Смертельный лабиринт

 
        Мальчишка, думая поймать угря,
        Схватил Змею и, воззрившись от страха,
                Стал бледен, как его рубаха.
Змея, на Мальчика спокойно посмотря,
«Послушай, – говорит. – Коль ты умней не будешь,
То дерзость не всегда легко тебе пройдет.
На сей раз Бог простит; но берегись вперед,
                        И знай, с кем шутишь!»
 

И. А. Крылов Басня «Мальчик и Змея» 1819 г.

© Добров А., текст, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Примечание автора

События романа относятся к 1844 году. Все, что происходило раньше, датировано отдельно. Автор сразу предупреждает читателя, что не отвечает за правдивость изложения от первого лица любого из персонажей, поскольку они либо преследуют свои собственные цели, либо вообще не могут рассуждать здраво. Предыдущие события описаны в книге «Чертов дом в Останкино», однако хочу напомнить, что в последней главе одна из героинь там совершенно справедливо заявляет: «Все вами прочитанное – ложь». Так что, если вы не читали «Чертов дом», ничего страшного.

Также должен предупредить: большая часть персонажей «Смертельного лабиринта» – это реально существовавшие люди. Вы можете во время чтения заглядывать в интернет, чтобы в этом убедиться. Равно как реально существовало и «Нептуново общество». Но не стоит использовать этот труд как историческое пособие. Автор старался так переплести историю и вымысел, чтобы создать увлекательное повествование, а вовсе не учебник. Ровно так же автор не старался воспроизвести язык, на котором говорили в конце восемнадцатого или в середине девятнадцатого века. Вся эта книга писалась с единственной целью: чтобы вы начали читать вечером, а закончили следующим утром, даже не заметив, как пролетела ночь. Это единственная награда автору.

Пролог

1826 г. Лефортово

Вверху, на галерее, было темно. А стол внизу сиял свечами. Огоньки отражались в начищенных серебряных приборах, тонком стекле бокалов, гранях хрустальных графинов. Стол на двенадцать человек, за которым сидело теперь только двое – баронесса в неизменно черном, с повязкой на глазу, и граф в старинном парике, надвинутом на самые брови. Чтобы старческие руки не тряслись, он прижал их к коленям.

– Это не повод пренебрегать традицией, – громко сказала баронесса. Девочка лет двенадцати, затаившаяся на галерее, слышала ее очень хорошо – голос бабки был, как всегда, резок и повелителен.

Ненавистный голос.

Бабка поднесла к сморщенным губам белоснежный батистовый платок, прокашлялась и начала ритуал:

– Что есть Россия?

Старик граф подался вперед, приставил ладонь к уху и беспомощно спросил:

– А?

– Что есть Россия? – крикнула через стол баронесса.

Граф закивал головой, откинулся на спинку кресла и прошепелявил:

– Россия есть корабль, на Запад плывущий.

– Что есть народ? – продолжила баронесса.

– Груз, – прошептала девочка на галерее.

– Груз, – эхом отозвался граф.

– Кто есть дворянство?

– Матросы, мичманы и офицеры корабельные.

Баронесса обвела взглядом пустые кресла.

– Кто есть «Общество Нептуново»?

Старик промолчал. Он поморщился и махнул рукой.

– К чему это теперь, Агата Карловна…

– Высшее офицерство корабельное, – прошептала девочка.

– Кто есть капитан корабля? – сказала баронесса уже тише.

– Капитан «Общества Нептунова», – пробормотал старик, – император.

Старуха на другом конце стола помедлила, прежде чем задать последний, положенный ритуалом вопрос.

– Что есть цель?

Ответом была тишина.

Девочка на галерее с презрительной улыбкой наблюдала, как сгорбилась вечно прямая спина ее бабки.

В этот момент послышались шаги. В зал, прихрамывая, вошел невысокого роста худощавый мужчина в партикулярном платье и совсем седой. Девочка попыталась рассмотреть его лицо, но сверху это было сделать невозможно.

– Цель есть движение, – сказал он и посмотрел вверх.

Девочка юркнула за колонну, чувствуя, как сильно колотится ее сердце.

1
Зал Козерога

Лефортово

Доктор Галер резко открыл глаза. Возможно, крик ему просто приснился – как часть кошмара, который он только что видел… Что за кошмар? Проснулся – и стер сновидение одним движением век. Только во рту – отвратительный вкус да тяжесть на сердце. Федор Никитич вытер пот со лба, шумно втянул воздух носом и только собрался перевернуться на бок, как снова закричали. Женщина. Он сбросил одеяло, быстро натянул штаны, запихнул в них подол рубахи, накинул жилет и, босой, выскочил на лестницу. В старом доме было еще темно, но доктор, держась рукой за перила, спустился и по коридору побежал на крик – в сторону гостиной, где совсем недавно он слушал рассказ баронессы. Оттуда шел неяркий свет – вероятно, свечи.

Галер, тяжело дыша, остановился в дверях и уставился на тело, лежавшее на полу. Баронесса так и не переоделась, она по-прежнему была в своем черном платье. Но в свете свечи явственно виделся стилет с простой рукоятью, торчавший у нее из груди. Точно в сердце – определил доктор, серьезный удар.

Дородная служанка, в одной рубахе, с накинутым на голову платком, одной рукой держала свечу, а второй зажимала себе рот, будто испугавшись собственного крика.

– Что случилось? – громко спросил Галер.

За спиной его послышались быстрые шаги.

– Пустите.

Доктора оттолкнули. В гостиную вбежала простоволосая Луиза – тоже в одной рубашке. И остановилась как вкопанная.

– Зарезали, – промычала служанка, не отнимая руки. – Заре… Ох я дура! Дура! Не углядела!

Она оборвала себя на полуслове. Девушка быстро оглянулась на Галера и больше не отрывала от него безумных глаз.

– Вы с ума сошли, – пробормотал ошарашенный Федор Никитич. – Я доктор!

Он сделал несколько шагов вперед и склонился над убитой.

– Посвети! – приказал он служанке.

Удар был действительно точный. Крови вытекло немного. Доктор приложил руку к груди, повыше ножа, потом взял мертвую руку – пульс не прощупывался. Не вставая с корточек, огляделся.

– Зажги еще света, – громко сказал он служанке, – ни черта не видно!

Но та только замотала головой, морщась как будто от боли.

– Тогда вы, – обратился он к Луизе.

Девушка снова посмотрела на него злыми глазами, потом выхватила у бабы свечку из руки.

– Вон те канделябры. – Галер указал на каминную полку, встал и через секунду поисков поднял с нее веер из перьев. Выдернув перо, он вернулся к покойной, наклонился и поднес его к губам баронессы. Перо даже не дрогнуло.

– Не смотрите на меня так, – бросил он Луизе, не оглядываясь. – Мы выходили отсюда вместе, помните? И я сразу пошел спать.

Она вдруг коротко вскрикнула.

– Что?

Галер выпрямился. Луиза коротко мотнула головой:

– Нет, нет!

– Я так понимаю, наше предприятие теперь отменяется, – сказал Федор Никитич. – Надо вызвать полицию. Я составлю бумагу о смерти.

Но девушка повела себя странно. Вместо того чтобы согласиться, она заупрямилась.

– Не отменяется! – Она повернулась к служанке: – Припасы? Возок? Отвечай! Ты сделала все, что велела бабушка?

Бедная баба кивнула и оперлась на каминную полку.

– Вы с ума сошли, – разозлился доктор, – вашу бабку убили! А вы хотите…

– Да. Теперь я – баронесса де Вейль. Все, что вам обещала бабка, я подтверждаю и готова выплатить.

Казалось, Луизу вдруг охватила лихорадка. Она больше не обращала внимания на мертвую бабку, глядя прямо в глаза Галеру.

– Если уж вам хватило духа ее зарезать, то хватит и для того, чтобы достать бумаги.

– Я не убивал Агату Карловну! – крикнул Галер.

– Все равно! Одевайтесь, и едем!

– А баронесса?

Луиза коротко взглянула вниз.

– Она заранее оставила распоряжения на случай своей смерти.

Он пожал плечами. Галер не мог вернуться в Петербург без денег.

Останкино

– Задержать! Задержать! – кричал всадник в голубом жандармском мундире, врываясь в ворота. Ротмистр Голиков недоуменно взглянул в его сторону, потом быстро перевел хмурый взгляд на доктора Галера, еще не понимая, к кому обращен приказ, кого надо задержать. В этот момент Луиза де Вейль схватила доктора за рукав и рывком втащила в дверной проем.

– Хватай их! – кричал скачущий жандарм, колотя каблуками по бокам лошади.

Последнее, что увидел Федор Никитич, – комья земли, летящие из-под копыт, и бешеные глаза человека, горящие из-под фуражки. И тут что-то гулко ухнуло под полом, и тяжелая дверь сама собой захлопнулась. Луиза сбросила на пол свою сумку и устало привалилась к стене, тяжело дыша.

– Вот черт, – пробормотал доктор, тоже роняя свой мешок.

Галер огляделся. Итак, они внутри Обители. Толстая пыль покрывала пол, и по ней узором струились мышиные следы. Доктор повернулся:

– Вам нехорошо?

Девушка кивнула.

– Думала, здесь будет совсем темно, – сдавленно сказала она.

– Наверное, наверху есть оконца, – ответил Галер. – Скорее всего, глубоко под крышей, с толстыми стеклами, иначе намело бы мусора, да и птицы… Вы бледны…

– Ничего, – ответила девушка и с трудом отлепилась от стены

Света едва хватало, чтобы различать стены зала с барельефами. Потолок, напротив, был ничем не примечателен, кроме спиралевидного рисунка. Доктор посмотрел вниз и указал на пол в центре зала.

– Кажется, там мозаика, отсюда плохо видно. Пыль мешает. Но я не вижу никаких дверей, а такого не может быть.

Луиза, казалось, успокоилась. Ее бурное дыхание и бледность Галер отнес насчет стремительного рывка в двери Обители, прочь от всадника и от странных охранников.

– Барельефы, – Галер указал на фигуры вдоль стен, – возможно, дверь спрятана между ними. Вы можете понять, что они означают?

Луиза лихорадочно осмотрелась.

– Я попробую…

– Надеюсь, вы не боитесь закрытых комнат… – пробормотал Галер.

– Что?

– Я протру мозаику на полу – вдруг она подскажет, как найти дверь.

Он стянул с себя галстук, намереваясь использовать его как тряпку.

– Стойте! – приказала девушка.

– Что?

– Здесь могут быть ловушки.

Галер остановился.

– Чепуха, – сказал он раздосадованно. – Какие ловушки?

Однако мгновением позже он и сам почувствовал приступ тревоги. Галер осторожно сделал два шага по направлению к мозаике в центре зала, ступая по мягкому ковру пыли. Потом остановился и прислушался. Снаружи доносились едва слышные крики – вероятно, прискакавший жандарм разносил ротмистра Голикова и всю его команду.

– Кажется… – неуверенно произнесла Лиза, – это море и остров в нем. Вон там – гора с пещерой.

Доктор медленно направился далее, держа свой галстук в отставленной руке.

– А вот этот старик на стене слева? У него в руке серп. Может, какой-то эллинский крестьянин?

– Серп? – Луиза быстро повернулась.

Галер сделал еще шаг. До мозаики оставалось всего ничего. Внезапно плитка под его ногой с тихим клацанием подалась вниз. Галер пошатнулся и отдернул ногу, но поздно – далеко внизу под полом послышался гулкий удар. С потолка легким покрывалом слетела пыль, оседая на его волосах. А потом доктор и Луиза услышали негромкий рокот.

– Что вы сделали? – испуганно закричала девушка.

– Ничего, – растерянно ответил Федор Никитич.

Новое облако пыли с потолка заставило его вскинуть голову.

– Боже! – вырвалось из груди доктора.

Часть потолка просела, образуя огромный каменный серп. Он со скрежетом начал поворачиваться. Галер обернулся к Луизе, чтобы предупредить ее, и невольно застыл. Девушку била крупная дрожь. Она снова начала дышать так, будто пробежала целую версту. Прижатые к груди кулачки побелели. Выпученные глаза, широко раскрытый рот – при этом она не произносила ни звука. Галер в два прыжка подлетел к ней и, схватив в охапку, ринулся в угол зала – подальше от страшного каменного серпа. Луиза билась в его руках как большая мощная птица. Галер оглянулся – огромный каменный серп выдвинулся еще ниже, ускоряя вращение. Тут девушка закричала и метнулась вбок, ударившись головой о стену. И тут же свалилась мешком к ногам Галера. Доктор растерялся.

Серп сделал полный оборот и опустился еще ниже.

Крестовский остров

Федя открыл глаза. Он не пошевелился, даже не вытер холодный пот со лба. Сон был тот же. Отец лежал на простой лавке, его остекленевшие глаза смотрели в закопченный дощатый потолок, редкие седые волосы рассыпались по серой подушке. Мать тихо выла в ногах, схватившись за штанину мертвеца. Ее пальцы, короткие и грубые от постоянной тяжелой работы, держали цепко, будто она хотела удержать старика.

Хотя отец умер в летнее утро, во сне была зима. Ночь. И страшное ощущение конца привычной жизни. Словно ты шел к мосту, а вместо него – обгоревшие бревна. И чтобы переправиться на другой берег, нужно нырять в холодную быструю воду, с омутами и водоворотами.

Фролка на соседней лежанке заворочался и забормотал. Федя скосил глаза чуть вбок – туда, где когда-то лежал старик Бичар. Пусто. Он положил руку на грудь, где в кармане лежало полученное вчера письмо. Понятно, почему приснилась смерть отца. Письмо… Еще один сгоревший мост перед тобой – еще одна быстрая холодная река, в которую надо броситься.

Федор теперь даже не раздумывал, прочтя послание. Утром он сразу пошел к старьевщику Ахметке и взял расчет. Старик долго охал, не хотел отпускать, снова завел шарманку о женитьбе на его дочери, но Федя был непреклонен. Хватит с него сортировать тряпки и кости в грязном вонючем сарае!

Дом графа Скопина

Когда это было? Неделю назад? Или месяц? Он шел по серому, еще не проснувшемуся Петербургу и вспоминал, как оказался в этом городе, придя с обозами из Читы, как отыскал дом отца и долго ходил вокруг, заглядывая издалека, из-за ограды, в окна. Он смотрел с любопытством, представляя себе, каково это – родиться и жить в таком дворце с кормилицей, гувернанткой, слугами и собственным выездом. Он вспоминал все, что слышал от отца, но никак не мог соотнести услышанное с тем, что было сейчас перед его глазами. Что ему делать? Постучаться в ворота, попросить встречи с хозяевами? Открыться им? Так прогонят – первый же лакей при виде молодого оборванца крикнет будочника. Или дворню – что еще хуже.

Федя прислонился у ворот и достал из кармана грязный огрызок черного сухаря – последний. И тут увидел старуху, толстую бабу, едва ковылявшую на распухших ногах, с большой корзиной, укрытой чистым платком.

Люба. Кухарка Люба. Отец рассказывал ему про кухарку, которая сунула в телегу большой узел с вареным мясом и картошкой, когда его увозили в ссылку. Это был единственный человек, который плакал при прощании. Остальные просто молчали – в семье было не принято выражать свои мысли так открыто – старый граф Скопин воспитывал домашних в английском духе.

А может, он просто ошибся и прохожая бабка – вовсе не та самая кухарка из рассказов отца? Но она повернула к воротам – медленно переваливаясь, и мельком взглянула в сторону Феди.

– Люба! – сказал он несмело. – Ты – Люба?

– Ну! – поджала губы бабка. – Чего надо?

Федор чуть не задохнулся.

– Я от Александра Ивановича.

Старуха сначала не поняла, о ком говорит этот молодой нищеброд.

– От барина твоего… бывшего. Александра Ивановича. Скопина, – он произнес слово «барин» через силу.

Бабка охнула и прижала свободную руку к груди.

– От барина?

– Да! – кивнул Федя. – Из Читы.

– Как… Как барин? – тихо спросила Люба. – Второй год писем не получаем, не заболел ли?

И она, уже предчувствуя ответ, всхлипнула. Федя кивнул.

– Преставился? – спросила бабка.

– Полгода как.

– Горе-то… – всхлипнула старуха. – А ты кто?

– Я сын его, Федор.

Она с горечью смотрела на него, а потом кивнула.

– Идем!

Люба прикрикнула на сторожа с той стороны ворот, чтобы пропустил. Федя перехватил совсем легкую корзину и прошел следом.

Обитель

Галер упал на колени перед девушкой, быстро нашел ее пульс, а потом два раза коротко, но сильно хлестнул по щекам.

– Очнись, дура! – зло прошептал он.

Сквозь гул каменного серпа он не услышал, как она слабо застонала. Потом девушка открыла глаза.

– Не время падать в обморок, – доктор старался перекричать гул, стоявший в зале. – Нас сейчас раздавит!

Луиза несколько раз моргнула, потом взгляд ее немного прояснился. Она что-то прошептала, но из-за шума не было понятно ни слова. Доктор наклонился ниже – прямо к ее лицу.

– Что?!

– Надо найти козу! – сиплым голосом произнесла девушка. – Изображение козы. Там, где мозаика.

– Коза? Что за…

– Скорее!

Серп снова сделал оборот, снизился еще немного и пошел чуть быстрее. Доктор, ругаясь и не соображая, зачем он это делает, бросился к мозаике, упал на колени в мягкий ковер пыли и быстро начал снятым галстуком протирать рисунок. Просто никаких других идей ему сейчас в голову не приходило.

– Черт! – крикнул Галер. – Нет козы! Какая-то богиня.

Девушка быстро, сильно согнувшись, подлетела к нему.

На полу в овальном орнаменте действительно была изображена богиня с копьем и в древнегреческом шлеме. Через плечо у нее была перекинута кудрявая шкура с прикрепленной у груди головой горгоны Медузы.

Волосы на голове доктора взметнулись – каменный серп с глухим рокотом пронесся совсем близко от темени. Галер попытался силой нагнуть голову девушки, но та отбила его руку и ладонью нажала прямо на изображение головы горгоны. Раздался скрежет. Федор Никитич осторожно поднял лицо – серп медленно останавливался. С его краев сыпалась каменная крошка. Потом он замер.

– Господи помилуй, – прошептал Федор Никитич. Но тут снова раздался рокот – однако на сей раз угроза действительно миновала, – гигантский каменный серп начал втягиваться обратно в потолок. Но механизм, поднимавший серп, не перестал работать. Как только каменное оружие встало на место, послышался скрежет со стороны фигуры старика. Барельеф сдвинулся, а на стене, которую он закрывал, Галер и Луиза увидели узкий проход. Не сказав друг другу ни слова, они подхватили сумку и мешок и тяжело бросились к нему. У самого порога Луиза остановилась.

Галер заглянул внутрь и увидел небольшой коридор, за которым открывался второй зал Обители.

– Войдем сюда, но дальше – ни шага, – предложил он. – Может, там новая ловушка.

Как только они попали в проход, барельеф, изображавший старика, начал возвращаться на свое место, отрезая их от первого зала со страшным каменным серпом. Девушка рухнула на пол. Галер сел рядом.

– Вы больны, – сказал он.

– Нет, не больна.

– Не упрямьтесь. Я – врач. Я знаю эти симптомы.

Луиза повернула к нему измученное лицо.

– Чем же?

– Классическая женская истерия, – сухо объяснил Галер.

Луиза коротко хохотнула.

– Вы как бабка, – сказала она. – Со мной все в порядке!

– Нет.

– Да! И хватит об этом!

Доктор пожал плечами. Спорить не имело смысла. По опыту Галер знал, что страдающие подобным недугом женщины ни за что не сознаются в своей болезни. Поэтому медицина предписывала врачу вести себя с ними спокойно. Надо было отвлечь девушку, переменить ход ее мыслей.

– Интересно, сколько здесь комнат? – произнес он.

– Что там, в следующем зале? – спросила Луиза.

Галер встал, подошел к открывшемуся проходу и вгляделся в полутьму. Напряжение и злость, которых он так боялся, медленно проходили. Он снова превращался в немногословного сухого… совершенно обычного человека. Которым на самом деле никогда не был. Но тщательно скрывал это.

– Похоже, статуя всадника у противоположной стены.

– Всадника?

– Нет… это кентавр, – поправился Федор Никитич.

– Двенадцать, – сказала девушка.

Галер оглянулся на нее.

– Почему?

– А почему вы убили бабку?

– Я не убивал ее, – устало ответил доктор.

– Кроме вас никто не мог.

– Разве? А почему не вы, Луиза? Вы ведь не любили ее. Думаете, я не заметил?

– Какое вам дело? – сердито ответила Луиза.

– Вам не жаль ее!

Луиза промолчала. Тогда Галер спросил ее тихо, глядя прямо в глаза:

– Или вы знаете, кто ее убил, но скрываете?

Девушка отвела взгляд.

– Считаете, это я? – спросила она. – А я считаю, что вы.

– Нет, не я. Может, горничная?

– Глупость! Уж я-то знаю ее с детства.

– Однако, кроме нее и нас, в доме никого не было, – сказал Галер. – Или был кто-то еще?

– Нет! – крикнула Луиза.

Потом девушка молча сидела, глядя прямо в стенку прохода. Ее большие, немного навыкате глаза не моргали, а тонкие губы были сурово поджаты. Пожалуй, действительно – никакого сходства с бабкой. Бабка была воплощением давно минувшего века – увядшая роза екатерининских времен. Луиза вела себя и одевалась проще, но не казалась простушкой по сравнению с бабкой. Ее темно-синее платье с большим отложным воротником из белого полотна сейчас было вымазано пылью, но держалась девушка так, будто на ней не было ни соринки. А баронесса была дряхлой одноглазой старухой – совсем непохожей на ту соблазнительную кокотку, как ее описывал в своих предсмертных воспоминаниях Иван Андреевич Крылов. Доктор вспомнил старый дом в Лефортово, куда баронесса привезла его из Петербурга. И ту последнюю ночь, когда она начала свой рассказ, совершенно переиначив все, что рассказывал Крылов. За окнами кабинета было темно, дождь стучал в стекла, а в камине ярко и бездымно горели березовые поленья…

Лефортово

Агата Карловна сидела в кресле с высокой спинкой, положив рукопись себе на колени, а сверху – скрюченные подагрические руки.

– Та-а-ак… – произнесла она, глядя в сторону, на огонь в камине. – Как я и говорила, Иван Андреевич – ловкач! Написано увлекательно, умно. Но тут, – она ткнула пальцем в листы на своих коленях, – тут почти все – вранье.

Федор Никитич пожал плечами. Очень хотелось спать. Дорога совершенно вымотала его, пожалуй сильнее, чем эту старую каргу. В дороге она читала рукопись без комментариев, прерываясь только на почтовых станциях – на еду и постель. Иногда подолгу задумывалась, шевеля иссохшими губами, будто что-то подсчитывала. А Галер не пытался заговорить с ней по дороге в Москву. Он остро чувствовал перемену в жизни – особенно его волновала невозможность увидеть сестру. Хотя Агата Карловна и обещала, что за ней будут ухаживать, но…

– Прежде чем взяться за дело, вы должны узнать правду, – решительно сказала старуха, взяла со столика колокольчик и позвонила. – Ну где же эта девка?

Издалека послышались шаги, дверь отворилась, и в комнату заглянула прислужница.

– Чего вам? – спросила она.

– Чаю из синей банки! Да погорячее! На две персоны.

Галеру не хотелось чая. Он бы лучше лег спать, но, согласившись на предложение баронессы, сделанное неделю назад в Петербурге, возле библиотеки, где еще остывало тучное тело баснописца Ивана Андреевича Крылова, теперь не смел перечить. Служанка ушла. Баронесса помолчала, снова пожевала морщинистыми губами, а потом начала:

– Сначала я должна рассказать немного о себе. О том, как стала шпионкой Матушки императрицы. Да! Шпионство – занятие неблагородное, впрочем, выбирать мне не приходилось. Мой отец, Карл Штютте, прибыл в Петербург по приказу княгини Цербстской Иоганны Елизаветы.

– Кто это? – спросил Галер.

– Не перебивайте! Это была мать будущей императрицы Екатерины Алексеевны. Они вместе приехали в Петербург. Но потом Елизавета Петровна стала удалять княгиню Цербстскую от дочери. Ей якобы сообщили, что Цербстская спуталась с Иваном Бецким, внебрачным сыном генерал-фельдмаршала Трубецкого. На самом же деле княгиня Цербстская, пользуясь своим положением будущей тещи, просто шпионила при русском дворе. Писала из Петербурга донесения Фридриху Прусскому, с которым Россия тогда воевала.

– А говорят, что шпионство – занятие неблагородное, – заметил доктор.

– Ну, сама-то она считала, что не шпионит, а интригует! Но канцлер Бестужев как-то перехватил отчеты княгини и поднес императрице Елизавете. Та была в бешенстве! Казнить княгиню Цербстскую, свою будущую родственницу, как вы понимаете, она не могла. Изгнать – за милую душу! Предчувствуя скорую разлуку с дочерью, княгиня Цербстская и выписала моего отца в Петербург – батюшка был хороший куафюр и быстро стал любезен ее дочери Екатерине. Этого Иоганна Цербстская и добивалась – чтобы мой отец стал ее шпионом при дочери. Она через него собиралась влиять на Екатерину в случае своей высылки из России. Батюшка взялся за дело не столько от бедности, сколько из желания основать свое дело в великолепной русской столице и получить клиентуру, которой в Штеттине у него никогда бы не завелось. А потом случилось то, что и должно было случиться, – он прижился сначала в Ораниенбауме, где жили Петр и Екатерина, потом вместе с молодыми супругами переехал в Петербург. Впрочем, функции шпиона он все же выполнял – только не для матери, а для дочери. Носил записки от Екатерины к английскому послу Уильямсу, а от того доставлял мешочки с золотом для подкупа Разумовского и его гвардейцев с целью сместить императрицу Елизавету и посадить на трон Петра Федоровича. Когда же перемена свершилась сама по себе, в результате смерти Елизаветы, батюшка стал частым гостем у братьев Орловых, пока те не устроили уже настоящий гвардейский переворот, в результате которого уже сама Екатерина взошла на престол, а муж ее Петр Третий умер от острой геморроидальной колики в Ропше. Как тогда всем рассказали, конечно… Молодая императрица не забыла усердия отца и продолжила поручать ему всякие щепетильные дела, далеко от себя не отпуская.

Дверь кабинета снова открылась. Дородная баба-служанка внесла огромный поднос с чайником и чайной парой. Пока она ставила их на столик, Агата Карловна молчала. Молчал и Галер, глядя в темное окно, по которому стучал холодный московский дождь. Наконец служанка ушла, и баронесса продолжила, будто и не останавливалась. Казалось, она еще в дороге, надолго уходя в себя, соображала, что и как говорить – свою повесть старуха вела без запинок. Доктор подумал – много ли в ее словах правды? Или она, как и Крылов, потчует хорошо состряпанной историей? Ему ужасно не нравилась эта зыбкая болотная почва, по которой приходилось идти неизвестно куда.

– Каким образом я появилась на свет? – спросила сама у себя старуха. – Это тайна даже для меня. Отец никогда не женился. Матери у меня не было – только кормилица. Но так или иначе я оказалась на этом свете, прямехонько во дворце. Дальше вам должно быть неинтересно, скажу только, что отец меня очень любил. И императрица благоволила мне как родной.

Она сняла листы рукописи с колен, свернула их трубкой и положила сбоку на кресло. Очень медленно, с трудом взялась за чайник и подняла его, чтобы разлить чай по чашкам. Галер не стал ей предлагать помощь – это в договор не входило. Баронесса отпила из своей чашки и продолжила:

– Я, конечно, часто воображала, что являюсь внебрачной дочерью императрицы Екатерины. Ведь был же Бобринский ее сыном. Я даже спрашивала об этом отца, который однажды, когда мне было уже двенадцать, очень твердо заявил – это не так. И запретил мне фантазировать, чтобы не огорчиться, узнав правду. Вероятно, матерью моей была кто-то из служанок, а может, даже из младших фрейлин… Он так и не открыл тайну моего рождения – через год, когда мне исполнилось тринадцать, его нашли задушенным в подвале.

– Вот как?

– Да. Матушка императрица приказала провести тщательнейший розыск, но убийцу не нашли. А может, нашли, но мне ничего не сказали, щадя мою молодость. Екатерина взяла меня к себе и даже некоторое время занималась воспитанием. Впрочем, ей быстро наскучило это занятие, и Матушка передала меня на руки старухе-фрейлине Канюковой, ведавшей при дворе всей женской прислугой. Время от времени царица призывала меня к себе и спрашивала, о чем говорят подопечные Канюковой и остальные придворные. Так постепенно я унаследовала занятие батюшки – стала шпионить во дворце, выполнять поручения, носить записки и… да, случилось и это. И еще раз. И еще… Постель – лучший способ узнать мысли мужчины, мой дорогой! Я была юна, очень привлекательна, а надзор старухи ограничивался тем, что она давала мне постель и много свободного времени. Которое я сначала уделяла книгам из дворцовой библиотеки, а потом – кавалерам.

Доктор Галер сухо кашлянул. В устах старухи эти слова звучали неприятно.

– В рукописи, которую вам продиктовал Крылов, все начинается с его визита к императрице, – сказала Агата Карловна, усмехнувшись. – Матушка приказывает ему проследить, куда девается золото, которое согласно секретному указу самого Петра Алексеевича ежегодно закладывали в отверстие Фехтовального зала Сухаревой башни. Крылов пишет об этом визите как о чем-то неожиданном. Представляет себя комичным потеющим человеком, ни сном ни духом не ведающим… Я же расскажу о том, что было чуть раньше того визита.

Меня вызвали в спальню императрицы ближе к вечеру. В последние годы Матушка сильно утомлялась и ложилась рано. Случалось, ее мучила бессонница. Тогда звали «Чернявого», Платона Зубова, последнего фаворита царицы. Не верьте досужим болтунам, императрица вовсе не предавалась с ним плотским утехам – ей было почти шестьдесят, чувства давно угасли, но привычка к молодым блестящим мужчинам, которых можно держать подле себя, осталась. Они стоили Матушке много дороже болонок и левреток, но роль их была похожа. Разве только болонки не умели играть в «фараон» и сплетничать про придворных, а Зубов вполне на это годился. К тому же Матушка обожала, когда о ней судачили. Это льстило старушке. Хотя… – Агата Карловна поставила чашку. – Я сейчас, должно быть, уже старше, чем она в те годы.

Галер посмотрел на Агату Карловну и попытался представить ее молодой. Но не смог.

– Сначала Матушка болтала о какой-то ерунде, потом отослала фрейлин и велела мне сесть к ней на кровать.

– Агаша, – сказала она тихо. – Только ради светлой памяти твоего отца, Карла Петровича, я не гоню тебя со двора за все непотребство, которое ты тут устраиваешь.

– Но, Матушка! – невинно хлопая глазками, воскликнула я. – Ведь это все ради тебя!

– Замолчи! – приказала Екатерина Алексеевна и поправила белый чепец, давивший широкими атласными завязками ее дряблый подбородок. – Твои шашни с братцем моего «Чернявого», Валерианом… Это уж слишком!

– О, Матушка, – ответила я скромно. – Разве это шашни? Скромный поцелуй в саду… Как я могу устоять против обаяния такого мужчины? Конечно, он совсем не ровня своему брату, Платону Александровичу, но все же фамильное сходство…

– Вот дура, – разозлилась Матушка, которая, как я знала, в то время раздумывала, не сменить ли Платона на Валериана. – Уж прекрати стрекотать и разыгрывать из себя сельскую пастушку!

Впрочем, эта рокировка братьев императрице не удалась – в конце того же года красавчику-генералу Валериану при переправе через Западный Буг ядром оторвало ногу. Он получил от Матушки орден Андрея Первозванного, Святого Георгия, десять тысяч червонцев на уплату всех долгов, дом Бирона на Миллионной, двадцать тысяч золотом, пенсию в тринадцать тысяч серебром, звание генерал-аншефа и назначение завоевывать Тибет. Тибет! Матушке прекрасно удавались и великая щедрость, и великая насмешка.