P.D. James
INNOCENT BLOOD
Печатается с разрешения автора и литературных агентств Greene and Heaton Ltd., Literary Agency и Andrew Nurnberg.
© P.D. James, 1980
Школа перевода Баканова, 2006
© Издание на русском языке AST Publishers, 2015
* * *
Все герои этой книги являются плодом художественного вымысла и не имеют ничего общего с реальными людьми
Книга первая
Удостоверение личности
1
Социальная работница оказалась старше, чем она ожидала; видимо, безвестный чиновник, занимавшийся делами подобного рода, решил, что седеющие волосы и округлости с намеком на приход менопаузы внушат спокойствие усыновленным некогда взрослым, которые приходили за непременной консультацией. В конце концов, они и впрямь нуждались в определенном утешении, эти перемещенные лица с приказом суда вместо родительской пуповины, иначе с какой же стати одолевать волокиту чиновников ради клочка бумаги?
Соцработница ободрила клиента профессиональной улыбкой.
– Меня зовут Наоми Хендерсон, а вы – мисс Филиппа Роуз Пэлфри. Боюсь, для начала придется попросить какой-нибудь документ, удостоверяющий вашу личность.
«Филиппа Роуз Пэлфри – это всего лишь имя, – едва не слетело с уст посетительницы. – Я для того и явилась, чтобы…»
К счастью, девушка вовремя опомнилась. Не хватало еще сорваться в самом начале беседы. Обе прекрасно знали, зачем она пришла. И разговор обязательно должен потечь, как хочется Филиппе… Но вот как именно? Посетительница расстегнула пряжку наплечной кожаной сумочки, молча протянула паспорт и новенькие права.
Усилия настроить клиентов на благодушный лад сказались даже на обстановке кабинета. В комнате был громоздкий, казенного вида стол, однако мисс Хендерсон вышла из-за него, как только услышала о приходе Филиппы, и тут же пригласила ее к виниловым креслам, размещенным по обе стороны от низкого столика. Представьте себе: на его поверхности даже стояли цветы. Синяя вазочка с надписью «Подарок от Польперро» и пестрый букет роз. Причем не какие-нибудь лишенные аромата и шипов тугие бутоны из витрины флориста, но хорошо знакомые девушке по садам Кальдекот-Террас, «суперзвезда», «альбертина». Полностью раскрытые, они роняли яркие лепестки, и лишь в глубине букета затерялось несколько твердых почек с потемневшими краями, которым уже не суждено было распуститься. Филиппе пришло в голову: а не принесла ли их сама хозяйка кабинета? Что, если дама давно удалилась на пенсию и вызвана сюда исключительно ради такого случая? В этих грубых башмаках и рабочем костюме из твида ее нетрудно вообразить склонившейся над грядкой с тяжелыми розами, которые и без того не пережили бы короткий лондонский день. Кто-то явно перестарался при поливе. Между желтыми лепестками блестела молочная капля, по крышке стола расползалось пятно. Впрочем, поддельный махагон от воды ничуть не пострадал. Вместо садовой свежести розы благоухали приторной влагой. Уютные виниловые кресла никак не располагали к уюту. Улыбка, что призывала к покою и доверию, заметно отдавала официальной любезностью – раздел двадцать шестой, год тысяча девятьсот семьдесят пятый, акт об усыновлении.
Поутру девушка изрядно потрудилась над своим внешним видом, переделывая себя по собственному же образу и подобию. Прежде всего посетительнице хотелось показать миру, что предстоящая беседа ничуть не обеспокоила ее, не выбила из колеи. Подумаешь, очередной визит в чиновничью контору!.. Пышные волосы, успевшие выцвести на солнце так, что пряди переливались разными оттенками золота, Филиппа зачесала с высокого лба и завязала тяжелым узлом. Широкий рот с крупной, изогнутой верхней губой и чувственно опущенными уголками остался без помады, зато тщательно наложенные тени на веках подчеркивали самую выразительную черту лица – сверкающие, слегка навыкате, зеленые глаза. Медовая кожа блестела капельками пота. Не желая прибывать слишком рано, девушка задержалась в садах на набережной, и в конце концов пришлось торопиться. Сандалии, вельветовые брюки, бледно-зеленая хлопковая блуза с широким воротом – дескать, ни деньги, ни положение в обществе меня не особенно трогают – двусмысленно сочетались с украшениями, которые посетительница надела как талисманы: золотыми часами на цепочке, большими викторианскими кольцами (топаз, оливин, сердолик) – и кожаной итальянской сумочкой на левом плече. Подобная странность бросалась в глаза. Восьмые именины стали самым ранним воспоминанием Филиппы, к тому же она была незаконнорожденной, что избавляло девушку от необходимости ханжески поклоняться предкам, оглядываться на чье-либо мнение, сдерживать собственные творческие порывы при уходе за внешностью. В итоге она порождала своеобразное, даже странноватое, но уж никак не заурядное впечатление.
Перед мисс Хендерсон лежала раскрытая папка посетительницы – новенькая и аккуратная. Бегло взглянув через стол, Филиппа признала часть содержимого: оранжевый и коричневый листки правительственной информации, копии которых она получила в бюро консультации населения северного Лондона – там, где у девушки не было знакомых, – и свое письмо пятинедельной давности, отправленное в генеральную регистратуру сразу же после восемнадцатого дня рождения: в нем она запрашивала анкету заявления, первый документ на пути к получению желанного удостоверения личности. Копия самого заявления, разумеется, тоже прилагалась. Белоснежное письмо, пришпиленное к бюрократической папке, резало глаза. Его-то и взяла двумя пальцами мисс Хендерсон. Интересно, что ее смущает? – подумала Филиппа. Адрес? Отменное качество бумаги, на которой напечатана копия? Скорее всего – фамилия приемного отца, Пэлфри. Учитывая неутомимую саморекламу Мориса, поток социологических публикаций из его ведомства, соцработница просто не могла не слышать этого имени. Любопытно, прочла ли она его «Теорию и приемы консультирования: пособие для практикующих»? И если да, помогает ли повышать самооценку клиентов – этих священных коров социальной работы – его остроумное истолкование разницы между развивающим консультированием и гештальттерапией?
– Пожалуй, – произнесла мисс Хендерсон, – для начала следует оговорить границы, в которых я смогу помочь. Многое вам наверняка известно, однако не мешает сразу все прояснить. Детский акт семьдесят пятого года внес ощутимые поправки в закон о правах усыновленных. Теперь по достижении восемнадцатилетнего возраста они при желании могут обращаться в генеральную регистратуру за настоящим свидетельством о рождении: ведь при удочерении вы получили новое, на имя Филиппы Роуз Пэлфри, в то время как первоначальный документ надежно хранился в наших сейфах. Сейчас закон позволяет выдавать подобную информацию. Но упомянутый акт также гласит, что все усыновленные до двенадцатого ноября семьдесят пятого года, то есть до выхода поправки, обязаны прежде пройти собеседование с консультантом. Понимаете, парламент неохотно менял существующее положение, при котором одни родители отдавали, а другие брали детей на воспитание, естественно, подразумевая, что тайна рождения приемного ребенка навсегда останется тайной. И вот сегодня вы приходите за сведениями, получить которые имеете полное право, но мы должны обсудить, как это повлияет на вашу жизнь и судьбы других людей. В конце беседы, если вы все еще будете настаивать, я сообщу ваше первоначальное имя, а также, возможно – хотя не обязательно, – имена ваших биологических родителей и адрес суда, в котором был подписан акт о вашем удочерении. Кроме того, вы получите анкету, по заполнении которой вправе обратиться в генеральную регистратуру за копией свидетельства о рождении.
Все это Филиппа уже слышала, и не раз.
– Да-да, – вмешалась она. – Это обойдется мне в два с половиной фунта. Довольно дешево, не находите? Я читала вашу брошюрку.
– Значит, все ясно. Разрешите спросить, когда вы впервые задумали выяснить свое происхождение? Судя по указанной дате, заявка была подана сразу же, как только вам исполнилось восемнадцать. Что это – внезапный порыв или вы размышляли об этом некоторое время?
– Акт семьдесят пятого вышел в свет, когда мне едва исполнилось пятнадцать. Я как раз оканчивала среднюю школу и, понятное дело, не слишком забивала себе голову юридическими подробностями. Но про себя решила: вырасту – и все узнаю.
– Вы обсуждали это с приемными родителями?
– Нет. У нас не очень-то разговорчивая семья.
Мисс Хендерсон пропустила замечание мимо ушей.
– А что именно вы собираетесь делать? Всего лишь выяснить, кто ваши родители, или же заняться их поисками?
– Прежде всего – надеюсь узнать, кто я такая. От имен, проставленных на бумажке, не много толка – может статься, оно там вообще одно. Ясно, ведь я незаконнорожденная. Прежние поиски ни к чему не привели. Известно, что моя мама скончалась, ее уже не отыскать. И все равно хотелось бы выяснить, кем она была. Вдруг я найду своего отца? Он, конечно, тоже мог умереть, но я почему-то уверена, что это не так. Внутренний голос подсказывает: он еще жив.
Филиппе нравилось мечтать; правда, обычно ее грезы хоть немного основывались на реальности. Но эта – отрицала законы времени, поэтому была совершенно особенной, невероятной, а главное, обладала притягательной силой, словно древняя религия, допотопные ритуалы которой, усыпляюще знакомые и бессмысленные, все же странным образом свидетельствуют о вечных истинах. Девушка уже и не помнила, почему вопреки логике упорно продолжала рисовать себе сцену из девятнадцатого века, хотя сама родилась в тысяча девятьсот шестидесятом году. Вот ее мать в костюме горничной викторианской эпохи, под гофрированным кокошником, юная, бледная, как тень, замирает у высокой ограды в розовом саду. А вот отец в элегантном фраке, похожий на римского бога, нисходит с террасы, шагает по широкой аллее под тихий плеск фонтанов. По роскошному травяному склону, залитому медовыми лучами предзакатного солнца, важно расхаживают павлины. Две тени сливаются в одну. Черноволосая голова страстно склоняется над сияющими золотыми кудрями.
– Любимая, любимая! Выходи за меня.
– Не могу. Ты же знаешь, что я не могу.
Со временем Филиппа привыкла воображать наиболее дорогие сердцу сцены перед сном, и грезы слетали на нее в метели благоухающих розовых лепестков. Поначалу отец являлся ей в красно-золотом мундире, со знаками отличия на груди и звонкой шпагой на боку. С возрастом девушка решила, что это уже чересчур. Бравый солдат и любитель гончих превратился в образованного аристократа, однако суть картины не изменилась.
По лепестку желтой розы тихо сползала крупная капля; посетительница зачарованно засмотрелась на нее: неужели сорвется, упадет?.. Ой, надо бы послушать, что там говорит мисс Хендерсон.
– А ваша мать, чем она занимается?
– Моя приемная мать готовит еду.
– Так она повариха? – переспросила соцработница с оттенком пренебрежения в голосе. – Это ее профессия?
– Нет, готовит еду для мужа, гостей и для меня. Еще она заседает в суде по делам несовершеннолетних, но, по-моему, это все так, чтобы доставить удовольствие моему приемному отцу: он всегда считал, что у женщины должна быть работа, если это не в ущерб его собственному комфорту. А вот еда – ее настоящий конек. Думаю, мать могла бы стать профессионалкой, хотя и не кончала ничего, кроме вечерней школы, а до свадьбы работала секретаршей у моего отца. Я хочу сказать, кухня – увлечение всей ее жизни.
– О, ваша семья от этого только выиграла, верно?
Филиппа смерила соцработницу холодным взглядом. Долго же, должно быть, дамочка отрабатывала свой ненавязчиво-покровительственный тон: уж слишком легко он ей давался. Ничего, посетительнице это даже на руку.
– Да, мы с приемным отцом просто обжоры. Хорошо хоть, вес не набираем.
Девушка гордилась своим аппетитом – за столом и в жизни. Неразборчивостью здесь и не пахло, ведь они с отцом выбирали только лучшее, а кроме того, подобное потворство собственным прихотям не заставляло краснеть или извиняться. В отличие от секса чревоугодие не затрагивает интересы других людей и не связано с насилием, разве что над собственным телом. Требовательность в еде и питье доставила Филиппе немало приятных минут, ибо, кроме всего прочего, не была простым подражанием Морису (даже он, отъявленный гурман, едва ли сумел бы с такой легкостью распробовать восхитительный букет кларета), ведь утонченный вкус можно лишь унаследовать. Вот, например, на семнадцатый день рождения… На столе три бутылки, этикетки скрыты под оберткой. А Хильда – сидела она за столом или нет? Наверняка сидела, все-таки семейное торжество, однако в воспоминаниях девушки они с Морисом праздновали вдвоем. И он промолвил:
– Скажи, что тебе ближе. Только не надо пышных дифирамбов, вырази это своими словами. Я хочу знать, что ты думаешь.
Филиппа снова попробовала вина, смакуя во рту каждый глоток и запивая «образцы» водой. Глаза приемного отца вызывающе блестели. Кажется, она все делает правильно.
– Вот это.
– Почему?
– Не знаю, просто понравилось.
Но нет, он ожидает более развернутого суждения. Хорошо же.
– Вероятно, потому что здесь вкус неотделим от запаха и того, что чувствует язык. Единство трех наслаждений.
Она поняла сразу, что нашла верный ответ. Еще один тест успешно пройден, девушка поднимается на новую ступень. По закону Морис не вправе совсем отвергнуть ее, отослать обратно. Тем важнее доказать, что он не ошибся с выбором, оправдать его крупные денежные вложения, все до пенни. Хильда, сама работавшая на кухне часами, ела и пила скудно. В основном она с жадной тревогой смотрела, как муж и приемная дочь уплетают приготовленное. Таков наш мир: один дает, другие принимают. В этом есть определенный порядок.
– Вы обижены за то, что они вас взяли? – спросила мисс Хендерсон.
– Напротив, очень благодарна. Мне повезло. Вряд ли я ужилась бы в бедной семье.
– Даже если бы они вас любили?
– С какой это стати? Не такой уж я приятный человек, чтобы заслуживать любви.
Ну нет, с бедняками было бы гораздо хуже. Да и с любой из прежних приемных семей. Какие-то запахи: собственных испражнений, гниющих объедков за рестораном, ребенка в засаленных тряпках, крепко прижатого к материнской груди в автобусе, – заставляли ее на миг содрогнуться от ужаса, который не имел ничего общего с отвращением. Воспоминания, точно вспышки прожекторов, проникали в потаенные закоулки ее души, выхватывая давние сцены, яркие, словно детский журнал, с четкими, как у кубиков, гранями, способные месяцами прятаться на глубине подсознания, не связанные в отличие от обычных подростковых воспоминаний с определенным временем или местом, а уж тем более с любовью.
– Вы их любите? Любите приемных родителей?
Филиппа задумалась. Любовь. Какое избитое слово. Самое затасканное в мире. Элоиза и Абелард[1]. Рочестер и Джейн Эйр. Эмма и мистер Найтли[2]. Анна и граф Вронский. Даже если брать в расчет одно лишь банальное разнополое чувство, и тогда каждый придает этим звукам такое значение, какое захочет.
– Нет. И они меня – тоже. Зато мы вполне подходим друг другу. На мой взгляд, это гораздо удобнее, чем жить с людьми, которые тебя любят, но совершенно не устраивают.
– Пожалуй, я понимаю, о чем вы говорите. А много ли вам известно про обстоятельства удочерения? Вам когда-нибудь рассказывали о биологических родителях?
– Приемная мать кое-что говорила. Морис – никогда. Отец преподает в университете, он социолог. Его первая жена однажды поехала куда-то с ребенком, и оба погибли в дорожной аварии. Спустя девять месяцев Морис Пэлфри заключил брак с моей приемной матерью. Оказалось, она не может иметь детей, и тогда они нашли меня. Я жила с другой семьей, так что им пришлось меня забрать. Через полгода отец обратился в суд за распоряжением об удочерении. Обо всем условились в частном порядке. Ваш новый акт объявил бы такой договор незаконным. Хотя и не представляю почему. По-моему, это единственно здравое решение. Мне-то уж точно жаловаться не на что.
– Да, подобный подход сработал для тысяч детей, однако в нем кроется определенная опасность. Мы не желаем возвращаться к тем временам, когда будущие приемные родители прохаживались между рядами колыбелек и выбирали малыша по своему вкусу.
– А что здесь такого? Дети еще маленькие, им все равно. Щенят или котят мы только так и покупаем. На мой взгляд, к ребенку надо проникнуться хоть каким-то чувством, понять, желаешь ли ты его растить, сможешь ли полюбить. Если бы я надумала взять приемыша, стала бы я полагаться на мнение соцработников? А вдруг мы друг другу не подойдем? Я даже не смогла бы вернуть навязанное сокровище. Ваш департамент немедленно вычеркнул бы меня из списков как неблагонадежную истеричку, которая заводит детишек только ради удовольствия. Интересно, а зачем еще это делать?
– Для того, чтобы дать ребенку лучшие возможности в жизни.
– Вы хотели сказать, чтобы убаюкать свою совесть и думать о себе с уважением? По-моему, это одно и то же.
Ну, с подобной ересью мисс Хендерсон и спорить не станет. Теория социальной работы непогрешима. Женщина всего лишь улыбнулась и продолжила:
– Так вам известно что-нибудь о вашем прошлом?
– Только то, что я незаконнорожденная. Первая жена приемного отца была из аристократического рода, дочь графа из Уилтшира. Думаю, мать работала у них горничной и забеременела, но никто не знал, от кого. Вскоре после родов она умерла. Вряд ли ее возлюбленный прислуживал с остальными: уж такой-то секрет наверняка выплыл бы наружу. Скорее всего это был какой-нибудь гость их поместья. Я мало что ясно помню до восьмилетнего возраста. Разве что розовый сад в Пеннингтоне. И библиотеку. Вроде бы мой отец, мой настоящий отец, бывал там со мной. А приемного отца, наверное, свел со мной кто-нибудь из дворецких. Он никогда не говорит об этом. Вот и все, что я узнала от приемной матери. Полагаю, Морис не взял бы меня, будь я мальчиком. Он бы нипочем не дал свою фамилию чужому сыну, нипочем. По-моему, для него это всегда ужасно много значило.
– Оно и понятно, правда?
– Конечно. Вот почему я здесь. Для меня тоже важно знать своих родителей.
– Хорошо, для вас это важно.
Мисс Хендерсон опустила глаза на папку. Зашуршали бумаги.
– Итак, вас удочерили седьмого января тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, в возрасте восьми лет. То есть довольно большой девочкой.
– Наверное, это им показалось проще, чем нянчиться бессонными ночами с младенцем. И потом, приемный отец мог уже не сомневаться, что я здорова и неглупа. Разумеется, детей часто осматривают врачи, но с грудничками никогда нельзя быть уверенным, особенно в отношении ума. Не станет же Морис обременять себя ребенком, отсталым в развитии.
– Он вам это сказал?
– Нет, я сама так рассудила.
Лишь одно посетительница знала твердо: она из Пеннингтона. Память отчетливо рисовала ей розовый сад и еще красочнее – библиотеку Рена[3]. Когда-то в детстве Филиппа стояла под роскошным потолком огромной комнаты, любовалась лепными гирляндами и херувимами семнадцатого столетия, разглядывала резьбу Гринлинга Гиббонса[4], богато украшавшую бесчисленные полки, рассматривала бюсты работы Рубильяка[5] на шкафах: Данте, Гомер, Шекспир, Мильтон. Девушка видела себя у письменного стола с раскрытой книгой. Увесистый том оттягивает руки, так что ноют от боли запястья; она читает вслух, а сама боится, как бы не уронить фолиант. Отец – настоящий отец – наверняка был там с ней. Филиппа настолько поверила в свое родство с этой библиотекой, что иногда воображала себя дочерью самого графа. Но нет, лучше уж хранить верность грезам о заезжем аристократе. Граф непременно узнал бы, что стал отцом. И разумеется, ни в коем случае не бросил бы родную кровь на произвол судьбы окончательно, не попытавшись разыскать свое дитя за долгих восемнадцать лет. Девушка ни разу не возвращалась в поместье, а с тех пор, как арабы купили его и превратили в мусульманскую крепость, и вовсе не собиралась этого делать. Но однажды, когда ей исполнилось двенадцать, Филиппа взяла в читальном зале Вестминстера книгу о Пеннингтоне, прочла описание библиотеки и даже нашла иллюстрацию. Сердце заколотилось от радости: лепной потолок, резьба Гринлинга Гиббонса, бюсты – все совпадало с картинкой, давно и любовно хранящейся в памяти. Значит, маленькое дитя с тяжелой книгой в руках и в самом деле существовало.
Остаток собеседования Филиппа пропустила мимо ушей. Ясно, что без этого нельзя, и социальная работница явно старалась выполнять свой долг. Разве она виновата, что законодатели насоздавали досадных проволочек ради успокоения собственной совести? Однако ни один из доводов, добросовестно выдвинутых перед Филиппой, не умерил ее решимости найти родного отца. Почему, собственно, он должен быть против их встречи? Дочь ведь не явится с пустыми руками, а положит к его ногам завидный трофей: диплом Кембриджа…
Она заставила себя вернуться к реальности.
– Честно сказать, я не вижу смысла в этом собеседовании. Вы что же, намерены переубедить меня? Либо чиновники считают, что я имею право знать своих родителей, либо нет. Но позволять, а потом отговаривать – здесь что-то не сходится.
– Парламент всего лишь хочет, чтобы каждый усыновленный серьезно подумал о последствиях, которые навлечет подобное знание не только на него, но и на родителей обоего рода.
– Я уже подумала. Моя мать умерла, так что ей ничего не грозит. Отца я пугать не собираюсь. По-вашему, я хочу ворваться в дом во время семейного праздника и объявить себя незаконнорожденной? Просто интересно: где он сейчас, жив ли, чем занимается? Вот и все. А приемные родители тут вообще ни при чем.
– Как же, разве не было бы мудрее и человечнее сначала поговорить с ними?
– А что обсуждать? Закон дает мне право, и я намерена им воспользоваться.
Вечером, прокручивая в голове порядок собеседования, Филиппа так и не вспомнила, когда именно получила желаемое. Должно быть, в какой-то момент социальная работница произнесла что-нибудь вроде: «А вот и сведения, за которыми вы пришли». Хотя нет, для сухаря в юбке это слишком театрально. Но ведь что-то же она сказала, прежде чем достать из папки нужную бумагу и вручить посетительнице?
Как бы там ни было, документ оказался у нее в руках. Она недоверчиво уставилась на него. Здесь вкралась какая-то ошибка. На бумаге стояло два имени вместо одного. Мэри Дактон и Мартин Джон Дактон. Филиппа пробормотала имена вполголоса. Ничего: ни единого воспоминания, хотя бы смутного, даже сердце не екнуло. Что же произошло? Ах да… Незаметно для себя девушка принялась рассуждать вслух:
– Значит, когда стало известно, что мама забеременела, ее быстро выдали замуж. Скорее всего за кого-нибудь из прислуги. В Пеннингтоне часто так поступали. Раньше мне и не приходило в голову, что она отдала меня еще при жизни. Видимо, понимала, как мало ей осталось, и желала обеспечить единственную дочь всем самым лучшим. Естественно, если свадьбу сыграли до моего рождения, супруга и записали в отцы. По бумагам я законная. Хорошо, что у мамы был муж. Он должен был узнать обо мне перед женитьбой. А вдруг на смертном одре Мэри назвала ему имя настоящего отца? Значит, первым делом надо разыскать этого Мартина Дактона.
Филиппа накинула на плечо кожаную сумочку и протянула руку. Мисс Хендерсон проговорила что-то на прощание: дескать, посетительница всегда может рассчитывать на ее посильную помощь, и, дескать, пусть она все же обсудит случившееся с приемной семьей, ну и не стоит самой заниматься поисками отца, лучше довериться посредникам. Девушка слушала вполуха. Впрочем, несколько слов проникли в ее сознание:
– Все мы порой живем за счет воздушных замков. Бывает, что, избавляясь от них, мы только причиняем себе мучительную боль: не возрождаемся к новой восхитительной жизни, а в некотором роде умираем.
Филиппа и мисс Хендерсон пожали друг другу руки. Девушка впервые со смутным интересом посмотрела в лицо собеседнице и заметила мимолетный взгляд, который при слабом знании жизни по ошибке можно было бы принять за жалость.
2
Тем же вечером, четвертого июля тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, Филиппа отправила начальнику службы регистрации актов гражданского состояния запрос и чек на нужную сумму, приложив, как и в прошлый раз, конверт с адресом и маркой. Ни Морис, ни Хильда никогда не любопытствовали по поводу ее переписки, однако, если бы в ящике появилось послание с официальной печатью, это могло бы вызвать лишние расспросы. Следующие дни она чувствовала себя как на иголках и, чтобы скрыть свое состояние от Хильды, часто уходила из дому. Разгуливая по берегу озера в Сент-Джеймсском парке, она бесконечно прикидывала в уме, когда же должно прийти свидетельство о рождении. Правительственные чиновники просто обожают тянуть резину, да ведь вопрос-то пустяковый. Что им стоит заглянуть в прежние записи?
Ровно через неделю, во вторник одиннадцатого июля, на коврик у двери лег знакомый конверт. Она тут же помчалась с ним к себе, уже с лестницы крикнув Морису, что ему ничего не пришло. Как будто внезапно ослабев глазами, Филиппа подошла к окошку. Новенькая, хрустящая бумага, гораздо более солидная по содержанию, чем та урезанная форма, которой Филиппа довольствовалась прежде, на первый взгляд не имела ничего общего с судьбой адресата. Документ удостоверял рождение младенца женского пола по имени Роза Дактон, дата: двадцать второе мая тысяча девятьсот шестидесятого года, место: Банкрофт-Гарденс, сорок один, Севен-Кингз, Эссекс, отец: Мартин Дактон, клерк, мать: Мэри Дактон, домохозяйка.
Выходит, супруги покинули Пеннингтон еще до появления Филиппы на свет. Если вдуматься, это неудивительно. Поражало другое – то, как далеко они уехали от Уилтшира. Наверное, хотели покончить со старой жизнью раз и навсегда. Кто-то из знакомых нашел Мартину работу; или он просто вернулся в родные края. Интересно, какой он человек и хорошо ли обращался с матерью? Филиппа надеялась, что сможет проникнуться к нему если уж не приязнью, то хотя бы уважением. А вдруг он до сих пор живет по тому же адресу? Возможно, со второй женой и собственным ребенком. Прошло ведь каких-то десять лет…
Она позвонила на вокзал, не выходя из комнаты. Оказалось, что Севен-Кингз – это на Восточной пригородной линии. В часы пик поезда отправляются туда каждые десять минут. Филиппа не стала ждать завтрака, собралась и вышла из дома. Если будет время, она выпьет кофе на вокзале.
В девять часов двадцать пять минут от станции «Ливерпуль-стрит» тронулся почти пустой состав. Филиппа заняла удобное место и устремила взгляд в окно. Мимо потянулись восточные предместья Лондона: длинные ряды обшарпанных, закоптившихся кирпичных домов, над залатанными крышами которых торчали, путаясь проводами, антенны, будто тоненькие скрюченные амулеты против сглаза; дальние шеренги многоэтажек, тускло-серые сквозь пелену мелкой измороси; двор, набитый останками разбитых машин, в символической близости от единообразных кладбищенских крестов; красильная фабрика, сборище газовых резервуаров; пирамиды щебня и угля, сваленные вдоль дороги; пустыри, заросшие сорной травой; покатая земляная насыпь, на гребне которой теснились пригородные сады с их бельевыми веревками, сараями для инструментов и детскими качелями среди алых и розовых роз. Восточные трущобы, чьи благозвучные имена: Мэриленд, Форест-Гейт, Манор-Парк – никак не вязались с их видом, казались Филиппе чуждыми и незнакомыми землями: за последние десять лет она столь же мало наведывалась сюда, как и, скажем, в пригород Глазго или Нью-Йорк. Никто из школьных друзей Филиппы не жил восточнее Бетнал-Грин. Хотя, судя по слухам, у некоторых были дома в неиспорченных кварталах в стороне от дороги Уайтчепел, на застенчивых островках культуры и радикального шика среди каменных башен-высоток и заводских пустырей – правда, их не навещали. Однако унылые каменные джунгли, сквозь которые с грохотом летел поезд, пробуждали странные воспоминания, казались незнакомыми – и узнаваемыми, тоскливо одинаковыми – и неповторимыми одновременно. А ведь Филиппа в жизни не ездила по этой линии. Должно быть, угрюмый пейзаж, мелькающий за окном, был слишком уж предсказуем и настолько похож на окраину любого большого города, что позабытые описания, пожелтевшие иллюстрации в книгах, газетные фото и обрывки фильмов, перемешавшись в ее воображении, вызвали это необъяснимое чувство родства. Если вдуматься, каждый человек бывал в подобных местах – по крайней мере хмурые ничейные земли оставляют след на карте всякой души.
На станции Севен-Кингз не стояло ни единого такси. Филиппа спросила у контролера путь и пошла вниз по Хай-стрит. По правую руку тянулась железная дорога, по левую – крохотные лавки с жилыми квартирами наверху, прачечная, газетный киоск, магазин зеленщика и универсам, у дверей которых уже толпились очереди.
Запах и звуки улицы наполнили сердце щемящей болью – и вдруг не то оживили в памяти, не то породили в вымыслах ужасную, невероятную сцену. По такой же, как эта, дороге женщина катит коляску с младенцем. Филиппа едва научилась ходить, но уже ковыляет следом, ухватившись за ручку. Булыжники мостовой, испещренные пятнами света, все быстрее и быстрее бегут под узенькие колеса. Ладошка соскальзывает с горячего, мокрого от пота металла. Девочке отчаянно страшно: теперь ее позабудут, бросят, она упадет и будет раздавлена колесами ярко-красных автобусов. Но вот – крики, ругань. Щеку обжигает оплеуха. Резкий рывок едва не выдергивает руку из плечевого сустава, и женщина снова кладет ее ладонь на ручку коляски. Кажется, Филиппа звала даму тетей. Да, тетей Мэй. Поразительно, как она только вспомнила это имя. А на младенце красная вязаная шапочка. Личико вымазано слюной и шоколадом. Девочка ненавидит этого ребенка. И еще на улице зима. Мостовая залита огнями, над лавкой зеленщика болтается гирлянда разноцветных шаров. Женщина останавливается купить рыбы. Перед глазами ярко вспыхивает витрина, блестят чешуйки красноглазых селедок, в нос ударяет жирный аромат копченостей… Филиппа взглянула на мостовую с крапинами дождя. Неужели она стоит на той же улице, на тех же камнях, о которые так отчаянно спотыкалась когда-то? Или у нее снова разыгралось воображение?
Поворот налево, на Церковную аллею, – и хмурая торговая суета уступила место жилому уюту. Узкая улочка с плавными изгибами шумела кронами платанов. Возможно, до Первой мировой войны это и впрямь была целая аллея, которая вела к старой деревенской церквушке, теперь уже давно снесенной или погибшей в бомбежках во время Второй мировой. Сейчас же в отдалении маячил приземистый шпиль из бетонных блоков с облицовкой каменной крошкой, увенчанный флюгером вместо креста, и было неясно, что именно там находится.