Междумирье

Ars longa, vita brevis

¹

Мы лечим боль лаской…

Ту боль, что в чувствах глуши.

И, пряча себя под уродливой маской,

Искусством играем на струнах души.

Из конца просторного зала с высокими сводами доносилась прекрасная игра на фортепиано. Звуки пролетали под величественными арками из белого мрамора, через ниши, объятые непроглядной тенью, над серыми плитами, которыми выложен пол. В пролетах между колоннами горделиво стояли каменные тумбы-постаменты, на которых в различных позах, еле различимые в тени, находились побледневшие до мелового окраса люди, убивающие себя. Из их ран когда-то текла кровь, теперь же от нее остались лишь бурые следы, которые вели к величественной ковровой дорожке, некогда белой, но от впитавшейся крови уже давно ставшей алою.

Пальцы музыканта тихо и ловко скользили по клавишам, производя на свет совершенно новую, неизвестную музыку, передающую всю меланхолию, коей было наполнено сердце ее автора. Сам он сидел, облаченный в алый фрак, которому в цвет шли бабочка и головной убор – треуголка с красным пером по правую сторону. Белоснежная рубашка и черные брюки контрастировали со всем видом маэстро и сочетались с его бледным бескровным лицом, вместившим все эмоции сразу. Но и среди них выделялись тоска и ностальгия – музыкант не понимал, зачем же он так проживает свою вечную жизнь… Его игрушки быстро ломались, и этот факт только больше печалил его.

Пальцы играли все быстрее и быстрее, а музыка становилась все напряжнее и напряжнее, в какой-то момент маэстро перестал отдавать отчет рукам, и каждая из них стала исполнять свою партию, которые вместе не сочетались и производили на свет не мелодию, а острые звуки, иглами впивавшиеся в мозг. Тогда же на клавишах фортепиано, несмотря на то, что руки музыканта закрывали белые перчатки, стали оставаться красные отпечатки, будто пальцы внезапно порезали. Темп музыки рос, глаза маэстро оживлялись, а крови на клавишах все прибавлялось. И вот уже капли полетели с рук, а с клавиш в механизм потекли ручейки, пока и он не переполнился алой жидкостью, и она не начала перетекать через край и литься на пол – дальше играть невозможно.

Музыкант поднялся и глянул на облаченные в перчатки руки. Они будто из неведомого источника наполнялись кровью подобно чашам. Вытерев их о свой фрак и посмотрев на них вновь, он в который раз убедился, что они чисты. Фортепиано высыхало и, казалось, само очищалось – маэстро мог отдохнуть.

Отойдя от музыкального инструмента, маэстро поглядел на ковровую дорожку. Он помнил предсмертные слова и взгляд каждого из тех, кто теперь мертвым покоился на постаментах. Чувствуя вину перед теми, чьи жизни оборвались лишь ради его эго, но при этом их же руками. Среди них были художники и писатели, чиновники и крестьяне, добрые и злые: все они умерли, не вынеся его сольного концерта, придя сюда, в его обитель, неизменно шепча напоследок его имя: «Безумие…». Там же лежал побитый жизнью молодой человек, так заботящейся о своей семье, что был готов отдать за нее все. Слеза прокатилась по серому лицу музыканта: он не любил, когда подобные люди убивают себя по его вине. Но спасать кого-либо удавалось нечасто. Это пробудило воспоминания о том, как совсем недавно, может на той неделе, или месяце, он устроил грандиозный праздник для своей души. И хотя воспоминания грели ее, он совсем не хотел повторения тех событий, так что, сев на свое черно-белое кресло с алой обивкой, он перенесся разумом в тот вечер.

***

В бальный зал вышел кто-то из прислуги. Оркестр затих.

– Граф Безумов с презентом! – объявил он.

В этот чудный вечер князь Фальтшейт, немец по происхождению, так любивший проводить приемы, устроил очередной бал в честь своего юбилея. Дочь и жена оставались в Москве, в то время как глава семейства единолично, прикрываясь неотложными делами в Петербурге и совершенно не опасаясь едких слухов, транжирил состояние на подобные мероприятия.

Особенной радостью был совершенно новый гость – Антон Безумов, неизвестно откуда взявшийся очень состоятельный граф. И этот вечер ждал с нетерпением, когда же молодой человек явит высшему свету свой презент.

В залу вошел статный мужчина лет 25, в красном фраке и сочетающейся с ним треуголке. Отдав головной убор слуге, граф поклонился и сделал жест в сторону входа. Слуги внесли массивный, но плоский подарок – картина, как нетрудно было догадаться. Положив на сердце руку в белой перчатке Безумов произнес:

– Князь, эту точную копию картины «Последний день Помпеи» я дарю вам в честь юбилея! – слуги тотчас сдернули белую ткань, прикрывающую ее от ветра и дождя. Зал взорвался восторженным возгласом, а Безумов продолжал. – И мне было бы очень приятно, соизволь вы разместить ее незамедлительнейшим образом в сей чудной зале.

– Всенепременнейше! – раздалось ему в ответ.

Пока слуги аккуратно вешали презент Безумова, граф пошел по зале. Множество кружков образовано людьми, но их темы не интересовали его совсем, тем не менее, не примкнуть ни к одному он не мог, потому-то и выбрал самое близкое сердцу – литератор читал стихотворения собственного сочинения.

Наслаждаясь переливающимися рифмами, граф краем глаза заметил, как один из разносчиков вина тоже заслушался. Из его глаз текли слезы, непроизвольные, чистые, и даже по-детски светлые: стихотворение, восхваляющее новое поколение, пробудило в «зеваке» неподдельный образ того, кем он всегда являлся – любящего отца. Безумову стало очень жаль такого человека, который снял маску долга перед своим господином ради воспоминаний, разбуженных текучими строчками, когда остальной кружок, включая самого писателя расценивал шедевр, как «крайне забавное наблюдение» и кротко, не выходя из рамок высшего общества, смеялся над смыслом.

– Господин, вы так и будете стоять истуканом?! – строго и яростно воскликнул Антон, пока писатель копошился, перелистывая страницу блокнота.

– Скройся с глаз! – тихо, но отчетливо произнес Фальтшейт, подойдя к слуге. – Убирайся домой, завтра решим, что с тобой делать.

Улыбаясь князь успокоил гостей и незаметно ввел прием в прежнее русло. Хотя Безумов знал, что поступил некрасиво, но прекрасно понимал, что выхода у него не было.

Через час был объявлен медленный танец, и наш герой покорял своими движениями даже замужних дам. Граф успел сменить около пяти партнерш, как время вышло и прием снова вернулся в прежнее русло. Но теперь Безумов решился подойти к скрипачу, который засмотрелся на его презент в тот недолгий перерыв между партиями музыки.

– Нравится? – спросил он у музыканта.

– Да, – с замиранием сердца ответил тот.

– Это Помпеи, древний римский город. На картине изображен его последний день, когда вулкан Везувий, у подножия которого он и располагался, начал извержение… – голос Антона затерялся, скрипач его не слушал, да и не слышал.

Его глаза застилал пепел, а сердце сковал страх. Помпеи будто сошел с картины. Горящие валуны освещали небо – он уже не находился в зале Петербурга. Лава медленно стекала, и задыхающиеся люди кричали в панике что-то на латыни. Рушились здания, сверху падали статуи прекрасных дев. Старик-священник в красных одеяниях, копошащийся прямо возле него крикнул:

– Fuge! – и, хотя музыкант никогда не слышал латыни, он прекрасно понял посыл и сорвался с места. Он убегал от вулкана, от раскаленного воздуха, спотыкаясь, падая и вновь вставая. С ним бежали женщины с детьми, старики, мужики. Паника охватила и его самого.

Музыкант бросил скрипку и побежал вниз по лестнице с оркестрового балкона. В зале воцарилась тишина – все следили за человеком, который что-то лепетал ни на русском ни на французском языках. Спотыкаясь и катясь кубарем по лестнице, он, побитый и в крови, продолжал бежать, врезаясь в стены и косяки, непременно меняя после этого направление.

Выбежав на улицу, он не разбирая дороги продолжал движение по брусчатке, пока не оказался около невысокого парапета. Там он споткнулся и, балансируя, обернулся. Его лицо исказил ужас, и музыкант, не удержавшись, выпал на каменную набережную, где и разбился.

В последние секунды скрипач не мог поверить, что даже порядочном расстоянии от обреченного города его все равно настиг раскаленный камень, вылетевший из жерла Везувия.

Вслед за ним на лестницу с балкона ринулся и Граф. Но там же и замер, посмотрев на свои руки. Затем он их потер о плечи своего фрака, будто поежившись от холода, и снова взглянул на ладони. Позволив быструю улыбку, он обратился к Князю:

– Если позволите, я бы тоже хотел сыграть. Признаюсь, музыка – моя страсть!

Фальтшейт не мог отказать гостю, и Антон снова поднялся на балкон. Бережно взяв выброшенную скрипку, он начал игру. Музыка была прекрасной и отлично отражала настроение всех собравшихся. Иногда рука срывалась, издавая скрипящие звуки, но на фоне остальной игры, они не были заметны. Мелодия набирала темп медленно и плавно. Безумов, казалось, полностью был поглощен своим любимым делом и не замечал, как совсем рядом остальная труппа оркестра из-за чего-то начала ссориться. Снизу переполоха на балконе никто не видел, тем не менее, там уже завязалась драка. И хотя она и была абсолютно неуправляемой, графа будто что-то уберегало от шальных ударов.

А музыка все набирала темп, и ее стал перекрывать гул разрастающихся конфликтов в кружках в бальной зале. На платье дам летело вино, кавалеры били бутылки и вооружались осколками, вызывали друг друга на дуэль и там же стрелялись. Князь не мог никого успокоить, а лишь беспомощно упал и валялся под ногами, не имя возможности встать.

Со смычка упала первая алая капля. А музыка играла все быстрее и быстрее, и скрипка багрилась все больше и больше. Звучали выстрелы, и на пол падали замертво мужи, от шока умирали дамы, кто-то умудрился поперхнуться вином, дирижер был заколот собственной палочкой. Умирало все больше народу, но действо игрушкой в руках безумца, все так же подчинялось только одному – темпу музыки. Но струны лопались, а музыка превращалась в ужасный скрип, под который погибали последние из приглашенных. Спускаясь по лестнице и смотря на свой же презент, который теперь был запачкан кровью, Безумов тяжело вздохнул. Проходя между рядами, пытаясь не ступать в алые лужи, граф заметил князя Фальтшейта: тот был затоптан ногами до смерти, как самая последняя собака. Странно, но хоть это сравнение и пришло Антону в голову, оно ему сразу же не понравилось – собака не достойна такой смерти, ее жалко, в отличие от этого фальшивого титулованного человека.

Выйдя на улицу, граф направился вниз на набережную, где в темноте он сумел отыскать тело скрипача и вернуть ему позаимствованный и немного испорченный инструмент. Безумов рассудил так: раз музыкант мертв, то нет ничего неестественного в том, что его скрипка, которая при жизни была почти частью его тела, так же умерла вместе с ним.

На следующее утро в подвальное помещение почтальон доставил конверт и утренние новости бедному гражданину. Им оказался тот самый побитый жизнью официант, которого вчера выгнали с грандиозного приема. Человек в стандартной форе разносчика почты склонил голову, отдавая бумаги в его руки, и развернувшись зашагал по брусчатке. В тот момент ему почудился алый подол фрака у удаляющейся фигуры.

Никогда еще Болгарину не приносили писем – это стоило дорого, но содержимое письма повергло его вместе с семьей в шок: оно было вызовом в юридическую контору в связи со смертью князя и оглашением завещания для всех в него включённых.

***

Маэстро очнулся, выходя из транса ностальгии. Вновь он глянул на свои ладони. Они были чисты, но кровь его преследовала везде.

Он поднялся и подхватил свою скрипку, что была такой же серой, как и все вокруг него, и пошел к выходу из своей обители. На этот раз он твердо решил, что смычок не смочится алыми чернилами смерти.

По тротуару шел молодой человек в красном фраке и забавной треуголке. В его правой руке был футляр от скрипки. Подойдя к пешеходному переходу и дождавшись, пока загорится зеленый свет, он перешел дорогу и предстал перед воротами псих диспансера. Позвонив в домофон, он настойчиво добивался, чтобы его впустили, в итоге заведующий больницей пригласил его в свой кабинет.

– Итак, мистер Безумов? – уточнил врач. – Зачем пришли?

– Сыграть пациентам на скрипке, – сух и короток был ответ.

– Но поймите, – врач сложил руки на столе. – Вас здесь не просто не поймут, даже не услышат.

– Знаете, когда слова и лекарства бессильны, единственным излечением может стать искусство.

– Делайте, что хотите, – махнул рукой заведующий. – Но если рассчитывали на оплату…

Безумов покачал головой:

– Даже в мыслях не было… Соберите всех в актовом зале, у вас же есть такой?

– Конечно есть, – вздохнули ему в ответ.

В заполненном психически больными людьми зале стоял гул. Отовсюду слышались невнятные бормотания, несвязные речи или ропот недовольных полководцев. Но лишь смычок начал ходить по струнам, извлекая легкую мелодию, навевающую простоту крестьянского мальчишки, что отдыхает после утренних пахотных работ под сенью березы, что защищает его от палящего солнца, запах цветов в прямом смысле наполнил зал, к нему примешались и запах свежескошенной травы, и легкий шум ветра. Больные умолкли, и теперь под мерные и успокаивающие душу звуки они наконец очнулись от долгого сна, что сковывал их существование. Они вздохнули полной грудью и осознали себя. Они помнили свой бред, но теперь, счастливые, сидели, жадно ловя те звуки, то искусство, которое излечило их после неудачных попыток душевных разговоров с родственниками и приема лекарств.

Говорят, этот музыкант играл сутки, а потом направился в следующую больницу, а потом дальше и дальше. После его посещения около десяти процентов излечивались от своих расстройств. И хоть это слухи, но они гласят, что каждый излечившийся верит, что его спасением было искусство Безумия.

Ледяная планета

«Не всегда истории случается произойти в прямой хронологии. Иногда ее витки настолько сложны, что проще навсегда забыть их, как феномен, нежели пытаться в них разобраться».

Хранитель

Фигура, укутанная плащом, прикрывалась рукой от холодного пронизывающего северного ветра. Ледяные горы вздымались прямо из земли, хотя путник прекрасно знал, что континента под ним нет. Лишь океан. Он также знал, и кто виновен в таких пейзаже и погоде. Он знал и шел ему навстречу. Многие назвали бы его глупцом, но странник не имел друзей. Он не нуждался в них. И, как ни странно, глупцом не был. Более того, он являлся одним из мудрейших существ, существующих почти с самого начала Времени. И все же он бесцеремонно двигался навстречу опасности.

Он это называл иначе. Он говорил, что он, наконец, смог собраться с мыслями, перестал убегать и просить помощи у других. Он вспомнил не очень приятную встречу с Хранителем на борту корабля Советов, где давным-давно заключили перемирие уфферны и барадвисты. Он вспоминал и жалел. Жалел, что открылся ему. Жалел, что сам струсил. Ведь был же способ. Простой. Доступный только ему. А тем временем гора осталась далеко под ним. Странник встал перед громко воющим ущельем. Морщинки сверху его глаз совсем побелели от холода, покрывшись тонкой корочкой. Но путник не чувствовал холода. Его телу не грозил холод. Теперь. Но дующий прямо в лицо ветер, заносивший мелкие частички льда прямо в глаза, мешал и заставлял сильнее кутаться в плащ.

– Уходи! – послышалось нарушителю спокойствия гор. Возможно, это потоки воздуха причудливо завились среди скал, сложившись в знакомый язык. Хотя нет. Язык был незнаком страннику, но он понял его. Еще одна удобная черта его души.

– Уходи! – провыл ветер еще раз. Сейчас точно не послышалось. Ветер усилился. Похолодало. Наверное. Путник не мог точно сказать. Но он не собирался поворачивать назад.

– Я не уйду! – со всей силы крикнул он на своем мелодичном языке. Но от ледяных скал уже отражался рычащий звук чужого диалекта. Как только эхо стихло, буря резко прекратилась. Впервые странник увидел что-то далее своих вытянутых рук. А впереди в хитром сплетении полупрозрачных аквамариновых скал лежал он, виновник всего и обладатель рычащего голоса. Красивый, огромный, с мерцающей, словно снег, чешуей с еле различимым голубоватым градиентным отливом дракон.

– Уходи, – снова прорычал он. – Я не желаю докучать вам. Однажды я уже совершил ошибку…

– Я знаю, как вы появляетесь, – грубо прервал странник, снимая капюшон и оголяя лысую голову бледно-сиреневого цвета. Его лицо, испещренное морщинами и складками, очень похожее на чернослив, как ни странно, не казалось старым. Маленькие черные глазки вперили свой взгляд прямо в узкие щелки зрачков дракона. Радужка гигантского ящера была манящего, редкого глубоко-синего цвета. – Я пришел продлить твою жизнь еще на одну стадию. Но для этого положено тебя убить.

– Ты не отличаешься от тех, чьи скелеты навеки заморожены в моем гнезде, – вздохнул дракон, поднимаясь на массивные когтистые лапы. В отличие от легенд, этот дракон выглядел утонченно. Длинный хвост, разметавший тонкий слой снега в его гнезде. Вытянутая шея с перепончатым гребешком на ней. Старый, мудрый и усталый взгляд. – Сразимся же!

Странник кивнул и достал из-за спины деревянную идеально отшлифованную палку, чем породил сотрясающий гнездовье смех огромного ящера. Но страннику было все равно. Все равно на то, что его рост сопоставим лишь с размером коготка этого дракона. Ему было все равно, что он никогда не сражался с ему подобным. Все равно на неисчислимое количество трупов внизу.

Он шептал. Шептал, потому что привык, а не потому, что это на самом деле требовалось. Убеждать мысленно гораздо труднее, особенно, если надо убедить палку.

"Меч, разящий любого дракона", – шептал он. Деревянная палка зашлась янтарным светом и изменилась. Ее древко превращалось в блестящий клинок, эфес в виде двух, мучающихся в агонии драконов и рукоять, которая так хорошо легла в руку странника.

"Я – бывалый убийца драконов", – снова прошептал он, пока огромный ящер отходил от очередного приступа смеха. Теперь янтарным сиянием зашелся сам странник, чувствуя, как его мышцы сами встают в нужные позиции.

– И последнее, – прокричал он, глядя в синие глаза дракона. – Ты очень слаб!

Огромный ящер сам не понял, почему сила покинула его. Его туша с грохотом упала в гнездовье, ломая несколько ледяных выступов.

Странник медленно шел. В полумраке бликовал его меч. Дракон не знал. Он не понимал, что с ним произошло. Он не знал того, кто стоит перед ним. Не знал, но очень хотел. Но гордость брала свое. Даже на смертном одре он не опустился до того, чтобы узнать имя своего убийцы. Неважно, насколько его кончина будет унизительна, он примет ее с честью.

Размашистым и легким ударом незнакомец поддел несколько чешуек беззащитного дракона и резко лишил его их. Ослабленный противник протяжно прохрипел. Капли крови начали проступать на оголенной и нежной коже, более не защищенной хитином.

– Прости, – мягко проговорил незнакомец и снова взглянул в узкие щелки зрачков ящера. – Ты не чувствуешь боли.

Он говорил уверенно, а дракону очень хотелось ему верить. И он верил. И он не чувствовал боли. Не чувствовал, как нарушитель его спокойствия нещадно сдирал с него хитиновые щитки, не боясь запачкать себя прозрачной плазмой крови, да и самой алой жидкостью. Он не чувствовал, как холодный металл вонзался в его нежную розовую тушу, разрезая ее словно масло. Не чувствовал и не хотел смотреть, прекрасно осознавая с каждым мгновением то, как жизнь медленно покидает его.

А тем временем незнакомец уже выбросил на ледяное гнездовище еще теплое и склизкое от крови мясо. Он продирался своим мечом вглубь, разрезая слои эпидермиса и мышцы, совершенно не заботясь ни о чем. Горячая драконья кровь летела на него. Его благородный светло-сиреневый цвет кожи во мгновение окрасился с блестяще-бурый. Но его не волновали подобные мелочи. Он голыми руками впивался и отрывал кусок мяса за куском, тихо прося прощения у того, чье сознание давно кануло в туман от потери крови. А безумец все рубил и резал, пока не добрался до него. Огромного, все еще слабо бьющегося, сердца. Оно билось очень медленно. Медленно даже для настолько больших существ, как драконы. Он умирал. Умирал среди льдов, в которых стало жарко от горячих луж крови.

Меч резал. Артерия, артерия, вена, еще вена, аорта. Набухшее, буквально харкающее кровью сердце, наконец было извлечено на свет. Бурая артериальная жидкость густо стекала вниз, пополняя и без того бескрайнюю лужу. Она сочилась и лилась, пропитанная магическим голубоватым светом. Но она вытекала долго. Слишком долго. Не имея возможности полностью опорожнить камеры и ткань от некогда живительной влаги. Убийце драконов некогда было ждать. Он сжал свою немного липкую от остывшей крови руку. Сердце засияло янтарем и вмиг сократилось с неимоверной силой, выталкивая из себя все остатки алой жидкости. Взрыв, который последовал после этого окатил лицо путника еще раз. Белая жилистая мышца лежала теперь в его руке, ослепительно сияющая голубым. Снежная буря снова поднялась, льды притягивались к удивительно сильному источнику магии. Странник впервые наблюдал это явление. Он знал его название: Драконий Саркофаг. Сияние в руке вибрировало и сильно жгло холодом. Завиваясь, на белой мышце выступал голубой градиентный узор. Именно он разделяет Жизнь и Смерть дракона. До тех пор, пока магическая линия не завершена, ящер может восстать. Но в данном случае подобное не представлялось возможным. А ведь путник знал, что это не конец, а лишь начало.

***

Как хотелось бы, чтобы сейчас Хранителя поднял голос друга, спутника или соратника, а не чудовищная тряска его машины времени ОСМУР, что, насколько он помнил из неоконченного курса изучения проблем преобразования пространства и основ временного анализа, расшифровывалось как Одушевленная Система Манипуляции и Управления Реальностью. К слову сказать, ее «одушевленность» проявлялась настолько часто и явно, что Хранитель уже начинал подумывать о заведении с ней дружбы.

Хранитель, хоть и значительно подтянул свои знания, все равно достаточно смутно представлял себе работу этого странного механизма.

Но сейчас, совершенно сонный Хранитель не хотел думать ни о механике, ни о структуре работы ОСМУР. Он лишь лениво поднялся с кровати и взошел по нескольким ступеням прямо к консоли. Да. И все же он хотел бы проснуться от голоса близкого человека, а не от этой ужасной тряски.

Стоя прямо перед панелью оправления, расположившуюся разорванным кольцом вокруг него, он подергал несколько рычажков, принцип действия которых никогда не знал и убедился в том, что это не сработало. Кротко вздохнув, а ведь он не переставал терять надежду, что однажды этот метод будет работать, он придвинул к себе полупрозрачный сенсорный экран.

– Ну и что это за пляска с раннего утра? – прошептал он, настраивая видимость перемещения внешней оболочки по клубку времени. – М? Я тебя спрашиваю, ОСМУР.

Ответом служили лишь некоторые помехи на табло, хотя изменение пространственной и временной координаты он все еще показывал четко. М-да. Вряд ли получится стать с ним друзьями. А ведь так одиноко путешествовать одному.

– Слушай, ну почему нельзя спокойно дрейфовать в космосе, аки мусор? – у Хранителя прорвался старый диалект. – И вообще, почему это пространство вообще может трястись?

Ответ был получен незамедлительно. Табло мелькнуло и показало необходимую информацию: оболочка и внутреннее пространство обязаны быть соединены все время. Малейшее упущение – и две части единого целого рискуют никогда больше не встретиться. Отсюда и вышел самый печальный вывод: все, что происходит с оболочкой отражается и изнутри.

Снова сильно тряхнуло. Хранитель, находясь уже в довольно нестабильном психическом состоянии с яростью потянул рычаг экстренной остановки. По правде сказать, он всегда пользовался только им: иначе он не умел останавливать и без того прихотливую машину.

Откуда-то снизу консоли – в двигательном отсеке манипуляционной системы что-то засвистело и зашипело. Хранителю жутко не нравился этот звук, похожий на слияние кипящего чайника и остановки древнего паровоза, но он ничего не мог с ним поделать. Свет мигнул и из двигательного отсека донесся звук выпрямившейся металлической канистры. Посадка завершена.

Смотреть, где он оказался, не имело смысла, потому что данные сведения были более чем бесполезны в сложившейся ситуации. В отличие от этого Хранитель запросил оценку атмосферы и, хотя бы частичную, картинку того, что происходит снаружи. Ничего из этого он не получил. Упрямство ли ОСМУРа тому виной или что-то иное, путешественника волновало меньше всего. Вместо этого он взял с консоли свои неизменные наручные часы и провернул их, выбирая себе одежду на сегодня. Щегольский фиолетовый кафтан нараспашку, темно-сиреневый жилет и в тон ей галстук-бабочка с булавкой в виде медной окружности, завязанный под воротничком бежевой рубашки – то, что через мгновение возникло и тяжестью ткани упало на плечи странника. Немного подумав, он снова взглянул на табло. Состав атмосферы не определен. Он вздохнул. Было бы с ним сейчас друзей этак шесть, он бы точно окрестил этот день Днем Вздыханий, но выступать было не перед кем, так что он оставил эту затею, закинув куда подальше. Хранитель щелкнул еще раз по часам, и его голову увенчал тяжелый металлический шлем-батискаф. Хранитель не удержался от вздоха и в третий раз, но ничего менять не стал. Слишком уж все равно ему было в это утро.

Бесстрашное открытие дверей. Незаметный переход между двумя реальностями и вот он: новый, неизведанный мир. Где-то на этом моменте непутевый путешественник начал задыхаться в шлеме и в панике его снял, жадно глотая солоноватый, немного тухлый на вкус воздух. Присутствие сероводорода в атмосфере удручало, но легкие Хранителя спокойно должны были справиться. И только сейчас он понял свою оплошность и резко обернулся на свою машину. Металлический алюминиевый каркас со вставленными в него фиолетовыми стеклами. Ничем не приметная будка, на которую бы не обратил внимания только слепой. Но Хранитель обернулся не ради праздного удовольствия, не ради проверки внешнего вида оболочки, а ради того, чтобы окончательно осознать, что нужно было включить воздушное поле, перед тем как выйти сюда.

Благодаря Зайта за сохраненную жизнь, пришелец побрел дальше, углубляясь в ледяную пустыню, конца которой видно не было. Он ступал осторожно, но твердо, что не давало ему поскользнуться. Тотальный контроль над своим равновесием все же не помешал ему засмотреться на низкое небо, усеянное звездами. Над горизонтом пылала сиреневым от ближайшей звезды светом планета. Фиолетовая, огромная и совершенно дикая. Движение ее облаков можно было наблюдать даже отсюда. Хранитель задумался. Он вспомнил, как когда-то он мчал на мопеде по такому же сиреневому полю. Полю, которое отливало нежной розой в свете двух заходящих Солнц. Он вспомнил ее. Девушку, которую любил. Девушку, ради которой назвал себя Хранителем. Девушку, которая, казалось, еще совсем недавно разговаривала с ним внутри невероятно романтичного грота. Девушку, которая даже не смогла обернуться и попрощаться с ним своим невидящим взглядом перед тем, как слиться с вечностью. Со временем.

Увлеченный думами, не отводящий глаз от спокойного неба, он вдруг во что-то уперся. Это оказался неровный ледяной крест, просто возникший прямо у него на пути. Хранитель обернулся: он совсем недалеко ушел от ОСМУР. Что же происходит? Переливы креста были явно красивы. Они манили, притягивали. Так и просили прикоснуться. Хранитель подошел ближе. Реальность исказилась. Исказилась всего на мгновение, будто мелкие волны на зеркальной грани пруда, возникшие от броска камешка. Но это факт.

«Меня приглашают?» – усмехнулся пришелец, поддаваясь желанию прикоснуться к странному объекту. И снова прошлась рябь по пространству. Оно разрывалось и расплывалось, будто бы что-то иное возникало перед Хранителем, словно ил, поднятый со дна. Когда головокружение прошло, странник обнаружил себя лежащим на холодной брусчатке, стыки между камнями которой заиндевели и покрылись ледяной коркой. Небо все еще оставалось без изменений, хотя подобное можно было назвать по крайней мере странным. Тень сомнения промелькнула в голове Хранителя. В тот же миг звезды и огромная фиолетовая планета скрылись за слоем густого тумана, медленно опускающегося все ниже и ниже.

«Управление восприятием», – уверенно констатировал путешественник, поднимаясь на локтях и осматривая место, куда он попал. А оно было интересно. Чертовки интересно. Он появился посреди выложенной старым каменным кирпичом площади среди высоких готических построек. Резные башенки домов так и стремились вверх, увлекая за собой барельефы, являющиеся частью креативного украшения фасадов. Туман скрывал витиеватые чугунные решетки на крышах, постепенно добираясь до земли. В центре площади на огромной каменной плите стоял уже знакомый ледяной крест, медленно превращающийся, словно коррозируя, в черно-металлический при соприкосновении со странной дымкой.

Внезапный мужской крик прервал восхищение Хранителя. Из одной из маленьких, почти незаметных улочек, теряющихся в стыках рельефных зданий, выбежал мужчина в разорванной одежде. Его черные одеяния были пропитаны кровью. Непонятно чьей: его или того, от кого он убегал. Правое плечо пальто было разорвано, оголяя серую от пота мокрую рубашку. Хватаясь левой рукой за грудь, а именно оттуда, как только что заметил Хранитель, стекали бурые капли, мужчина направил пистолет в подворотню и выстрелил. Вспышка, оглушительный звук и звон гильзы. И снова. И снова. Мужчина в панике продолжал нажимать на спусковой крючок, но патронов больше не было. Грязно, но тихо выругавшись, он побежал дальше, явно разрывая расстояние между собой и противником. На бегу он скользкими от крови пальцами пытался заменить магазин. Металлический звук, исходящий от скрывшегося из вида Хранителя за каменным постаментом мужчины, свидетельствовал о первой удаче. Последовавший почти сразу за ним щелчок, указывал на полную победу страха над агрегатом убийства. Но радость была недолгой. Медливший преследователь наконец вылез из переулка. Он буквально выполз, цепляясь за стену алыми кристаллическими ногами, которые в момент оттолкнулись от поверхности, приземлив хозяина точно в то место, где совсем недавно стоял мужчина.

Преследователь выглядел не лучше своей цели, правда, его неопрятность была скорее естественной, нежели вынужденной. Резкие, почти механические движения измененного тела, алые ноги, растущие из раны, образованной предательски нанесенным кем-то рубящим ударом в спину – все говорило о мутации, ненормальности. Некогда аккуратный пиджачок сейчас висел на нем, словно мешок: один рукав сполз до локтя, но существу было все равно – он проделал в нем дыру, в которую и сунул свою когтистую лапу.