Изощренное убийство

Посвящается Эдварду Гордону Джеймсу

В Лондоне довольно мало автономных исследовательских центров, занимающихся проблемами психиатрии. И так как все эти медучреждения имеют общий профиль и в конечном итоге контролируются Государственной службой здравоохранения, то вполне очевидно, что в них применяются сходные методы лечения и администрирования. Не является исключением и клиника Стина. Важно подчеркнуть, что клиника Стина – плод авторской фантазии. Она расположена в вымышленном лондонском районе. Ни один из ее пациентов или сотрудников, будь то врач или специалист, не получивший медицинского образования, не имеет ничего общего с каким-то реальным человеком. Печальные события, произошедшие в стенах клиники, обусловлены исключительно любопытным психологическим феноменом – воображением автора детективных романов.

Ф.Д. Дж.

P.D. James

A MIND TO MURDER

Перевод с английского Е.И. Филипповой

Компьютерный дизайн А.И. Орловой

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Greene and Heaton Ltd. и Andrew Nurnberg.

Глава 1

Доктор Пол Штайнер, психиатр-консультант клиники Стина, сидел на первом этаже в кабинете, окна которого выходили на главный фасад, и слушал в высшей степени рациональные умозаключения одного пациента по поводу краха его третьего брака. Мистер Бердж лежал, расслабившись на кушетке, что позволяло ему в полном спокойствии рассуждать о собственных психических расстройствах. Доктор Штайнер сидел, почти утонув в кресле того строго определенного типа, что административно-хозяйственная комиссия предписала использовать консультантам. Кресло было функционально и не лишено изящества, но не позволяло удобно опереть на него шею. Время от времени острое покалывание в мышцах шеи заставляло доктора Штайнера очнуться от мимолетного забытья и вернуться к реальности обычного пятничного вечера в психотерапевтической клинике. Сегодня было удивительно тепло. После двух недель сильных заморозков, заставлявших сотрудников клиники дрожать и стонать от холода, официальная дата включения отопления пришлась как раз на один из тех великолепных октябрьских дней, когда городская площадь за окном наполнялась светом, а поздние георгины в огороженном садике, яркие, как на картинке, переливались пестрыми летними красками. Было почти семь часов вечера. Дневное тепло давно ушло, уступив место туману, на землю опустилась промозглая темнота. Но здесь, в стенах клиники, полуденный жар был заперт, словно в ловушке, а воздух, тяжелый и неподвижный, казалось, хранил в себе тайны бесчисленных дневных разговоров.

Мистер Бердж жалобным фальцетом излагал мудрые мысли об инфантильности, холодности и бесчувственности своих жен. Профессиональная интуиция доктора Штайнера, на которую нисколько не повлиял тот факт, что он переел за обедом и явно ошибся в выборе пирожка к пятичасовому чаю, подсказывала ему: сейчас не самое лучшее время объявлять о том, что у трех мадам Бердж был лишь один общий недостаток – у них у всех, видимо, случилось временное помутнение рассудка, когда они согласились выйти замуж за этого человека. Однако мистер Бердж пока не был готов узнать всю правду о собственной неадекватности.

Доктора Штайнера нисколько не возмущало поведение его пациента. Действительно, было бы в высшей степени неэтично позволять неподобающим мыслям влиять на объективность врачебной оценки. Однако бывали в жизни и такие моменты, которые вызывали в докторе Штайнере бурю негодования, и большинство из них самым жестоким образом нарушало его душевное спокойствие. Многие такие моменты, разумеется, были связаны с клиникой Стина и деятельностью ее администрации. В частности, он с глубочайшим неодобрением относился к заведующей административно-хозяйственной частью, мисс Болем, которая с такой невыносимой скрупулезностью подсчитывала количество его пациентов и изучала отчеты по дорожным расходам, что ему казалось, будто он систематически подвергается преследованиям с ее стороны. Еще Штайнера страшно раздражал тот факт, что время его вечернего приема по пятницам совпадало с часами работы отделения электрошоковой терапии, которое возглавлял доктор Джеймс Бейгли. Из-за этого пациентам психотерапевтического отделения, людям большого ума, прекрасно осознающим, насколько им повезло, что их лечит такой доктор, как Штайнер, приходилось сидеть в приемной вместе с разношерстно одетыми депрессивными домохозяйками из пригородов и малообразованными психопатами, которых, судя по всему, обожал коллекционировать Бейгли.

Доктор Штайнер отказался работать в кабинетах на четвертом этаже. Он презирал эти помещения, нарезанные при помощи перегородок из изысканных и просторных георгианских комнат, называя их мысленно отвратительными и непропорциональными клетушками, которые не соответствовали ни высоте его ученой степени, ни важности его работы. Но переносить свои приемные часы ему было бы неудобно. Поэтому Бейгли должен был перенести свои. Однако в этом вопросе доктор Бейгли оставался непреклонным, и, как подозревал доктор Штайнер, его поддерживала мисс Болем. Заявление Штайнера о необходимости шумоизоляции кабинетов на первом этаже было отклонено административно-хозяйственной комиссией на основании того, что это слишком дорого. Зато она без лишних вопросов обеспечила новым дорогостоящим оборудованием отделение Бейгли, чтобы тот своей шокотерапией вышибал из пациентов остатки ума, которые они пока чудом сохраняли. Разумеется, этот вопрос обсуждался и лечебно-медицинской комиссией, но мисс Болем явно дала всем понять, кому она симпатизирует больше. Произнося диатрибы против заведующей хозяйством, доктор Штайнер всегда с превеликим удовольствием забывал о том, что на лечебно-медицинскую комиссию она не имеет никакого влияния.

Однако забыть о проходящем поблизости сеансе ЭШТ было весьма сложно. Здание клиники возвели в те времена, когда строили на совесть, но даже через крепкую дубовую дверь в кабинет Штайнера доносились звуки шагов людей, снующих по коридору в пятницу вечером. Парадную дверь закрывали в шесть вечера, и все вечерние пациенты обязаны были регистрироваться при входе и выходе. Такой порядок установили с тех пор, как пять лет назад одна пациентка незаметно проскользнула в клинику, тайком пробралась в туалет на цокольном этаже и решила покончить с собой в этом не самом стерильном месте. Прием доктора Штайнера зачастую прерывался звонками в парадную дверь, топотом уходящих и приходящих людей, радостными возгласами родственников или сопровождающих, которые либо внушали что-то пациентам, либо прощались со старшей сестрой Эмброуз. Доктор Штайнер всегда недоумевал, почему родственники орут на пациентов так, как будто те не только психически больны, но и страдают глухотой. Хотя, возможно, после сеанса электрошокотерапии у Бейгли они и правда теряли слух.

Хуже всех была уборщица – миссис Шортхаус. Многие могли бы подумать, что Эми Шортхаус проводит уборку по утрам, как принято в большинстве медицинских учреждений. Так она доставляла бы минимум беспокойства остальному персоналу клиники. Однако миссис Шортхаус настояла на том, что не успевает справляться с работой, если не трудится еще два часа вечером, с чем мисс Болем не могла не согласиться. Еще бы! Тем не менее доктору Штайнеру казалось, что по вечерам в пятницу практически никакой уборки не происходит. Миссис Шортхаус питала теплые чувства к пациентам ЭШТ – естественно, ведь когда-то ее муж и сам лечился у доктора Бейгли, – так что обычно во время приема можно было увидеть, как она слоняется без дела по приемной и общему кабинету на первом этаже. Доктор Штайнер не раз говорил об этом на заседании лечебно-медицинской комиссии, и полное отсутствие интереса к этому вопросу со стороны коллег жутко его раздражало. Миссис Шортхаус следует заставлять заниматься работой, а не позволять ей бездельничать, сплетничая с пациентами. Однако мисс Болем, будучи чрезмерно строгой с другими сотрудниками, не считала нужным одергивать миссис Шортхаус. Все знали, что хорошую уборщицу найти непросто, но заведующий административно-хозяйственной частью, который знает свое дело, смог бы изыскать такую возможность. А слабость и попустительство ничего не решали. Бейгли невозможно было уговорить пожаловаться на миссис Шортхаус, а Болем никогда не стала бы критиковать Бейгли. Вероятно, бедная женщина была влюблена в него. Бейгли должен был бы предпринять решительные действия, а не шататься праздно по клинике в несуразно длинном белом халате, который делал его похожим на второсортного дантиста. У этого человека не было ни малейшего понятия о том, с каким достоинством должен держаться практикующий врач.

Тяжело, очень тяжело, кто-то протопал по коридору в ботинках. Вероятно, это был старый Типпет, пациент Бейгли, хронический шизофреник, который в течение последних девяти лет регулярно проводил пятничные вечера за резьбой по дереву в отделении, где больные занимались творчеством. Мысль о Типпете еще больше усилила раздражение доктора Штайнера. Этому человеку совершенно нечего было делать в клинике Стина. Если даже он чувствовал себя достаточно хорошо и не нуждался в стационарном лечении, в чем доктор Штайнер сильно сомневался, то ему следовало посещать поликлинику или одну из мастерских под патронажем Совета графства. Именно такие пациенты, как Типпет, приносили клинике дурную славу и вводили всех в заблуждение относительно ее истинного предназначения как аналитического центра психотерапии. Доктор Штайнер был глубоко потрясен, когда один из его тщательно отобранных пациентов как-то вечером пятницы столкнулся с Типпетом, крадущимся по коридору. Более того, Типпет был небезопасен для общества. В любой момент мог произойти какой-нибудь инцидент, и тогда Бейгли оказался бы в крайне неприятной ситуации.

Возникший в голове доктора Штайнера образ его коллеги в крайне неприятной ситуации лопнул как мыльный пузырь, когда раздался звонок в парадную дверь. Нет, это было просто невозможно! Очевидно, пришел водитель машины «скорой помощи», чтобы забрать пациента. Миссис Шортхаус направилась к двери, чтобы быстрее выпроводить непрошеных гостей. Ее жуткий хрипловатый голос разнесся эхом по всему коридору:

– Привет, ребятки. Увидимся на следующей неделе. Если уж не хотите хорошо себя вести, то по крайней мере будьте осторожны.

Доктор Штайнер поморщился и закрыл глаза. Но его пациент, радостно отдавшийся любимому занятию – произнесению монолога о самом себе, казалось, ничего не слышал. Мистер Бердж вот уже двадцать минут продолжал жалобно ныть на той же высокой ноте:

– Я и не изображаю человека, с которым легко ладить. Я не такой, я парень сложный. Именно этого Тида и Сильвия так и не поняли. Разумеется, корни этой проблемы уходят намного глубже. Помните нашу беседу в июне? Тогда, я думал, выяснились кое-какие основные моменты.

Лечащий врач не мог вспомнить тот разговор, да и не ставил перед собой такой задачи. С мистером Берджем основные моменты неизменно покоились где-то на поверхности и вполне могли всплыть сами собой. Воцарилась странная тишина. Доктор Штайнер машинально черкнул что-то у себя в блокноте, затем изучил каракули с неподдельным интересом и беспокойством, посмотрел на них снова, перевернув блокнот, и на мгновение сосредоточился на собственном подсознании, а не на подсознании своего пациента. Внезапно он уловил какой-то шум, доносящийся извне, сначала слабый, а затем все более и более громкий. Где-то пронзительно кричала женщина. Это был ужасный звук, высокий, непрерывный и совершенно животный. Он оказал на доктора Штайнера поразительно неприятный эффект. По природе своей врач был робок и чувствителен. И хотя по долгу службы ему изредка приходилось переживать эмоциональные кризисы, он гораздо искуснее умел действовать хитростью и обманом, чем справляться с непредвиденными ситуациями. Страх заставил Штайнера выплеснуть раздражение, он вскочил с кресла, воскликнув:

– Нет! Действительно, это уже никуда не годится! Куда смотрит мисс Болем! Разве никто не должен следить за тем, что здесь происходит?

– Что случилось? – осведомился мистер Бердж, мгновенно сев на кушетке, как кукла-попрыгунчик. Его голос понизился на пол-октавы и стал звучать почти как обычно.

– Ничего. Ничего. У какой-то женщины начался истерический припадок. Оставайтесь на месте. Я сейчас вернусь, – приказал доктор Штайнер.

Мистер Бердж вновь рухнул на кушетку, на этот раз, однако, устремив взгляд на дверь. Доктор Штайнер вышел в коридор.

Все, кто собрался там, обернулись, чтобы посмотреть на него. Дженнифер Придди, младшая машинистка, вцепилась в одного из дежурных при входе, Питера Нейгла, который озадаченно и в то же время сочувственно поглаживал ее по плечу. На его лице застыло выражение недоумения. С ними была и миссис Шортхаус. Крики Дженнифер постепенно переходили во всхлипывания, все ее тело продолжали сотрясать судороги, а кожа оставалась мертвенно-бледной.

– В чем дело? – резко спросил доктор Штайнер. – Что с ней?

Прежде чем кто-то успел ответить, дверь кабинета ЭШТ открылась и оттуда вышел доктор Бейгли, за ним последовала старшая сестра Эмброуз и анестезиолог доктор Мэри Ингрэм. Внезапно создалось впечатление, будто в коридоре полно людей.

– Без паники, вы все же наша сотрудница, – мягко сказал доктор Бейгли. – Мы здесь пытаемся вести прием. – Он тихо обратился к Питеру Нейглу: – Так что, собственно говоря, случилось?

Нейгл, казалось, собрался ответить, но тут мисс Придди взяла себя в руки. Она опустила руки, повернулась к доктору Бейгли и абсолютно четко произнесла:

– Мисс Болем. Она мертва. Кто-то лишил ее жизни. Она в архиве в полуподвале, и ее убили. Я нашла ее! Энид убили!

Машинистка снова вцепилась в Нейгла и начала плакать, но теперь тише, чем раньше. Страшные судороги прекратились. Доктор Бейгли сказал дежурному:

– Отведите ее в кабинет. Пусть приляжет. А лучше дайте ей что-нибудь выпить. Вот ключ. Я скоро вернусь.

Бейгли поспешил к лестнице, ведущей в полуподвальный этаж, и все остальные, оставив девушку на попечение Нейгла, последовали за доктором. На полуподвальном этаже клиники было хорошее освещение; все помещения постоянно использовались: места, как и в большинстве психиатрических лечебниц, тут хронически не хватало. Под лестницей, помимо котельной, помещения для телефонной аппаратуры и комнаты отдыха дежурных, располагались также отделение творческой терапии, архив и, ближе к фасаду здания, кабинет, где проводили лечение лизергиновой кислотой^[1]. Когда небольшая группка спустилась по лестнице, дверь этого кабинета открылась и оттуда выглянула сестра Болем, кузина мисс Болем, – призрачное видение в белом халате, выделявшемся в темноте помещения. Все услышали ее нежный голос с нотками удивления:

– Что-то произошло? Мне показалось, я уловила крики пару минут назад.

Старшая сестра Эмброуз бесцеремонно оборвала ее, демонстрируя свой авторитет:

– Ничего не произошло, сестра. Вернитесь к пациенту.

Призрачный силуэт исчез, и дверь захлопнулась. Повернувшись к миссис Шортхаус, старшая сестра Эмброуз продолжила:

– Вам тоже нечего здесь делать, миссис Шортхаус. Пожалуйста, идите наверх. Возможно, мисс Придди захочется выпить чаю.

Миссис Шортхаус что-то недовольно проворчала, но была вынуждена подчиниться, хотя и с большой неохотой. Три доктора, сопровождаемые старшей медсестрой, продолжили путь.

Архив находился справа от них, между комнатой отдыха дежурных и отделением творческой терапии. Дверь архива была распахнута, в помещении горел свет.

Доктор Штайнер, который с преувеличенным вниманием фиксировал каждую мельчайшую деталь, заметил, что ключ находится в замке. Никого поблизости не было. Стальные стеллажи, битком набитые папками из манильской бумаги, возвышались до потолка. По отношению к двери они располагались под прямым углом, между ними – узкие проходы, каждый освещали флуоресцентные лампы. Четыре высоких окна защищались решетками и частично загораживались стеллажами. Это было маленькое душное помещение, тут редко кто-то появлялся и столь же редко вытиралась пыль. Небольшая компания пробралась по первому проходу и повернула налево, в маленький закуток без окон, где не было полок, а лишь стояли стол и стул. Здесь можно было сортировать документы для их дальнейшей архивации или переписывать информацию, чтобы избежать необходимости выносить папки отсюда. В закутке царил полный хаос: стул перевернут, пол усеян документами. У одних папок были оторваны обложки и повреждены страницы, другие валялись на полу, прямо под полками, где теперь зияли пустоты. Полки казались слишком узкими, чтобы выдержать такую массу бумаги. И посреди всего этого беспорядка, словно грузная и карикатурная Офелия, плывущая на бумажных волнах, покоилась Энид Болем. У нее на груди лежала какая-то тяжелая и странная фигура, вырезанная из дерева, а руки были сложены у основания этой фигуры, будто Энид воплощала собой страшную пародию на женщину-мать, прижавшую к сердцу свое чадо.

Не возникало никаких сомнений в том, что она мертва. Даже переполняемый страхом и отвращением, доктор Штайнер не мог ошибиться, вынося окончательный диагноз. Уставившись на деревянную фигуру, он закричал:

– Типпет! Это идол его работы! Вот она, его резьба по дереву, которой он так гордится. Где он? Бейгли, это ваш пациент! Лучше бы вам этим заняться!

Он, словно ожидая, что Типпет вот-вот появится, нервно озирался вокруг и даже поднял руку вверх, словно для точного удара.

Доктор Бейгли опустился рядом с телом на колени. Он тихо сказал:

– Типпета нет здесь сегодня вечером.

– Но он всегда бывает в клинике вечером в пятницу! Этот идол – фетиш! Это и есть орудие убийства! – Доктор Штайнер просто не мог сдержать возмущения бестолковостью своего коллеги.

Доктор Бейгли осторожно приподнял левое веко мисс Болем большим пальцем. Не поднимая головы, он ответил:

– Сегодня утром нам позвонили из больницы Святого Луки. У Типпета обнаружили пневмонию. В прошлый понедельник, как мне кажется. Как бы там ни было, сегодня вечером его здесь нет. – В следующий миг он воскликнул от изумления.

Две женщины, находившиеся рядом, тоже склонились над телом. Доктор Штайнер, который не мог заставить себя наблюдать за осмотром покойной, услышал, как Бейгли сказал:

– Ее еще и закололи. Орудием убийства послужила стамеска с черной ручкой. Острие прошло прямо через сердце, насколько я могу судить. Разве это не инструмент Нейгла, старшая сестра?

Последовала пауза, затем доктор Штайнер услышал голос сестры:

– Весьма похоже на то, доктор. У него все инструменты с черными ручками. Он хранит их в комнате отдыха дежурных. – Словно защищаясь, она добавила: – Кто угодно мог взять их.

– Видимо, кто-то действительно взял. – По донесшемуся звуку стало понятно, что доктор Бейгли поднялся на ноги. Не отводя взгляда от тела, он спросил: – Не могли бы вы позвонить Калли на вахту, сестра? Не тревожьте его, просто скажите, что никого нельзя ни впускать в здание, ни выпускать из него. Это касается и пациентов. Затем разыщите доктора Этриджа и попросите спуститься сюда. Полагаю, он сейчас в своем кабинете.

– Разве мы не должны вызвать полицию? – взволнованно заговорила доктор Ингрэм, и ее розовое лицо, странным образом напоминавшее мордочку ангорского кролика, залилось румянцем. Многие были склонны не замечать присутствия доктора Ингрэм, причем не только в самые трагические и напряженные моменты. Вот и сейчас доктор Бейгли посмотрел на нее пустым взглядом, словно на мгновение забыл о ее существовании.

– Подождем главного врача, – сказал он.

Старшая сестра Эмброуз удалилась, шурша накрахмаленным халатом. Ближайший телефон находился прямо за порогом архива, но, окруженный целыми стенами бумаг от посторонних шумов, доктор Штайнер не смог услышать, как сестра подняла трубку или сказала что-то по телефону, как ни старался. Он заставил себя еще раз взглянуть на тело мисс Болем. Она всегда казалась ему непривлекательной и напрочь лишенной изящества, и смерть не облагородила ее черты. Она лежала на спине, ее колени были согнуты и раздвинуты, так что всем были видны шерстяные розовые панталоны, имевшие еще более неприличный вид, чем обнаженные участки тела. Ее круглое грубое лицо выглядело вполне умиротворенным. Волосы из двух толстых кос, которые она укладывала надо лбом, нисколько не выбились. Впрочем, как известно, никому и ничему никогда не удавалось испортить старомодную прическу мисс Болем.

Доктору Штайнеру вспомнилась его тайная мысль, что толстые безжизненные волосы выделяют особый секрет, благодаря которому вечно и неизменно удерживаются на голове этой женщины. Глядя на мисс Болем в беззащитном унижении, которому подвергла ее смерть, доктор Штайнер пытался заставить себя проявить к ней сострадание, но понимал, что испытывает скорее страх. Страх и… отвращение. Было просто невозможно испытывать сочувствие к чему-то столь нелепому, столь гадкому, столь непристойному. Нехорошее слово само собой всплыло на поверхность водоворота его мыслей. Непристойность! Его охватил нелепый порыв одернуть ей юбку, закрыть чем-нибудь жалкое одутловатое лицо, поправить очки, которые сползли у нее с носа и теперь криво свисали с левого уха, зацепившись за него дужкой. Глаза мисс Болем были полуоткрыты, а губы поджаты, словно в знак неодобрения такого недостойного и незаслуженного конца. Нельзя сказать, что для доктора Штайнера такое выражение ее лица было внове: напротив, он уже имел счастье наблюдать его при жизни мисс Болем. Он подумал: «Она выглядит так, как будто собирается устроить мне допрос по поводу отчетов по дорожным расходам».

Внезапно он ощутил острую потребность рассмеяться. Смех накатывал на него неудержимыми волнами. Он знал, что это ужасное желание лишь следствие нервного напряжения и шока, но никак не мог взять свои эмоции под контроль. Доктор Штайнер беспомощно обернулся на коллег и изо всех сил старался сохранить самообладание, ухватившись за полку для документов и прижавшись лбом к холодному металлу. Его рот и ноздри сдавил затхлый запах старых папок.

Он не заметил, как вернулась старшая сестра Эмброуз, но услышал ее голос:

– Доктор Этридж идет сюда. На вахте дежурит Калли, и я сказала ему, что никого нельзя выпускать. Ваш пациент поднял большой шум, доктор Штайнер.

– Вероятно, мне лучше вернуться к нему. Столкнувшись с необходимостью принять решение, доктор Штайнер обрел самообладание. Он чувствовал, что так или иначе важно остаться с остальными и присутствовать при появлении доктора Этриджа, что было бы благоразумно удостовериться: ничего существенного не говорилось и не делалось без его ведома. Однако у него не было никакого желания находиться рядом с телом. В помещении архива, освещенном ярко, словно операционная, тесном и перегретом отоплением, он чувствовал себя зверем в капкане. Тяжелые, плотно стоящие стеллажи, казалось, давили на него, вынуждая вновь и вновь опускать взгляд на тучную фигуру, лежащую на бумажных похоронных дрогах.

– Я останусь здесь, – решил он. – Мистер Бердж должен подождать, как и все остальные.

Они безмолвно стояли вместе. Доктор Штайнер видел, что старшая сестра Эмброуз, сильно побледневшая, но не проявлявшая никаких других признаков волнения, небрежно сложила руки на фартуке. Вероятно, именно так она простояла несметное количество часов за свои почти сорок лет работы медицинской сестрой, с должным почтением ожидая у постели больного распоряжений доктора. Доктор Бейгли достал сигареты, на мгновение остановил взгляд на пачке, словно удивившись, как она очутилась у него в руке, и убрал ее в карман. Доктор Ингрэм, казалось, плакала молча. Один раз доктору Штайнеру почудилось, будто он слышал ее бормотание: «Бедная женщина. Бедная женщина!»

Вскоре до них донесся звук шагов, и в комнату вошел главврач в сопровождении старшего психолога Фредерики Саксон. Доктор Этридж опустился на колени около тела. Он не прикасался к трупу, но наклонился к лицу мисс Болем так низко, как будто собирался поцеловать ее. От маленьких зорких глаз доктора Штайнера не ускользнул взгляд, которым одарила мисс Саксон доктора Бейгли, их инстинктивное движение навстречу друг другу и быстрый рывок в противоположном направлении.

– Что случилось? – прошептала мисс Саксон. – Она мертва?

– Да. Очевидно, ее убили, – ответил Бейгли уныло. Неожиданно мисс Саксон сделала какой-то пасс.

Доктору Штайнеру даже показалось, что она собирается перекреститься.

– Чьих это рук дело? Ведь не бедного старого Типпета? Это его фигурка, определенно.

– Да, но его здесь нет. Он в больнице Святого Луки, лечится от пневмонии.

– О Боже! Кто же тогда? – Мисс Саксон приблизилась к доктору Бейгли и больше от него не отходила.

Доктор Этридж с трудом поднялся на ноги.

– Она действительно мертва. Вероятно, сначала ее оглушили, а потом закололи ударом в сердце. Я пойду наверх, позвоню в полицию и извещу о случившемся весь персонал. Лучше собрать всех в одном месте. Затем нам троим следует обыскать здание. Разумеется, ни к чему нельзя прикасаться.

Доктор Штайнер не смел смотреть доктору Бейгли в глаза. Доктор Этридж в роли рассудительного и авторитетного администратора всегда казался Штайнеру немного нелепым. Он подозревал, что Бейгли думает так же.

Послышались еще чьи-то шаги, старший социальный работник, мисс Рут Кеттл, появилась из-за стеллажей, вглядываясь во всех присутствующих близорукими глазами.

– Ах, вот вы где, главный врач, – произнесла мисс Кеттл свистящим, как флейта, и усталым голосом. (Она была единственной из всех сотрудников, подумал доктор Штайнер, кто обращался к доктору Этриджу так, и один Бог знает почему. Из-за этого создавалось впечатление, будто они работают в обычной клинике.) – Калли сказал, что вы здесь, внизу. Надеюсь, вы не заняты? Я ужасно расстроена, не хочу доставлять вам беспокойство, но дело совсем плохо! Мисс Болем назначила мне нового пациента на десять утра в понедельник. Я только что обнаружила в своем журнале соответствующую запись. Конечно, она не потрудилась посоветоваться со мной. Она же знает, что в это время я всегда занимаюсь семьей Уоррикер. Боюсь, она сделала это намеренно. Знаете, главный врач, кто-то должен взяться за мисс Болем.

Доктор Бейгли, стоявший в стороне, угрюмо сказал: – Кто-то уже взялся.

В это же время на противоположной стороне площади Адам Дэлглиш, следователь из Скотленд-Ярда, наслаждался традиционным осенним приемом с подачей хереса и других напитков, который устраивали его издатели и который на сей раз совпал с третьим переизданием первой книги его стихов. Он не питал иллюзий по поводу собственного таланта или успеха сборника. Стихи, в которых нашел отражение его независимый, ироничный и в основе своей неугомонный дух, как оказалось, пришлись по нраву публике. Дэлглиш не верил, что больше чем полдюжины людей пережили те же переживания, что и он. Между тем он обнаружил, что его выбросило на отмель неведомого моря, в котором агенты, авторские гонорары и рецензии превращаются в забавные источники опасности. А теперь еще и этот прием. Дэлглиш думал о нем без особого восторга, как о мероприятии, которое просто нужно выдержать, но прием оказался на удивление приятным. Господа Герн и Иллингуорт просто не могли подавать плохой херес, равно как и печатать плохие книги. По оценкам Дэлглиша, прибыль издателей от публикации его книги пропили за первые десять минут. За это время старый сэр Хуберт Иллингуорт успел быстро появиться, с печальным видом пожать Дэлглишу руку и удалиться шаркающей походкой, бормоча что-то, словно сетуя: вот еще один писатель обрек себя и своего издателя на сомнительные радости успеха. Для него все писатели были как не по годам развитые дети, существа, которых надо терпеть и вдохновлять, но не слишком волновать, чтобы они не расплакались прежде, чем наступит время ложиться спать.

Имели место и менее приятные моменты, чем краткое появление сэра Хуберта. Мало кто из гостей знал, что Дэлглиш следователь, и далеко не все ожидали, что он будет рассказывать о своей профессиональной деятельности. Однако неизбежно находились люди, считавшие, что человеку, который ловит убийц, негоже писать стихи, и высказывавшие свое мнение вслух, кто более, а кто менее тактично. Предположительно они хотели, чтобы убийцы были пойманы, как бы жарко ни спорили о том, что должно произойти с преступниками впоследствии; но к тем, кто фактически занимался поимкой злоумышленников, они демонстрировали на удивление противоречивое отношение. Дэлглиш к этому привык, и такая позиция оскорбляла его гораздо меньше, чем распространенное убеждение, будто в причастности к сообществу убийц есть особое очарование. Но если каждый такой праздник и сопровождался в определенной степени проявлением тайного любопытства и бессмысленными толками, то попадались так же и приятные люди, ведущие приятные разговоры. Ни один писатель, как бы беспристрастно он ни относился к своему таланту, не может слегка не ободриться, услышав похвалу. И Дэлглиш, борясь с подозрением, что мало кто из поклонников на самом деле читал его книги и тем более покупал их, обнаружил, что получает некоторое удовольствие от происходящего, и отдавал себе полный отчет почему.

Первый час приема был суматошным, но вскоре, после семи вечера, Дэлглиш оказался один с бокалом в руке у затейливой каминной полки в стиле Джеймса Уайата^[2]. В камине горели тонкие поленья, наполняя комнату слабым запахом, напоминавшим о пригороде. Это был один из тех непостижимых моментов, когда человек вдруг начинает чувствовать, будто он совершенно один посреди толпы, когда шум словно затихает, а толкающие друг друга люди постепенно отодвигаются на второй план и становятся расплывчатыми и загадочными, как актеры на далекой сцене. Дэлглиш оперся на каминную полку затылком, наслаждаясь кратковременным уединением и, как истинный ценитель, созерцая гармонично спланированный архитектором зал. Вдруг он заметил Дебору Рискоу. Должно быть, она вошла очень тихо. Ему стало интересно, как долго она пробыла тут. И тут же его мимолетное ощущение счастья и умиротворенности сменилось желанием, таким тягостным и сильным, какое испытывает впервые в жизни влюбившийся мальчишка. Дебора тут же заметила Адама и с бокалом в руке направилась к нему.

Ее появление не было полной неожиданностью, но Дэлглиш предпочел не обманываться, убеждая себя, что она здесь ради него. После их последней встречи едва ли такое было возможно.

Он сказал:

– Рад видеть вас здесь.