошлой зимой.
Это было «Мистическое обручение святой Екатерины». Каупервуд помедлил, пока она изучала неземное блаженство на тонком лице святой.
– А здесь, – продолжал он, – находится самое ценное приобретение, сделанное мною.
Они стояли перед исполненным выдающегося мастерства портретом Чезаре Борджиа работы Пинтуриккьо.
– Какое странное лицо! – простодушно заметила миссис Сольберг. – Я не знаю ни одного другого художника, который бы написал его портрет. Здесь он сам похож на художника, не правда ли?
Ей не приходилось читать историю сатанинских похождений этого человека, и до нее доходили лишь слухи о его преступлениях и кознях.
– В своем роде он и был художником, – улыбнулся Каупервуд, хорошо знакомый с жизнеописанием Чезаре Борджиа, его отца, папы Александра VI, которое в свое время и послужило причиной для покупки картины. У него лишь недавно появился интерес к деяниям Чезаре Борджиа. Миссис Сольберг едва ли уловила иронию, заключенную в его словах.
– А вот портрет миссис Каупервуд, – заметила она, повернувшись к картине Ван Бирса. – Какие нежные краски, не так ли? – с важным видом произнесла она, но даже эта невинная надменность понравилась ему. В женщинах ему нравилось некоторое тщеславие и чуть-чуть самонадеянности. – Что за роскошные цвета! Мне нравится идея сада и облаков.
Она отступила назад, и Каупервуд, занятый только ею, любовался изгибом ее спины и профилем. Какая гармония линий и красок! «Где каждое движение играет и поет», – хотелось добавить ему, но вместо этого он сказал:
– Это было в Брюсселе. Облака и вазу на стене художник добавил потом.
– Думаю, очень хорошо, – заключила миссис Сольберг и отошла в сторону.
– А как вам этот Израэльс? – спросил он, имея в виду картину «Скудная трапеза».
– Мне нравится, – просто ответила она. – А также вот это полотно Бастьен-Лепажа. (Она имела в виду «Кузницу».) – Но мне кажется, что ваши старые мастера выглядят гораздо интереснее. Если вы сможете приобрести еще, то, наверное, их нужно будет выставить в отдельной зале. Вам так не кажется? Но о вашем Жероме я невысокого мнения.
Она манерно растягивала слова, что казалось ему необыкновенно милым.
– Почему? – поинтересовался Каупервуд.
– Ну, вам не кажется, что он довольно искусственный? Мне нравится колорит, но женские тела слишком совершенны. Хотя выглядит красиво.
Каупервуд мало верил в женские способности, считал их своеобразными произведениями искусства; однако в тот момент женщины могли постичь нечто особенное, что обогащало его собственное восприятие. Он понимал, что Эйлин не в состоянии сделать такого глубокого и обдуманного замечания. Сейчас его жена была не так хороша, как эта женщина, не столь обманчиво‐простодушной и наивной, не такой очаровательной и умной. Муж миссис Сольберг, рассуждал Каупервуд, напыщенный глупец. Интересен ли ей он, Фрэнк Каупервуд? Сможет ли такая женщина уступить его обаянию, не настаивая на разводе и повторном браке? Он задавал себе этот вопрос. Со своей стороны, миссис Сольберг думала, каким сильным был этот мужчина во всех отношениях и как близко от нее он стоит. Она ощущала его интерес, поскольку часто чувствовала такое же отношение к себе других мужчин и понимала, что это означает. Она сознавала обаяние своей красоты, и, хотя она кокетничала так же искусно и порой рискованно, но предпочитала держаться осторожно, полагая, что вряд ли встретишь мужчину, который оценит ее по достоинству. Сейчас она подумала, что Эйлин не та женщина, которая должна быть около него.