Токио. Долго и счастливо

Посвящается девушкам, которые слушают свое сердце

¹ Японское иероглифическое сочетание китайского происхождения: тэнно, или «Небесный хозяин», «небесный государь», обычно переводится на русский язык как «император». Уважительное обращение хэйка означает «подножие». Оно указывает на подножие лестницы императорского дворца. В русском языке это обращение традиционно переводят как «Его величество». – Здесь и далее, если не указано иное, примечания переводчика.

* Неофициальная родословная с примечаниями.

** Умершие.

*** До Амаль и рождения близнецов.

СПЛЕТНИК ТОКИО

«Потерянной бабочке» пообломали крылья

4 апреля 2021 года

Свадьба премьер-министра Адачи и наследницы судоходной компании Хайи Таджимы прошла в роскошном отеле «Нью Отани» – с элегантностью, которая никогда не устаревает. Для главы правительства этот брак стал вторым – его первая супруга скончалась несколько лет назад. Тем не менее торжественное событие отпраздновали с особым размахом: господа во фраках, дамы в шелках. «Дом Периньон» лилось через край. В садовых прудах плавали привезенные из Австралии черные и белые лебеди. На торжестве собрался весь высший свет Японии, включая императорскую семью. Несмотря на затянувшиеся разногласия с премьер-министром, присутствовал даже его императорское высочество наследный принц Тошихито.

Однако всеобщее внимание в этот знаменательный день сосредоточилось отнюдь не на вражде. И даже не на женихе с невестой. Все взоры были направлены на новоиспеченную принцессу – ее императорское высочество принцессу Изуми, также известную под именем Потерянная Бабочка. Свадьба премьер-министра стала ее первым официальным выходом в свет. Взлетит ли она?

Принцесса, к слову, выглядела безупречно: шелковое платье нефритового цвета дополнял жемчуг Микимото из императорских хранилищ, подаренный ей самой императрицей. Прессе не позволили присутствовать на самом торжестве, но, судя по слухам, прошло оно так же безупречно.

Так почему же Потерянную Бабочку сегодня заметили в поезде, направлявшемся в Киото? Управление Императорского двора Японии настаивает, что это – запланированная поездка за город. Однако всем давно известно, что императорская вилла в Киото – место раскаяния членов императорской семьи. В прошлом году туда отправили его императорское высочество принца Есихито после несанкционированной поездки в Швецию.

Кажется, нашей Бабочке все-таки пообломали ее крылышки. Что же за проступок совершила ее императорское высочество принцесса Изуми? За что ее отдалили от Императорского двора в Токио – никому не известно. Очевидно одно: кое у кого явно проблемы…

1

Священный долг лучших друзей – подговорить тебя на то, чего делать не стоило бы.

– Ты никогда не закончишь. Ты ведь уже пыталась. Как могла, – произносит вышеупомянутая лучшая подруга Нура. – Ты попробовала.

«Попробовала» значит посидела пять минут над сочинением на тему «Эволюция характера Гекльберри Финна». Изначально предполагалось, что Нура поможет мне. Я позвала ее для моральной поддержки.

– Лучше просто сдаться и заняться чем-нибудь другим. – Она театрально прижимает руку ко лбу и падает на мою кровать, мастерски изобразив обморок. Как драматично.

В чем-то она права. Я четыре недели работала над журналом. Сегодня понедельник, а сдать его нужно во вторник. Я не настолько сильна в математике, чтобы просчитать вероятность закончить работу в срок, но уверена – она ничтожно мала. Приветствую вас, последствия моих собственных действий. Мы снова встретились, приятели.

Нура приподнимает голову с подушки.

– Боже, как же воняет от твоей собаки.

Прижимаю Тамагочи к груди.

– Он в этом не виноват. – У моего нечистокровного терьера редкое неизлечимое заболевание желёз. А еще такая-некрасивая-но-такая-милая мордочка и отвратительная привычка сосать собственные лапы.

Клянусь, иногда мне кажется, что я появилась на свет, только чтобы любить этого пса.

– Слушай, я не могу отказаться от задания. Мне нужно его выполнить, чтобы получить зачет, – к собственному удивлению, вырывается у меня. Обычно я редко слышу голос разума. Ладно, в нашей дружбе он вообще отсутствует. И все разговоры происходят примерно по такому сценарию:

Нура: *предлагает плохую идею*

Я: *сопротивляюсь*

Нура: *хмурится*

Я: *придумываю идею похуже*

Нура: *воодушевленно кивает*

По сути, она подстрекает, а я удваиваю. Она – Тимберлейк, я – Бил, она – Эдвард, я – Белла, она – Поли Ди, я – Джерси Шор^[1]. Моя «неразлейвода». Моя «либо вместе, либо никак». И так со второго класса, когда мы сдружились из-за цвета кожи – чуть более темного, чем у детей Маунт-Шасты^[2]. А еще из-за свойственной нам обеим неспособности просто следовать указаниям. «Нарисуйте цветочек». Серьезно? Как насчет целого океана с морскими звездами-преступниками и дельфином-детективом, который «не играет по правилам»^[3]?

И да, мы обе состоим в БАД – Банде Азиатских Девчонок. Нет, мы не мафия – скорее, что-то вроде «Золотых девочек»^[4]. А еще с нами Хансани и Глори. Членские взносы строгие и выплачиваются в связи с притязанием на азиатское происхождение. Суть: мы паназиатки. В городе, увешанном футболками в стиле тай-дай^[5] и флагами Конфедерации, дискриминация недопустима.

Нура смеряет меня взглядом.

– Пора сдаться. Смириться. Покончить с этим. Принять свою неудачу. Пойдем лучше в «Эмпориум». Интересно, работает ли еще тот милый парень на кассе? Помнишь, как Глори растерялась и вместо двух кексов заказала два секса? Ну давай же, Зум-Зум, – упрашивает она.

– Лучше бы ты не слышала, как меня называет мама. – Я шевельнулась, и Тамагочи тут же выскочил из моих объятий. Не секрет: я люблю его сильнее, чем он меня. Он топчется по кругу и наконец ложится, уткнувшись носом в собственную задницу. Как. Мило.

Нура пожимает плечами.

– Поздно, я уже слышала. И мне понравилось! Теперь я не могу не называть тебя так.

– Я предпочитаю Иззи^[6].

– Ты предпочитаешь Изуми, – не остается она в долгу.

Все верно. Но уже к третьему классу меня до смерти замучили эти три слога, и мне захотелось упростить собственное имя. Так ведь легче для всех.

– Слушай, если уж белые могут выучить клингонский язык, то и с произношением твоего имени должны как-то справиться.

Что правда, то правда.

– Точно, – соглашаюсь я.

Нура барабанит пальцами по животу – верный признак того, что ей скучно. Затем садится, и ее губы расплываются в кошачей улыбке – загадочной, самодовольной. Еще одна причина, почему я люблю собак. Кошкам нельзя доверять: они обглодают твое лицо, когда ты умрешь. (Правда, у меня нет доказательств. Только стойкое внутреннее ощущение.)

– Ладно, забудь про «Эмпориум». Я, кажется, бледна и совсем не чувствую себя привлекательной.

Теперь улыбаюсь я. Это мы уже проходили, и я только рада повторить.

– Может, нам стоит припудрить носик? А потом посмотрим, м-м-м? – услужливо предлагаю я. Тамагочи навострил уши.

Нура с важным видом кивает.

– У гениев мысли сходятся. – Ее лицо снова озаряется улыбкой, и она бросается в сторону маминой ванной, так же известной как «Родео-драйв^[7] красоты». Сложно удержаться при одной только мысли о том, что там – в неприметной столешнице, покрытой виниловой пленкой, скрывающей многочисленные сколы, – блестящие лакированные палетки теней от «Шанель», ночная маска для лица с экстрактом черной икры от «Ля Прери», жидкая подводка для глаз от «Ив Сен-Лоран». Что, корейские средства по уходу за кожей? Да пожалуйста. Такое потакание своим маленьким слабостям дарит надежду на светлое будущее. Что-то вроде «сейчас дела по-настоящему плохи, но я верю, что бронзатор “Голден Годдесс” все исправит».

Ирония в том, что дорогая косметика – это полная противоположность маминой практичности. Она водит «Приус»^[8], перерабатывает все, что можно (иногда мне кажется, что ей нужен ребенок только для того, чтобы помогать переворачивать компостную кучу), и находит новое применение старым колготкам. Зачем выбрасывать обмылки? Их можно сунуть в старый чулок и намыливать до последней капли. Мама не обратила внимания на мои слова, когда я указала ей на это лицемерие.

– Да пускай, – говорит она. – Это все загадки женственности.

Не спорю. В нас, женщинах, загадок хоть отбавляй. Все сводится к одному: блески для губ и хайлайтеры – мамина тайная слабость. А наша с Нурой слабость – краситься, пока мама дает уроки в местном колледже.

Нура наносит на губы блеск от «Диор» и выглядывает в окно сквозь жалюзи.

– Опять Джонс во дворе.

Иду по ковру и вместе с ней смотрю в окно. Точно, он. Наш сосед одет в широкополую розовую шляпу от солнца, белую футболку, желтые кроксы и саронг^[9] – такой цветастый, что даже оскорбительно. Да в смысле, кто вообще додумался создать такую чертовщину?

У него в руках две банки с темной жидкостью, которые он ставит на заднее крыльцо нашего дома. Наверно, комбуча^[10]. Это бородатое чудо запало на мою маму, заваривает свой собственный чай и держит пчел, а на его любимой футболке красуется надпись: «Любовь не различает цвет кожи». Это, конечно же, чушь. Любовь определенно различает цвет кожи. Пример: в седьмом классе я набралась храбрости и призналась объекту моего обожания, что он мне нравится. И тот ответил: «Прости, но азиатские девушки не в моем вкусе». Тогда-то моя личная жизнь и ступила на проклятый путь. Мои последние отношения закончились катастрофой. Его звали Форест, и он изменил мне на первой школьной дискотеке года. Само собой, мы расстались. Внезапно заболело в боку. Наверное, от несварения, но точно не от воспоминаний.

– От его нескончаемых подношений твоей маме становится как-то не по себе. Все равно что дикий кот, который оставляет на крыльце задушенных мышей.

Нура наносит еще один слой и разглаживает блеск губа об губу. Глубокий красный цвет подчеркивает ее индивидуальность. Слово «неброский» в ее лексиконе отсутствует.

Скрещиваю руки на груди.

– Две недели назад он принес ей книгу-гербарий.

Может, мама и профессор биологии, но именно ботаника – ее истинная страсть. Пусть Джонс и не разбирается в моде, зато подкатывает он – надо отдать ему должное – превосходно.

Нура отходит от окна и бросает блеск на мамино одеяло, купленное на барахолке. Мама – настоящий фанат старинных вещей.

– Ты про эту? «Редкие орхидеи Северной Америки»?

Она сейчас возле маминой тумбочки и роется в ее вещах. Вот проныра!

– Нет, – отвечаю я. – Это что-то другое.

Я никогда особо не обращала внимания на эту книгу. Редкие орхидеи и все такое прочее – это не ко мне.

Нура раскрывает книгу.

– Ра-ро, Скуби-ду^[11]. Это еще что такое? – Она указывает на титульную страницу и начинает читать: – «Моя дорогая Ханако…»

До меня доходит не сразу. Дорогая? Ханако? Я бросаюсь к ней и выхватываю книгу из рук.

– Жадина, – бормочет Нура, кладя голову мне на плечо.

Почерк аккуратный, с наклоном. Карандаш еле видно.

Моя дорогая Ханако,

пожалуйста, пусть эти строки скажут то, что я не могу выразить словами:

 
Я бы хотел быть так близко
К тебе, как мокрая юбка
Рыбачки близка к ее телу.
Думаю о тебе всегда.
 

– Ямабэ-но Акахито

Твой

Макото «Мак»

2003

Нура тихо присвистнула.

– Кажется, Джонс – не единственный тайный воздыхатель твоей мамы.

Опускаюсь на кровать.

– Мама никогда мне не рассказывала ни про какого Макото.

Даже не знаю, как относиться к этому. Странно думать о личной жизни родителей до твоего появления на свет. Пусть меня назовут самовлюбленной, но верить, что все началось в тот момент, когда родился ты, – это привилегия подростков. Из серии «А вот и Иззи! Земля, теперь ты можешь вращаться». Может, это свойственно всем детям, у которых нет ни братьев, ни сестер, – не знаю. Или моя мама любила меня так сильно, что теперь я чувствую себя центром вселенной.

Пока я размышляю над увиденным, Нура осторожно говорит:

– Слушай. Ты же родилась в 2003.

– Точно, – сглатываю я, пристально вглядываясь в страницу. Наши мысли принимают невероятное, но интуитивно правильное направление. Мама говорила, что забеременела на последнем курсе колледжа. Мои родители окончили учебу вместе. Гарвард, 2003 год. Отец был еще одним студентом из Японии. Роман на ночь. «Но это не было ошибкой, – всегда говорила она. – Никогда».

Смотрю на имя. Макото. Мак. Какова вероятность того, что у мамы были отношения с двумя разными японцами в год моего рождения? Перевожу взгляд на Нуру.

– Возможно, он мой отец. – Так странно и так тяжело произносить эти слова. Табу.

Тема моего отца всегда была не чем иным, как биографической сноской. Иззи родилась в 2003 году от союза Ханако Танаки и неизвестного мужчины японской национальности. Вот только паршиво мне вовсе не от этого факта. Я – дитя двадцать первого века. Как я могу стыдиться сексуальной свободы моей мамы? Я с уважением отношусь к ее выбору, но даже слова «мама» и «секс», стоящие рядом, вызывают во мне непреодолимое желание что-нибудь поджечь.

Мне больно от незнания. Идя по улице, разглядываю лица и спрашиваю себя: не ты ли мой отец? Был ли ты с ним знаком? Знаешь ли ты обо мне что-то, что не известно мне самой?

Нура пристально смотрит на меня.

– Этот взгляд мне хорошо знаком. Тешишь себя надеждой.

Прижимаю книгу к груди. Иногда трудно не завидовать собственной лучшей подруге. У нее есть то, чего нет у меня, – мама, папа и огромная семья. Мне довелось побывать у нее дома на День благодарения. Это настоящая картина Нормана Роквелла^[12], только с подвыпившим дядей, гранатовым соусом, пирожными с хурмой вместо яблочного пирога, и все говорят на фарси. Она знает, откуда она, кто она и что собой представляет.

– Я серьезно, – отвечаю наконец.

Нура опускается рядом и легонько толкает меня локтем в бок.

– Серьезно? Может, он твой отец. А может, и нет. Не надо делать поспешные выводы.

Слишком поздно.

Будучи ребенком, я много думала об отце. Порой я представляла его стоматологом или даже астронавтом. А однажды – хоть и никогда в этом не признаюсь – я пожелала, чтобы он оказался белым. По правде говоря, мне хотелось иметь белых родителей. Белый цвет означал красоту. Все мои куклы, модели и семьи, которых показывали по телевизору, были белыми. Это как с сокращением моего имени: с кожей на тон светлее и глазами покруглее жизнь бы значительно упростилась, а мир бы стал доступнее.

Снова смотрю на страницу.

– В Гарварде должна быть информация о студентах, – неуверенно вырывается у меня. Я никогда не осмеливалась разыскивать отца. Даже не завожу о нем разговоры – мама не особенно их поощряет. По правде говоря, меня сдерживает ее нежелание говорить о нем. Поэтому я молчала, не желая расшатывать лодку, в которой находятся двое – мать и дочь. До сих пор. Но и одной мне не следует соваться в эту тему. Друзья ведь и нужны для того, чтобы разделить ношу, разве нет?

Щелчок. Вспышка. Нура фотографирует страницу на телефон.

– Мы обязательно докопаемся до правды, – обещает она. Боже, мне бы ее уверенность. Ее самоуверенность. Хотя бы половину. – Ты в порядке?

Мои губы дрожат. Чувствую трепет в груди. Должно быть, грядет что-то большое. Грандиозное.

– Да, все нормально. Просто нужно многое обдумать.

Нура обнимает меня, крепко прижав к себе. Я тоже обвиваю ее руками.

– Не переживай, – произносит уверенный голос. – Мы разыщем его.

– Ты правда так думаешь? – Мои глаза блестят надеждой. На ее лице снова появляется кошачья улыбка.

– Скажи, а булочки с корицей – моя слабость?

– Судя по прошлому разу, да.

– Вот и ответ на твой вопрос. Мы найдем его, – быстро и уверенно кивает она.

О чем я и говорю. Либо вместе, либо никак.

2

Школа. Полдень. Вторник. Я несусь по коридорам Маунт-Шаста Хай. Прошло уже восемнадцать часов с тех пор, как планета сошла со своей орбиты, – я нашла книгу о редких орхидеях с полуоткровенным стихотворением внутри.

Вечер и утро прошли непросто. В голове роились вопросы: врала ли мама о том, что не знает моего отца? Если да, то почему? Знает ли отец о моем существовании? Почему тогда он не хочет со мной общаться? Это самая настоящая борьба. Старалась сохранить надежду, одновременно уклоняясь от мамы. Как же хорошо, что я умею увиливать. Под моей кроватью хранятся полбутылки персикового шнапса и парочка любовных романов (обедневший герцог плюс наследница из низшего сословия равно любовь навсегда). Мама, конечно же, ни о чем даже не догадывается. Самое главное – вести себя как обычно: девушка просто занимается своими делами, что тут особенного?

Вижу вход в библиотеку и бросаюсь вперед, проталкиваясь через группу ковбоев и двух девчонок – обеих зовут Хармони. За мной захлопываются двойные двери.

Наконец-то тишина. Вот бы от мыслей можно было избавиться так же легко. Среди стеллажей меня ждет Нура. Она вся как на иголках. Я тоже нервничаю. За последний час чат БАД наводнило сообщениями.

Нура: о боже, о боже, о боже.

Нура: Важные новости. Срочная встреча БАД в библиотеке во время перерыва на ланч.

Глори: Мы едим там каждый день.

Я:?

Нура: Не опаздывайте. Вы не можете этого пропустить.

Глори: Если это опять про третий сосок Дэнни Мастерсона…

Нура: ЕСЛИ БЫ!

Хансани: Хотя бы намекни.

Я: ??

Нура: Вот еще. И все испортить? Тебе придется подождать. Без обид.

Я тяжело вздыхаю – внутри как будто сдувается шарик, когда-то полный надежды. Скорее всего, важные новости Нуры никак не связаны с моим предполагаемым отцом. Она живет срочными встречами.

– Ну наконец-то.

Нура хватает меня за руку и тянет сквозь стеллажи. Мы оказываемся в углу, выходящем на северо-восток. Стройная шриланкийка Хансани и полуфилиппинка Глори с бровями, за которые я готова отдать жизнь и/или убить, уже ждут нас за нашим столиком. Это мои девчонки. Мы все обладаем одной уникальной способностью: достаточно одного лишь внимательного взгляда, чтобы понять чувства друг друга. Наша связь зародилась еще в начальной школе, где мы поняли, что нашим самым большим «недостатком» была наша внешность.

Мне в этом помогла Эмили Биллингс. Она прижала меня к стенке школьного автобуса, сильно раскосив пальцами свои глаза. Я знала, что отличаюсь от других, но не знала, что это плохо, пока мне на это не указали. Конечно же, я рассмеялась вместе с другими детьми. В конце концов, юмор – лучшая защита. И притворилась, что меня эта выходка ни капельки не задела, как не задел и вопрос о том, празднует ли моя семья нападение на Перл-Харбор, как они празднуют Рождество. Или когда ребята попросили меня помочь им с домашней работой по математике^[13]. Им же хуже – я не дружу с цифрами. И все равно каждый раз внутри меня что-то тихо съеживается от стыда.

Во всяком случае мы справились. Научились игнорировать этнические стереотипы. Нуру постоянно спрашивают, почему она не носит хиджаб. Люди интересуются, не удочерили ли Глори, когда видят ее белого папу. Хансани вынуждена терпеть акцент мистера Апу^[14] – для начала, это другая страна. И, конечно же, бесконечные «Нет, и все-таки, откуда вы на самом деле?».

Девчонки уже приступили к своим обедам: у Хансани сегодня пита с хумусом, у Глори – яичный салат. Над столиком висит знак «Есть запрещено». Бла-бла-бла. Правила созданы, чтобы их нарушать.

Бросаю на стол свой рюкзак и бутылку с водой и улыбаюсь девочкам. Нура опускается на стул рядом со мной и щелкает пальцами, обращаясь с Глори:

– Ноутбук.

Глори переводит взгляд на Нуру, ее глаза сужаются.

– А где «пожалуйста»? – отвечает она, доставая свой блестящий «Хромбук».

Нура тыкает в нее карандашом.

– Ты знаешь, я обожаю тебя, несмотря на то, что твое имя тебе не идет.

Это правда. Хотя я бы никогда не сказала этого вслух. Глори из тех, кто сует палец в рот другому человеку, пока тот зевает, чтобы продемонстрировать свое превосходство. Нура со своей стороны тоже за словом в карман не полезет. Их отношения лучше всего описывает фраза «любовь и ненависть». Они так похожи друг на друга, что даже не догадываются об этом.

Глори протягивает ей свой ноутбук.

– Ткнешь в меня карандашом еще раз, и я врежу тебе по шее.

Что ж, сегодня скорее «ненависть», чем «любовь».

– Мы можем перейти к делу? – встреваю я.

Нура берет ноутбук и что-то быстро печатает.

– Да-а… Да, мы можем. – Замолчав, она переплетает пальцы рук и хрустит ими. – Барабанная дробь!

Хансани подыгрывает ей, стуча пальцами по столу.

Глори достает пилку и начинает затачивать ногти, превращая их в когти.

Я закрываю глаза. Собираюсь с духом. Шарик в моей груди снова наполняется надеждой. Пусть это будет он. И если да, то, пожалуйста, хоть бы он не оказался серийным убийцей, коллекционирующим кожу жертв.

– Я нашла его! Я нашла Макото. Мака. Твоего отца! – кричит Нура.

Открываю глаза и моргаю. Ее слова проникают под кожу. Укореняются. Прорастают. И зацветают. Чувства сменяются калейдоскопом. Но сильнее всего ощущается дискомфорт. И я делаю то, что у меня получается лучше всего, – шучу и ухожу от темы.

– Что? Это не про третий сосок Дэнни?

Нура отмахивается.

– Господи, да нет же. То было два с половиной месяца назад. А теперь, прежде чем показать, что я нашла, мне нужно кое-что вам сказать. – Она серьезна. И колеблется.

У меня вспыхивают уши. Хансани тянется через весь стол и накрывает ладонью мою руку. С помощью шестого чувства она может определять эмоциональные колебания. Это ее суперспособность.

Смотрю на Глори и Хансани. Знают ли они, что нашла Нура? Обе качают головами. Нам свойственно общаться при помощи одних лишь взглядов. Мы всегда на одной волне. И сейчас мы все в неведении.

– Так. – Глубокий вдох. – Выкладывай.

Готовься к худшему. Надейся на лучшее.

– Мне очень нравится твой отец. – Нура томно вздыхает.

Хансани хихикает.

Глори закатывает глаза.

От нервов у меня перехватывает дух.

– Ну фу, – отвечаю. – Мы даже не знаем, отец ли он мне.

– Нет уж. Он твой папа.

Папа. Мысленно я всегда называла его отцом, но не папой. Первое – это титул, который дается при рождении. Второе зарабатывается со временем – после разбитых коленок, бессонных ночей и выпускных. Папы у меня нет. Но мог бы быть. Надежда иметь папу толкает меня к краю сиденья.

– Ты его точная копия. Взгляни-ка, – говорит Нура, поворачивая ноутбук так, чтобы было видно всем. На экране всплывают изображения.

– Вот же хрень! – Глори бросает пилочку на стол.

– Заткнись. – Хансани тихо свистит.

– Макотономия Тошихито, прошу любить и жаловать. Так кто твой папочка, Зум-Зум? – восклицает Нура. Она наводит курсор на фотографию и увеличивает ее. Когда смотришь вблизи, становится еще более жутко. Он позирует на фоне кирпичного здания. Возможно, Гарвард. На фото он совсем юн. Многообещающая улыбка полна глупых надежд. Улыбайся, пока жизнь не выбила зубы. Сходство поразительное. Даже страшно. Пухлые губы, прямой нос, щербинка между зубами – вылитая я.

Мой рот открывается, закрывается и снова открывается.

– Нура права. Горячий папочка.

По столу разносится стук кулаков. Пульс учащается. Напоминаю себе, что сердечные приступы среди восемнадцатилетних – явление редкое.

– Как ты… – Пауза. Собираюсь с духом. С мыслями. – Как ты нашла его?

– В Гарварде нет онлайн-доступа к списку студентов, зато есть страница с заявками и номером телефона. Я позвонила туда этим утром. Поговорила с очень крутой чикой по имени Оливия. Вышло забавно. Она выросла в Ашленде. – Ашленд находится неподалеку от Маунт-Шасты. – Мы прекрасно поладили и стали друзьями. Возможно, она назовет своего первенца в мою честь.

– Ну, давай ближе к делу, – фыркает Глори.

Что до меня, то я не могу оторвать от него взгляда. От Макото. Моего отца. От наших общих черт. У нас одинаковая форма бровей, хотя свои мне пришлось выщипать. Касаюсь пальцами экрана, но тут же одергиваю себя: только без этих розовых соплей.

Нура тем временем продолжает:

– Правда, многого рассказать она мне не могла – все из-за конфиденциальности. Так что это был своего рода тупик.

– О боже, – стонет Глори.

Нура насупилась ей в ответ.

– Тогда я решила поискать в «Гугле» и ввела в поисковой строке слова Макото, Мак, Гарвард 2003. И вуаля. Проще простого. – Нура машет рукой перед моим лицом. – Ты в порядке?

Слова застревают в горле.

– Да. Нет. Наверно?

– Что ж, пусть будет «да», потому что это еще не все.

Не все? Как это – не все?

– Только не падай сразу.

Нура на секунду замолкает и откашливается. Кхм. А я не могу оторвать взгляда от экрана.

– Он из императорской семьи. – Пауза. Ее лицо озаряется улыбкой. – Принц. – Снова пауза. Улыбка становится шире. – Если быть точнее, наследный принц Японии. Его настоящее имя – Макотономия Тошихито.

Стрелка часов над нашими головами отсчитывает секунды. Улыбка Нуры постепенно меркнет. Кажется, будто я стою в начале длинного и темного тоннеля.

– По-моему, ей плохо, – обеспокоенно шепчет Хансани. – Может, позвать медсестру?

– У нас больше нет медсестры. Бюджет сократили, забыла? – отрезает Глори.

Грудную клетку распирает от истерики. Иного выхода нет – только вверх и вниз. Мой смех резок и неуправляем. Да уж, кажется, я схожу с ума.

– Зум-Зум, правда, это не смешно, – замечает Нура. – Ты – дитя любви принца. Плод его чресл.

– Слова «плод» и «чресла» никогда не должны употребляться вместе, – замечает Глори с набитым яичным салатом ртом.

Нура поджимает губы.

– Значит, не верите мне. Никто из вас. Что ж, ладно. Тогда вот вам доказательства. На десерт. – Она закрывает фотографию и открывает газетную статью.

СПЛЕТНИК ТОКИО

Впервые за всю историю династии: старший из наследников Хризантемового трона^[15] не собирается вступать в брак

23 мая 2018 года

В свои тридцать девять лет его императорское высочество наследный принц Тошихито не планирует жениться, сообщает надежный осведомитель из дворца. Несмотря на вереницы подходящих кандидаток, наследный принц не желает остепеняться. В управлении Императорского двора крайне озабочены таким положением дел, впрочем, публично в этом не признаются…

Далее в статье обсуждаются подходящие для наследного принца невесты: дальняя родственница императорской семьи, племянница служителя Храма Исэ, внучка экс-премьер-министра Японии, дочь богатого предпринимателя. Текст сопровождают фотографии дам, держащих отца под руку. Те красуются и жеманничают, купаясь в лучах славы и его внимании. Он же, напротив, непоколебим, хмур, взгляд его тверд. Да уж, не сравнить с фотографией на фоне Гарварда. Дальше по тексту идет критика невест. Неподходящая шляпка для вечеринки в саду, неподходящие перчатки для обеда на государственном уровне, недостаточный семейный бюджет – или наоборот, слишком достаточный.

Девчонки собрались за моей спиной и тоже уставились в монитор.

– Да он просто вылитый азиатский Джордж Клуни, – говорит Хансани.

– Ага, только до Амаль и рождения близнецов, – уточняет Глори.

Я закрываю статью и следующие несколько минут разглядываю его фотографии. Вот он в королевской ложе в Ковент-Гарден вместе с Принцем Чарльзом и Камиллой на опере «Травиата». Здесь он на бранче с Великим герцогом Люксембургским в замке Бецдорф, а тут – на Средиземном море с королем Испании. И все в таком духе: катание на лыжах с Хансом, принцем Лихтенштейна, обед на государственном уровне в ОАЭ с президентом шейхом ибн Заидом Аль Нахайян. И вдобавок ко всему, его свежая фотография с Джорджем Клуни! Захлопываю ноутбук и отодвигаюсь от стола. Нужно перевести дух.

Нура, Глори и Хансани растерянно улыбаются. От них веет тревогой. Возможно, если произнести это вслух, то станет больше похоже на правду:

– Мой отец – наследный принц Японии.

Не сработало.

Трудно поверить, но фотографии не врут. Мы похожи как две капли воды. Плод его чресл. Да уж, та еще фразочка.

– Детские мечты сбылись: ты – принцесса, – произносит Нура.

Принцесса. Большинство маленьких девочек мечтает быть принцессой. Только не я. Мама покупала мне кубики с изображениями Хиллари Клинтон и Рут Бейдер Гинзбург^[16]. Я просто мечтала об отце, знать, кто я, и говорить об этом с гордостью.

– Если в тебе течет королевская кровь, то наверняка я тоже родовитая, – брякает Нура. – Когда я буду дома, то заплачу за составление своей родословной. Вдруг я наполовину Таргариен, на тридцать процентов принадлежу британской королевской семье и на сто процентов – пропавшая сестра Опры.

– Уверена: это так не работает, – замечает Хансани и при виде косого взгляда Нуры поднимает руки. – Ладно-ладно, просто говорю.

Проигнорировав ее, Нура обращается ко мне:

– Со мной никогда не приключалось ничего лучше: моя лучшая подруга – принцесса! – Она подпирает руками подбородок и, хлопая глазами, смотрит на меня. – Уж я своего не упущу.

У меня голова идет кругом. Я не могла даже подумать о таком – не то что мечтать. Ждала целых восемнадцать лет. А теперь… комок в горле. Как же неприятно. И неизбежно.

– Вся моя жизнь – обман. Почему мама скрывала от меня правду?

– А вот это – вопрос на миллион, дружище, – щелкает пальцами Глори.