Цену жизни спроси у смерти

«И когда гром небесный грянет, да не будет в сердцах ваших страха, ибо убоявшийся уже виновен, а чистый душой чист перед небесами».

Пс. 150, 7

Глава 1
У каждого свой улов

Море, едва тронутое первыми лучами утреннего солнца, окрасилось в серо-розовые пастельные тона. Гладь воды была совершенно безмятежной и сливалась на горизонте с таким же небом. Древним путешественникам это море однажды привиделось настолько грозным, что они назвали его Черным. Наверное, потом не раз жалели об этом, да было поздно. Так часто бывает: сделаешь, а потом жалеешь.

Здесь, на окраине Сочи, море выглядело совершенно чистым и прозрачным. Не верилось, что оно умеет бушевать не хуже любого океана. Каждый камешек на дне отчетливо просматривался сквозь толщу воды. Стайки мелких рыбешек сверкали, как россыпи серебристых монет, которые кто-то забавы ради пригоршнями швырял в море. Мелкие волны почти беззвучно облизывали кромку берега, набегали и откатывались назад с убаюкивающим шорохом.

Художник с длинной седой шевелюрой посмотрел на свой набросок и подумал, что море на рассвете надо писать не маслом, а прозрачной акварелью. Много лет подряд он приходил на этот берег, а додумался до такой простой вещи только сейчас. Ему стало стыдно за те картины, которые он уже продал, и захотелось поскорее написать новые. Художник решил было заменить картон на мольберте листом чистого ватмана, но в этот момент за его спиной прозвучал издевательский голос, продекламировавший нараспев:

– Художник, художник, художник молодой, нарисуй мне девушку с разорванной мандой…

Частушку исполнил крепкий на вид парень, портрет которого не сумела бы одухотворить никакая, даже самая талантливая кисть. Такие лица словно специально созданы природой, чтобы фотографировать их для всевозможных документов – плотно сжатые губы и выпученные глаза. Ходячее удостоверение личности. Очень неприятной. И весьма опасной.

Второй парень отличался от своего товарища лишь более высоким ростом и менее плотным телосложением. А физиономия у него тоже была совершенно протокольная. Сними обоих в фас, в профиль – и смело подшивай к уголовному делу. Тем более что парни были острижены так, словно заранее готовились к подобному эпизоду своей биографии.

Более неуместную парочку на берегу сонного, безмятежного моря трудно было себе представить. Художник подумал, что напрасно он сегодня утром не поддался искушению побаловаться молодым виноградным вином, тридцатилитровый бочонок которого был получен за поясной портрет соседа в накинутой на плечо тигровой шкуре. Сидел бы сейчас в своем маленьком уютном дворике и в ус не дул бы. Угораздило встретиться на безлюдном берегу нос к носу с незнакомыми типами, в глазах которых отражались разве лишь собственные внутренности. Какое уж там зеркало души!..

– Что вылупился, хрыч старый? – дружелюбно спросил знаток народного фольклора. – Икону с меня малевать собрался?

– Нет, конечно. – Художник потупил взгляд.

– Что значит: конечно? – нахмурился парень.

– Ну… Для иконных ликов требуется несколько иной типаж…

– Мне, значит, бороденки не хватает, чтобы за святого проканать?

– Как вам сказать… – Художник осторожно пожал плечами.

– И волосьев по плечи, да? – настаивал парень, озлобляясь все сильнее.

– Вообще-то я специализируюсь не на портретах, а на морских пейзажах. Я маринист.

– Чего-чего? Онанист?

– Маринист, – терпеливо повторил художник. – Название происходит от французского слова «марина», то есть «вид моря».

– Мерин ты, а не маринист, – заключил крепыш, выслушав объяснения художника. На его скулах отчетливо обозначились желваки.

– Причем сивый, – добавил его спутник и скрипуче засмеялся. Точно гвоздем по листу жести несколько раз провел.

Художник поморщился:

– Зачем вы так, молодые люди? Мне, между прочим, семьдесят один год. Если вы не уважаете людей, то уважайте хотя бы старость. Ведь и вы когда-нибудь тоже…

Договорить художнику не дали. Нога в пляжном шлепанце пнула мольберт с такой силой, что кисти и тюбики с красками разлетелись во все стороны. Художник нагнулся, чтобы собирать свое добро, но шлепанец достал и его.

– Чеши отсюда, сивый мерин! – распорядился парень. – Проваливай к херам собачьим! Не перевариваю таких. Малюет он тут, выпендривается… Фотоаппарат бы лучше завел.

– Художник от слова «худо», – вставил его товарищ и шумно прочистил левую ноздрю.

Пейзажист заглянул в его рыбьи глаза-пустышки, подхватил кое-как сложенный мольберт и заспешил прочь, бросив на гальке даже кармин пурпурный, который ценил на вес золота. Он понял: обоих молодых людей давно запечатлели и в фас, и в профиль, а потом снабдили снимки надписью: «ВНИМАНИЕ, РОЗЫСК!» Только парни эти до сих пор землю топчут да небо сигаретками дорогущими коптят, и не в силах художника что-либо изменить. Мир – не картина. Его не перепишешь на чистом холсте заново.

Проводив взглядом ходячее недоразумение, парень с рыбьими глазами продул на этот раз правую ноздрю, вытер пальцы об шорты и с чувством произнес:

– Убивал бы таких на месте. Чуть патлы отрастил, так уже умником себя считает. А денег даже на «Полароид» сраный не накопил. Все они такие, умники.

– Мудаки яйцеголовые, – поддакнул спутник и нежно огладил свою башку, которая формой напоминала не яйцо, а тыкву, – хоть сейчас Хэллоуин празднуй, пугай прохожих.

Сошлись во мнении, что будущее все же за ними, пацанами во всех отношениях правильными, конкретными. За этими разговорами и не заметили, как дошагали до нагромождения валунов и скал, омываемых морем. Здесь вода была потемнее, холодной на вид. Зеленые водоросли, облепившие камни, колыхались под водой, как волосы русалки. Гниловатый душок, струившийся изо всех щелей, перебивал свежий морской запах.

Шагая по валунам, покрытым белесым соляным налетом, парни приумолкли. Один изредка сморкался, второй деловито сплевывал, вот и все общение. Между обломком скалы и косо уходящей в воду каменной плитой обнаружилась глубокая расщелина, заполненная стоячей, мертвой водой. Как только парни остановились над ней, сюда начали слетаться чайки. Их пронзительные крики звучали нетерпеливо и требовательно: дай!.. дай!..

Запустив руку в воду, парень с тыквообразной головой нашарил измочаленный конец толстой веревки, расставил ноги пошире и принялся вытаскивать невидимый груз. Занимался он этим то ли неохотно, то ли просто неумело. Коротко выругавшись, приятель присоединился к нему, действуя куда более сноровисто и споро. Дело сразу пошло на лад. Вскоре на плиту они выволочили разбухшее мужское тело, напоминавшее бледное брюхо камбалы. К каждой его ноге было привязано по шлакоблоку. Ярко-зеленые плавки с малиновыми сердечками смотрелись на трупе диковато. Слишком веселая расцветка для такого случая.

– Вонючий очень, хотя и легкий, – прокомментировал один из парней и, поморщившись, пустил себе под ноги струйку вязкой слюны.

– Росту в нем метра полтора, – прикинул второй, продув поочередно обе ноздри, о чем пожалел, как только хорошенько нюхнул воздух.

– Натуральный гном.

Утопленник, распростертый перед парнями, действительно был невзрачен: весь раздулся от воды; лицо, губы и веки отсутствовали; один бок ощетинился дугами обглоданных ребер. Не слишком приятное зрелище. Крепкий парень с тыквообразной головой хотел отвернуться, но неожиданно склонился над трупом и восхищенно воскликнул:

– Ты погляди какой!..

– Нагляделся. Мертвяк, он и есть мертвяк.

– Я про краба говорю. Видал, какой здоровенный?

– Ух, ты, бля!

Парни, едва не столкнувшись лбами, принялись разглядывать добычу. Краб растопырил лакированные клешни, норовя дотянуться до стиснувших его пальцев. Та, что побольше, была величиной с младенческую ладошку. Сама светлая, она заканчивалась черными шипастыми когтями.

– Он мертвяку печенку выедал, – сказал один из парней. Голос его потеплел, словно речь шла об умильном котенке, лакавшем молоко из блюдечка.

– Губа не дура, – уважительно произнес крепыш. – Я его с собой заберу, на память.

– Засушишь?

– Зачем? Пусть в аквариуме живет. Соли туда побольше насыплю, синей краски чуток добавлю. И будет у меня свое глубокое синее море, блин. Видал такое кино?

– Там акулы были, а не крабы.

– А у меня будет краб! – К этому заявлению так и просилось дополнение: «У тебя и такого нет».

– Сдохнет он, пока до Киева довезешь. – В голосе товарища прозвучала плохо скрываемая зависть.

– Не. – Тыквенная голова отрицательно мотнулась из стороны в сторону. – Крабы, они без воды целые сутки могут жить.

Посопев, парень, который не обзавелся сувениром, сердито буркнул:

– Ладно, хватит про аквариум свой заливать. Мы сюда не крабов ловить приехали. Дело надо делать.

– Без базару…

Крепыш аккуратно замотал добычу в футболку, положил сверток себе под ноги, а в руки взял увесистый камень.

Лицо трупа было уже достаточно обезображено морской живностью, но имелся приказ сделать его совершенно неузнаваемым. Крепыш примерился, отвернулся и с силой опустил камень на голову утопленника. Звук получился такой мерзкий, что бившего едва не стошнило. Зато чайки обрадовались, закричали еще громче, носясь над будущим угощением. Чтобы не перепачкать руки кровавой слизью, крепыш выискал новый обломок, поувесистей. Весь облепленный ракушками, он оцарапал ему живот, прежде чем обрушиться вниз.

– Ы-ых! – издав этот натужный возглас, крепыш проворно отпрянул, чтобы уберечь ноги и шорты от взметнувшихся брызг.

– Ладно, хорош, – смилостивился его приятель. – Теперь жмура этого и мама родная не узнает… А страна должна знать своих героев, – загадочно закончил он.

В лучах утреннего солнца возник бумажник, раскрылся, окунулся в воду. Насквозь промокший, через пару минут он исчез в пестрых плавках мертвеца.

Проследив за бумажником оживившимся взглядом, крепыш поинтересовался:

– Много там бабок?

– Мелочовка, – вздохнул его товарищ. – И еще бумажки всякие, которыми и задницу как следует не подотрешь.

– Жрать хочется, – спохватился крепыш и загарцевал на месте. – Пора завязывать с этим дохлым делом.

– Пора…

Парни освободили ноги утопленника от веревочных пут. Матерясь, выволокли его на ровное место и бросили на мелководье – так, чтобы его можно было заприметить издалека. Побережье в такую рань оставалось пустынным, но рано или поздно кто-нибудь да появится, а мимо такой находки никто не пройдет равнодушно. К тому же чайки нетерпеливо кружили над добычей, указывая ее местонахождение.

– Сначала мы этого чувака замочили, а теперь, выходит, на солнышке сушим, – сострил тот парень, у которого мыслям стало вдруг тесновато в тыквообразной голове. – Интересная судьба у этого Болосова получается.

– Был Болосов, да сплыл. – Его спутник звучно высморкался, прежде чем выдать незатейливый каламбур: – А всплыл Сурин.

– И-ха-ха!..

– У-ху-ху!..

Пересмеиваясь, обмениваясь шуточками, парни на ходу так и сяк вертели пойманного краба, совали ему в клешни то щепки, то камушки. Наверное, точно так же они вели себя в детстве, когда еще понятия не имели, каково это – топить людей, пусть даже незнакомых. И каково крушить человеческие головы, хотя бы уже неживые.

* * *

За много сотен километров от моря, в подъезде добротного московского дома на Ленинградском проспекте перетаптывались два других молодых человека неприметной наружности. Один жевал резинку и временами выдувал изо рта пузыри, наслаждаясь щелканьем, с которым они лопались. Все шло к тому, что очередной пузырь вот-вот достигнет размера породившей его головы. Движения челюстей становились все более азартными. Чвак-чвак-чвак. Иногда лучше жевать, чем говорить. Словарный запас невелик, а резинки в любом ларьке навалом. Сделай свой выбор.

Спутник почитателя жвачки от нечего делать наблюдал за этим нехитрым шоу. Каждый раз, когда пузырь лопался, облепляя выпустившие его губы белесой резиновой пленкой, парень невольно вспоминал, что вчера по пьяни поимел телку без презерватива, и это его беспокоило куда сильнее, чем предстоящая работа. Не то чтобы его волнение было чересчур уж сильным. Но и безмятежным такое состояние не назовешь.

В подъезде пахло кошками, мокрой тряпкой и – самую малость – жареной рыбой. За окном ничего примечательнее неба, деревьев и домов не наблюдалось. Все это нагоняло скуку и уныние. Как нудный фильм, виденный уже тысячу раз. Все известно наперед, ничего нового не предвидится.

– А правда, что ты крещеный? – спросил от нечего делать парень, которого на самом деле больше всего волновала собственная промежность.

– Правда, – подтвердил товарищ, зажевывая очередной выдутый пузырь обратно.

– И как оно тебе?

– Нормально.

– Но понт от этого какой-нибудь есть?

– Если без балды, то пока никакого. Но батюшка говорит: обязательно будет.

– Когда-нибудь потом?

– Во-во.

– Тогда лажа это все, – заключил некрещеный парень, потеряв всякий интерес к разговору. – Обещаниями кормить все горазды.

– Если бога нет, то я ничего не теряю, – рассудительно сказал ему приятель, запихивая в рот новую пластинку жвачки. – А если есть, то тут я сразу хоп – и в дамки. Во время Страшного суда к православным один подход будет, а к нехристям – совсем другой. Так мне батюшка заяснил. И лично меня такой расклад устраивает.

– Все равно лажа, – упрямо повторил собеседник. – Не будет никакого суда.

– А что же тогда будет?

– А вот что! – Скептически настроенный парень с чувством раздавил муху на оконном стекле и для наглядности растер ее в жидкую кашицу. Зуд между ногами усиливался, и, сунув руки в карманы, он отвернулся, показывая всем своим видом, что говорить о всяких пустяках больше не намерен.

Некоторое время приятели молчали, думая каждый о своем. Они оживились, лишь когда раздался звук открываемой двери. Обе головы синхронно вскинулись. Жевательная резинка щелкнула и поспешно исчезла во рту обладателя развитых челюстей, которые окаменели впервые за полтора часа ожидания. Второй парень перестал лелеять свою промежность сунутыми в карманы руками. Оба насторожились, как заскучавшие на жаре цепные псы, учуявшие приближающуюся потеху.

На лестничную площадку вышел пожилой мужчина со связкой ключей. По всему было видно, что относился он к той жалкой породе людей, гардероб которых существенно не менялся со времен развитого социализма, а рацион в основном состоял из корявых корнеплодов, выращенных на дачном участке. Пережиток прошлого. Ошибка природы.

Заметив внизу двух незнакомых молодых людей, мужчина подозрительно покосился на них. Точно таким же взглядом одарила их женщина, появившаяся следом.

У семейной четы Суриных имелись все основания недоверчиво относиться к разного рода визитерам, зачастившим к ним в последнее время. Недавно куда-то запропастился их единственный сын, Аркадий, после чего квартира Суриных стала предметом самого пристального интереса всякого рода проходимцев. Настоящее паломничество началось, с утра до ночи. То на пороге возникали бандиты, выдававшие себя за милиционеров, то ломились в дверь разбитные милиционеры, смахивавшие на бандитов. А еще к Суриным зачастили разные таинственные типы с цепкими взглядами чекистов. Просто отбою не было от этой разношерстной публики. И всем подавай Аркадия, в срочном порядке. Что же он натворил такого? Ведь такой мухи зря не обидит, полуживого карпа не убьет. Странно все это было, очень странно.

Сурин насупился, отчего резких морщин на его лице прибавилось вдвое, и, заслоняя дверь корпусом, занялся замками. Его миниатюрная жена, покрепче ухватив сумочку обеими руками, пристально наблюдала за молодыми людьми, которые, несмотря на вполне дружелюбные физиономии, вызывали у нее если не страх, то опаску.

Переглянувшись, парни одновременно отлепили зады от подоконника и стали подниматься по ступенькам. Тот, который шагал первым, нес в вытянутой левой руке мятый листок бумаги с косо накорябанными на нем печатными буквами. Демонстрируя его пожилым супругам издали, он заискивающе улыбался и тараторил:

– Вот, ищем Артамонова Николая. Давнишний дружок наш. Можно сказать, боевой товарищ. Служили мы вместе.

«Сидели вы вместе, а не служили», – подумала женщина, рот которой превратился в неприязненно искривленную линию.

– Адрес есть, а номера квартиры нет, – сетовал второй парень, приотставший на шаг.

– Не знаю никаких Артамоновых, – отрезал мужчина. Он уже успел запереть дверь квартиры на два замка из трех и чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы держать выбритый с утра подбородок высокомерно приподнятым.

Его жена продолжала хранить молчание, поджав губы еще сильнее. Не так давно у нее, зазевавшейся на трамвайной остановке, вырвали сумочку с пенсией за два месяца, и теперь женщина старалась всегда быть бдительной. Каждого обратившегося к ней незнакомого человека она заведомо записывала в жулики.

– Не знаем мы никаких Артамоновых, – повторила она почти слово в слово за своим мужем.

– Как же не знаете? – удивился парень, приблизившись к супругам вплотную. – Нам сказали, что Колян в этом самом подъезде проживает, на вашей площадке.

– Быть такого не может, – отрезал Сурин-старший. – Тут какая-то ошибка.

– Так вот же адрес, смотрите сами…

– Адрес?

Сурин машинально опустил глаза на протянутый листок и прочитал: «ПИСЕЦ ПАДКРАЛСЯ НЕ ЗАМЕТНО».

Что за белиберда? Дикость какая-то! Натолкнувшись взглядом на безграмотного «писца», Сурин хотел изумиться. Может быть, даже возмутиться. Но в этот момент тонкое острое жало заточки впилось ему в сердце, да там и осталось, когда парень умело обломил рукоятку. Мужчина охнул, схватился за бок и привалился спиной к своей двери. Он хотел пожаловаться на боль, но не смог. Рот наполнился кровью. Язык онемел.

Его супруга еще не поняла, что происходит, когда вторая заточка пронзила ее от грудной клетки до самого позвоночника. Подоспевший парень закрыл женщине ладонью рот и помог опуститься на пол, приговаривая при этом:

– Тихо, тихо… Не вздумай голосить, сука старая. Не селедкой на рынке торгуешь.

Женщина посмотрела на него глазами, полными обидчивого недоумения, коротко всхлипнула и умерла со страдальчески закушенной губой.

К этому времени ноги перестали держать и мужчину, которому затыкал рот второй парень. Сурин сначала сел на корточки, а потом завалился на бок. Вздрогнул. Конвульсивно дернул ногой.

– Еще лягается, падла, – буркнул его убийца, осуждающе прищелкнув мятной резинкой.

Приятель ничего не сказал по этому поводу, потому что возился со своей заточкой, воткнутой в труп женщины. Лезвие удалось сломать лишь с третьей попытки. В следующий раз надо делать надпил поглубже, решил парень. И баб трахать исключительно в презиках. Тогда и проблем не будет.

Сопя и сталкиваясь лбами, убийцы проворно обыскали супругов, забрали часы, кое-какое золотишко, деньги. Все это очень походило на ограбление, только на самом деле заработали парни раз в пятьдесят больше, чем взяли на месте преступления. И все равно их лица при выходе из подъезда были недовольными. Такой вид бывает у людей, которые твердо убеждены в том, что в этой жизни они недополучают свое. Все у них вроде бы имелось, а чего-то все равно не хватало.

Особенно остро ощущалось это в часы похмельной тоски.

* * *

Молодая женщина из числа тех, которых товарки сквозь зубы называют «интересными», выбралась из такси и, по возможности элегантно переставляя босоножки на десятисантиметровой подошве, двинулась в направлении кафе «Данкин Донатс». Собственно, ради этого она и приперлась на Чистые Пруды в такую рань. Чтобы неспешно насладиться щедро напудренными пончиками и чашкой бесподобного капуччино. Американский сервис, лучезарные улыбки обслуживающего персонала – лучшего способа поднять себе настроение на весь день женщина с поэтическим именем Любовь не знала.

А настроение было препаршивым. Аркаша Сурин, с которым она связывала судьбу с недавнего прошлого по обозримое будущее, запропастился неизвестно куда, не оставив Любе ни координат, ни даже какой-нибудь завалящей записочки. И это вместо обещанной свадьбы в Ницце, медового месяца на Лазурном Берегу и виллы чуть ли не в Сен-Тропе! Где теперь искать этого недоноска?

Вполне возможно, тридцатилетний Аркаша был вполне доношен, но внешностью и статью на полноценного мужика все равно не тянул. Других таких малорослых любовников у Любы, с наивных семнадцати до сознательных двадцати пяти лет, еще никогда не водилось. Но те, высокие и статные, которые попадались ей на жизненном пути, не являлись служащими Центробанка и не имели столь сказочных перспектив, как невзрачный Аркаша Сурин. От его многозначительных намеков на сказочное богатство, которое уже не за горами, у Любы пересыхало во рту, а кое-где, напротив, наблюдалось непроизвольное увлажнение. Она была готова следовать за таким завидным женихом хоть на край света, даже на Каймановы острова или какой-нибудь Барбадос. Одним словом, к черту на кулички, лишь бы отель там имелся поприличнее.

Для этого Аркаше стоило только пальчиком ее поманить, что он, собственно говоря, в свое время и сделал. И даже то обстоятельство, что ничего, кроме указательного пальца, он толком пускать в ход не умел, не слишком смущало Любу.

Приблизительно раз в неделю он приглашал ее в свое двухкомнатное холостяцкое гнездышко на Кутузовском проспекте. Традиционный ужин при свечах, надрывный голос Хулио Иглесиаса из музыкального центра плюс обязательная программа в постели, которая никогда не длилась дольше пятнадцати минут. Поначалу Любе действовала на нервы манера Аркаши в самый интересный момент отстраняться и заканчивать начатое, так сказать, собственноручно, но постепенно она притерпелась к этой странности любовника. Тем более что самое интересное начиналось как раз потом.

Вооружась длинной сигаретой, Аркаша принимался обстоятельно рассказывать, как все то же самое будет происходить в совершенно ином, заморском, интерьере. Это получалось у него так убедительно и красочно, что Любе начинало казаться, будто за окнами московской квартиры уже высятся тропические пальмы, снаружи дожидаются ее бассейн с подсвеченной водой и собственный «Кадиллак» непременно розового цвета. Ну и прочие приятные мелочи быта, ради которых истинные ценительницы прекрасного готовы хоть душу дьяволу продать, хоть годами смотреть бесконечные сериалы, содержание которых можно уместить на страничке машинописного текста.

Аркаша стал для Любы чем-то вроде сказочного гнома, способного исполнить любые, самые заветные желания. Да, про себя она звала своего любовника «недоноском» и «мальчиком-с-пальчиком», но именно с ним связывались все ее самые светлые и смелые мечты. Сюжет грез был предельно прост: шикарный антураж, а на его фоне она, Люба, у которой, помимо шейпинга с шопингом, никаких других забот и обязанностей не имеется. У нас сплошная фиеста с перерывом на сиесту. А у вас?

Внезапное исчезновение Аркаши стало для Любы настоящей катастрофой. Тем более что вместо него возникли всякие подозрительные личности с недобрыми взглядами и стандартными вопросами по поводу местонахождения жениха. Одни демонстрировали Любе какие-то удостоверения, именуя Аркадия гражданином Суриным. Другие вламывались в ее квартиру без всяких ордеров, зато с оружием, и в их интерпретации Аркадий превращался уже в «пидора», иногда даже «гнойного». Подобные визиты продолжались что-то около недели, а вчера Любу впервые оставили в покое, но нервишки у нее за это время успели основательно расшататься.

Нервно поправив на ходу пепельные волосы, уложенные в кукольную прическу, она шагала по тротуару, привычно ловя на себе взгляды прохожих. Эх, если бы это происходило на набережной в Каннах! В Москве же, где почти у каждого пешего мужчины на физиономии написан среднестатистический прожиточный минимум, строить глазки встречным не было никакого смысла. Вот Люба и смотрела прямо перед собой, поверх проплывающих мимо фигур. И столкновение с одной из них стало для нее полной неожиданностью. Кто-то шагнул ей наперерез, она не успела принять в сторону и…

– Ох! – Больно ударившись грудью о чье-то твердое, чуть ли не каменное плечо, Люба подвернула ногу, сбилась с шага и разозлилась, представив себе, как нелепо выглядит со стороны.

– Прошу прощения, – обеспокоился мягкий баритон.

– Прощения он просит! Торчит на дороге как… – Запнувшись, Люба совершенно забыла, что намеревалась сравнить обладателя баритона в лучшем случае с телеграфным столбом.

Это был очень, просто-таки очень обаятельный молодой человек с белозубой улыбкой и тонким ароматом одеколона, распространявшимся вокруг ровно на полметра, что, как показалось Любе, говорило об отменном вкусе незнакомца. Стоило ей шагнуть назад, и запах парфюмерии исчез, зато очень хорошо стали видны глаза мужчины – карие, притягательные, как две шоколадные конфеты. Жаль, что он тут же спрятал их за непроницаемо-черными стеклами очков в форме капель. Но белизна его зубов сделалась еще более броской.

Деликатно тронув Любу за обнаженное по-летнему плечо, симпатичный незнакомец озабоченно поинтересовался:

– Не ушиблись?

– Нет, нет, что вы. – Любе показалось, что она ощутила кожей легкий укол, но незнакомец уже убрал руку, на которой сверкнул серебром массивный браслет часов.

– Вы уверены? – Мужчина заглянул ей в глаза. – А мне кажется, что вы побледнели.

– Да все в порядке, не беспокойтесь!

Улыбка у Любы почему-то не получилась, на сердце сделалось тревожно, тягостно. И в ушах неприятно зазвенело. А изображение мира слегка смазалось, поплыло, как в некачественном фильме. Спешащие мимо прохожие превратились в темные силуэты. «Какие-то причудливо вытянутые тени, а не люди. Жарко, – подумала Люба, покачнувшись. – Жарко и очень душно».

– Эй! Вы меня слышите? Что с вами?

Окружающие звуки как будто разом отключили. Абсолютно все, кроме этого мягкого баритона, который вдруг стал почти громогласным.

– Душ…

Люба хотела пожаловаться мужчине на невыносимую духоту, но язык перестал повиноваться ей. Мысли сделались коротенькими, отрывочными. Белозубая улыбка… Прикосновение к плечу… Укол… Браслет часов…

– Я вам сейчас помогу, девушка. Ну-ка, обопритесь на меня, – строго сказал незнакомец. Без погасшей улыбки все его обаяние бесследно испарилось. Солнце отражалось в его очках двумя сверкающими точечками, которые казались теперь его настоящими глазами – хищными, беспощадными.

«Оставьте меня!» – этот крик остался невысказанным. Люба внезапно поняла, что ни в коем случае нельзя позволить мужчине увести себя из людного места, но покорно шла в ту сторону, куда он ее направлял. Ноги передвигались сами собой, готовые подкоситься в любой момент. Если бы не сильные руки, поддерживающие ее, так оно и случилось бы. Но Люба уже готова была расшибить коленки об асфальт, лишь бы не двигаться покорно в направлении стоящего поодаль автомобиля. Незнакомец теперь внушал ей страх, усиливающийся с каждым мгновением. Словно кошмарный оборотень, прокравшийся в сон, вел ее. И этот оборотень бормотал что-то успокаивающее:

– Сейчас усажу вас в машину, напою холодной водичкой, отвезу домой.

Все это было ложью. По щеке Любы скользнула одинокая слезинка, которую никто не заметил. Заплакать по-настоящему девушка так и не сумела, потому что волна забытья нахлынула на нее и унесла туда, где нет ничего, кроме темноты.

Последняя ее мысль была о пончиках, о чудесных пахучих пончиках в сахарной пудре, которых она уже никогда не надеялась попробовать.