000
ОтложитьЧитал
Он прикинул, что ночные крики Ханны случались примерно раз в неделю. В конце января Патрик создал в ноутбуке страничку, где их фиксировал, и подсчитал, что истинная цифра на протяжении трех месяцев с февраля по май составляла 1,23 в неделю. Хотя обошлось без острых инцидентов – с ножами и разрезанной обивкой.
Патрик расширил документ, внес второй раздел, где отражал свои прогулки за Доном Тревино – слово «преследование» он отмел как слишком грубое. И наконец, третий, учитывающий их любовные утехи с Ханной.
Однажды утром в конце мая Патрик большими кухонными ножницами, которые купил год назад, чтобы удалять из куриц хребты, отрезал от своих рабочих рубашек воротники. На следующий день выбросил в мусоропровод галстуки, кроме одного, который надевал на свадьбу.
Трибека М. все чаще появлялся на страницах «Загона красного лося». Его – или ее – комментарии были лестными, и Патрик, краснея от смущения, задавал себе вопрос, уж не потешаются ли над ним. Если так, думал он, пусть это лучше будет женщина, и его румянец становился еще заметнее.
Может, «Таймс» когда-нибудь включит его в список лучших блогеров. Патрик регулярно «бродил» по Сети, выясняя, нет ли о нем новых упоминаний. Вскоре это занятие вошло у него в привычку, и он возвращался к нему сначала раз в две недели, а потом каждый день. Но наверное, численность его аудитории достигла переломного пункта. Патрик искал всплеска, изучая материалы аналитиков: таблицы ежедневных посещений и диаграммы с красными секторами новых посетителей. Поймал себя на том, что постоянно смотрит на телефон и в ноутбук, с нетерпением ожидая сообщений и данных статистики, надеясь на некие изменения, на то, что новое расположение пикселей на экране изменит его жизнь.
Что тут поделать?
Наступил июнь. Небо чаще оставалось голубым. А число провалов Патрика на собеседованиях застыло на девяти.
ПЭТЧ
Я оставался без сознания, пока среда не сменилась четвергом, поэтому не знал, как все обернулось, но надеялся, что по части полиции все ограничится примерно следующим:
В больницу с пулькой от пневматического ружья в глазу поступила тринадцатилетняя Ханна Дженсен. Ей провели срочную операцию, после которой она теперь восстанавливается. Двенадцатилетний Патрик Макконел пострадал от потери крови и травмы головы.
Шестидесятилетняя свидетельница Эллис Велчер заявила, что незнакомый ей упомянутый мальчик приехал к ней на велосипеде с незнакомой ей девочкой на багажнике. Что произошло, могут объяснить только эти двое – девочка и мальчик, но они до сих пор без сознания.
Тем временем мой отец Джо Макконел, главный помощник прокурора округа Ольстер, подающий надежды демократ и будущий член законодательного собрания штата Нью-Йорк (выборы должны были состояться менее чем через два месяца), не колеблясь, выложил все полиции. Да, у сына есть воздушка «Ред райдер». Нет, дома ружье не нашли. Вслед за этим из футбольного лагеря выдернули моего брата Шона, и он показал, что Мэтью Уивер – мой друг, и мы часто ездим на велосипедах в Свангамы, спрятав воздушку в чехол для удочек.
Тогда я стал по крайней мере не единственным подозреваемым.
За Мэтью, как я понимаю, поехали, однако дома не застали. Он укатил на велосипеде в парк Маннаха, велик спрятал в зарослях папоротника и, подражая участникам движения за выживание, решил, что продержится у Джекобскилских водопадов на диете из дикой голубики. И если бы не встреча через четыре дня с большим черным медведем, после которой Мэтью бросился наутек прямо в объятия к охраннику парка, наверное, по сей день жил бы на манер Маугли Маннахи.
Примерно через час после того, как я очнулся в больнице и мама сообщила, что у меня проломлена голова, но заверила, что я поправлюсь, в палату вошел отец с двумя детективами.
Я тронул разбитую опозоренную голову и заявил, что ничего не помню, но это не была осознанная тактика. Однако выяснилось, что моя временная амнезия пришлась кстати: вскоре я узнал, что к Ханне сознание вернулось на несколько часов раньше, чем ко мне, и полицейские инспекторы уже успели с ней поговорить. Качая головами, они достали блокноты и рассказали о том, как тринадцатилетняя девочка потеряла левый глаз. Вот как это случилось.
Вчера утром около одиннадцати часов Мэтью Уивер, Ханна Дженсен и я поехали на велосипедах со стоянки у мотеля О’Салливана в Свангамы.
Мэтью привел нас на место в лесу, где мы с ним часто тусовались.
Там он меня отослал.
Я ушел.
Мэтью привязал Ханну к дереву.
Несколько минут он стрелял в нее из моего пневматического ружья.
Ханна потеряла сознание от боли, когда одна из пулек попала ей в левый глаз.
Неясно, сколько времени она находилась без сознания, но через несколько минут после того, как очнулась, там появился я.
Я плохо держался на ногах, ослаб от потери крови из раны на затылке.
Тем не менее помог Ханне освободиться и добраться до людей.
Где сам потерял сознание.
Разве?
Очень даже эффектно.
Иногда ничего не приходится делать, все само складывается «на ура».
Затем детективы спросили, откуда у меня большая дыра в голове. Я потянул время, будто давая рассеяться туману в мозгу, и ответил, что после того, как Мэтью прогнал меня, я гулял, чтобы убить время, и наткнулся на змею. Испугавшись, что это гремучник, побежал, но впопыхах споткнулся и упал. Нет, понятия не имею, где теперь Мэтью. Да, я готов показать место, где происходил расстрел, и сообщить, что мы там делали. Буду рад помочь всем, чем смогу.
Отец ласково взял меня за плечо.
– Молодец, Пэтч, – произнес он. – Просто отлично.
Сегодня, вспоминая об этом, я не сомневаюсь, что тогда отец в последний раз в моей жизни был мною горд.
Ханна находилась в одном со мной коридоре, однако я не пытался повидаться с ней в больнице.
Жизнь нашей семьи в Росборне вскоре внезапно завершилась, и я встретился с Ханной Дженсен лишь через два десятилетия, случайно столкнувшись в вестибюле Центрального вокзала. Поэтому так и не спросил, почему она не сказала полиции, что я находился рядом и ничего не сделал для ее спасения – впрочем, в том возрасте я никогда бы не задал ей подобного вопроса. Меня преследовал страх, что однажды полиция все выяснит, и я попаду в тюрьму, где сокамерники изнасилуют меня и будут мучить за мою трусость в этом гнусном преступлении. Если бы я задумался, почему Ханна промолчала о моем присутствии, наверное, решил бы, что это нечто вроде «баш на баш»: я ничего не предпринял, когда Мэтью выстрелил ей в глаз, но все же вернулся, разрезал веревки, вывел из того места и помог добраться до людей.
Но оказалось, что Ханна Дженсен не открылась полиции по иной причине. Я узнал об этом много лет спустя, через несколько недель после того, как встретил ее на Центральном вокзале, – откровение снизошло, когда я случайно подслушал, о чем она говорила по телефону. Теперь это откровение стало самым жутким секретом – вроде злобного существа, таившегося в тени на периферии нашего брака и ожидавшего удобного момента, чтобы выскочить и напасть.
Что касается наших отношений, мы открыто сформулировали единственное правило, и это было сделано по просьбе Ханны: мы не вспоминаем о том дне. Никогда. И уж если Ханна не хочет говорить о нем, то я и подавно.
Потому-то я не упомянул о нем вам, доктор Розенсток. Хранить так долго тайну – само по себе преступление. Я бы не вынес, если бы кто-нибудь узнал ужасный секрет.
Тем более Ханна.
Во вторник, через день после моего возвращения из больницы, мне исполнилось тринадцать, а два дня спустя арестовали Мэтью, и он сразу во всем признался. Я узнал об этом, потому что мой отец был главным обвинителем округа Ольстер и имел доступ к информации по делу Уивера, несмотря на конфликт интересов, так как его сын был связан с этим преступлением – по его определению, только косвенно.
Летние дни рождения никогда не проходят бурно: половина моих одноклассников разъехались по лагерям или с родителями. Если повезет, придут полдюжины друзей – можно сходить в «Макдоналдс», потом на дневной сеанс в кинотеатр. На мой двенадцатый день рождения мы смотрели «В поисках утраченного ковчега». Но теперь, когда я формально превратился в тинейджера, наблюдалось поразительное отсутствие чего-либо праздничного: ни школьных товарищей, ни заказов «Хэппи мил», ни охотившихся на ковчег фашистов, ни сжигающего божьего пламени.
Я проснулся и не нашел подарков в упаковке, которую с нетерпением разворачивал бы. Вместо этого мать протянула мне карту с определенной суммой. Прежде родители не дарили мне денег. Позднее я узнал от брата, что они купили для моей игровой приставки «Атари» «Астероиды», но это была стрелялка, в ней следовало уничтожать круглые летающие объекты, и отец решил, что в тех обстоятельствах дарить ее неуместно, и игру вернули в магазин.
Сам я хотел «Пакмэна» и через несколько дней купил. Мать настояла, что отвезет меня в магазин, хотя я уверял, что прекрасно доеду на велосипеде сам. Но когда заметил, какие на нас бросали взгляды жители городка, морщась при этом, словно в воздухе дурно пахло, понял почему. В Росборне что-то загнило, люди стали угрюмыми.
У всех один и тот же взгляд? Дурной запах в воздухе? Виноват был я сам.
Нью-Йорк, 2008
Задворки Нижнего Ист-Энда, семнадцать минут после сообщения Маккласки, редкий случай работы на Манхэттене (хлеб Ханны Бруклин, ее масло Бронкс), убийство случилось на два этажа выше китайского автосервиса, кирпичный многоквартирный дом с красными пожарными выходами, тело еще внутри, наверное, ничего интересного, а может, наркотики, больше нигде никаких событий и к тому же она хотела поддерживать связь с отделом по раскрытию убийств Южного Манхэттена. Со школьного двора на углу квартала несутся ребячьи крики – по звуку колокола вот-вот начнется старый, как мир, день, и в пятидесяти метрах тоже все как обычно: улица в подарочной упаковке ограждающей место преступления черно-желтой ленты, у двери двое полицейских, собирается толпа, и соседи, сочиняя свою версию событий, принимаются судачить. Выходит Маккласки, снимает перчатку, хлопает по спине одного из полицейских, пожимает руку другому, обводит взглядом округу, застегивает куртку, тяжело вздыхает, вытирает нос, замечает Ханну и машет ей рукой. Приглаживает седой хохолок и, нагнувшись, неожиданно ловко для такого грузного, как десятитонный тягач, мужчины, ныряет под ленту – ПОЛИЦЕЙСКАЯ ЗОНА ПРОХОДА НЕТ ПОЛИЦЕЙСКАЯ ЗОНА ПРОХОДА НЕТ ПОЛИЦЕЙСКАЯ ЗОНА ПРОХОДА НЕТ.
– Привет, Ха, как дела?
– Детектив Колон не с тобой?
– Меня тебе мало? Отвалил за необходимым для расследования.
– То есть поесть и попить?
– Фу, Ханна, у вас, журналистов, на уме одни штампы. Ляпнуть мне такое после того, на что я тут насмотрелся!
– Прости, детектив.
– Хорошо хоть, что тот, кто устроил здесь кровавую баню, воспользовался ванной.
– Ты хочешь сказать, что труп в ванне?
– На девять десятых. Только пусть тебя просвещает Колон. Я ему сейчас позвоню. – Маккласки достал из куртки телефон, некоторое время смотрел на экран, словно забыв, как включается аппарат, и повернулся к Ханне. – Кто-то говорил, ты хочешь написать книгу?
– Есть такая мысль. О каком-нибудь незаурядном преступлении. Засело в голове.
– И конкретные наметки имеются?
– Всего пара мыслей. Ничего определенного.
– Возьми убийство Энди Белла.
– Было бы здорово. Только что мне делать с концом?
– С концом я тебе помогу. Судачили, будто он был медиумом. Полная чушь. Не могли понять, каким образом подонок получал информацию. Из магических сотрясений воздуха? Нет, Ханна, он такой же медиум, как мои большие ирландские яйца.
Он посмотрел на Ханну так, словно после мягкой подачи в софтболе она не только не отбила мяч, но даже не успела замахнуться.
– Ханна, очнись! У тебя что-нибудь не в порядке?
– Все в порядке… Звони.
Детектив положил телефон в карман.
– Ладно, Ха, сам тебя просвещу.
– Просто Патрик… ну, ты знаешь, это мой муж. Никак не может найти работу.
– Во всем виновата эта гнусная экономика, Ханна. Возьми моего соседа – молодой предприниматель, занимался чем-то в банковском деле, четыре или пять месяцев назад его турнули с работы. Лишился всего: «Лексуса», полного гардероба костюмов, и вот он уже не бреется каждый день. А Патрик? Я видел его лишь однажды. Он нам приготовил очень вкусную грудинку, я такую раньше никогда не пробовал. Серьезный человек.
– Да, Пэтч серьезный.
– На тебе он, надеюсь, не отыгрывается? Потому что, если так…
– Ничего подобного.
– Трудности с деньгами? Только скажи, Ха.
– Поможешь с коповской зарплаты?
– Жизнь у меня сейчас нормальная. Парни съехали, а Линди замутила бизнес – массажные дела. Тай чи.
– Тай чи?
– Нечто вроде этого. Пошло чертовски хорошо. История, как у Золушки. Только это не Золушка, а Аладдин.
– То есть?
– Выглаживает денежки из богатеньких.
Ханна улыбнулась:
– Остроумно. Ну а этот, что наверху, давно лежит?
– Врать не стану, воняет уже несколько дней.
– Спасибо. Что до денег, у меня все в порядке. Но все равно я признательна.
– Следовательно, ты говорила о всякой чувственной ерунде? Кстати, о том телефонном звонке, – произнес Маккласки, но к мобильнику не притронулся.
– Чувственной ерунде? Никогда бы себе не позволила, детектив.
– Уверяла мужа, что любишь его… и все такое. Но ты должна быть убеждена, что он отвечает тебе тем же. Что бы ни случилось, в любых обстоятельствах. Я? Поклялся бы без колебания.
Маккласки кивнул и, покосившись на улицу, поднял палец:
– А вот и он!
Ханна обернулась и увидела Колона с бумажным пакетом в руке.
– Вовремя, – заметил полицейский.
– А в пакете из «Данкин Донатс», конечно, все, что требуется для расследования?
Маккласки усмехнулся:
– Журналист – он и есть журналист. Знаешь, Ха, там варят отличный кофе.
Любая еда в «Загоне красного лося» будет начинаться с бесплатной закуски – попкорна в бумажных коричневых пакетах. Иногда – попкорн в соленой карамели, на следующий вечер – в масле и крапинках хрустящей куриной кожи. Гостей могут встретить только что поджаренными орешками, приправленными ароматизированной травами солью. Розмарином, шнитт-луком, душистым базиликом. Маленькие, посыпанные солью креньдельки из духовки, чеддер, черные луковые семена.
Патрик все это записал и сохранил, но выкладывать в Интернет пока не стал. И тут, увидев, что поступило новое сообщение, поспешно открыл его и с волнением уставился на расположение пикселей на экране:
Трибека М Чт 6/5 9:58
Касательно: форма обратной связи с «Загоном красного лося».
Уважаемый Патрик!
Примите мои поздравления по поводу вашего потрясающего сайта. Проводить с вами время вот уже несколько недель – мое любимое занятие. У вас нет преданнее поклонника, чем я.
Но не в моих правилах отнимать у людей время – тем более у вас. Поэтому к делу.
У меня для вас небольшое деловое предложение. Полагаю, оно вас заинтересует. Ценю возможность изложить его лично, если вы не возражаете против встречи. Даже если ничего не получится, она станет для меня приятным событием.
В то же время понимаю, что такое письмо из ниоткуда может показаться подозрительным – а если я охотник на кулинарные блоги? Не хочу никак вас тревожить, поэтому вот вам мое предложение. Позвольте пригласить вас на обед в весьма дорогой и популярный ресторан. В обмен на ваше драгоценное время вы хотя бы насладитесь хорошим вином и едой.
Простите, если ошибаюсь, но последние из ваших рецептов навели меня на мысль, что вы хорошо знакомы с кулинарным опытом Жан-Жака Ругери (мне понравилась идея распылять расплавленный шоколад из краскопульта). У меня есть возможность заказать столик в «Крэнуа». Жан-Жак мой близкий друг.
Как вы на это смотрите? Например, в час дня? Я могу завтра или в субботу. Или в любой день на следующей неделе.
С уважением,Трибека М.
У Патрика возникло чувство, будто в его груди что-то расцвело и воздух проникся ароматной свежестью. Когда он перечитывал сообщение, у него на глаза наворачивались слезы.
Может, Трибека М. работает в издательстве и предложит опубликовать кулинарную книгу «Загона красного лося»? Патрик представил дегустацию рецептов, фотосъемки, подписание экземпляров… Дневные передачи на телевидении…
Вот что, Пэддибой, давай-ка, не заносись!
Кулинарным блогерам часто предлагают опубликовать книгу. Патрик читал интервью с ними в журналах, видел их в утренних телепередачах. Из блога одной женщины даже получился целый фильм.
А если дело окажется пшиком? И за словами Трибеки М. ничего не стоит?
«В обмен на ваше драгоценное время вы хотя бы насладитесь хорошим вином и едой».
Патрик вытер глаза и, зайдя на сайт ресторана «Крэнуа», обнаружил, что заказать там столик на обед можно не раньше чем за семь недель. Заказ на ужин предусматривает участие в лотерее в Сети. В апреле один из журналов назвал «Крэнуа» лучшим рестораном в мире, и с тех пор, если кто-нибудь публиковал статью, и в ней хоть слово было о еде, то не забывал упомянуть о Жан-Жаке Ругери. Исключений было совсем немного.
Вот чего требовалось ждать, думал Патрик, – момента, после которого все изменится.
Ханна вышла из метро на Двадцать третьей улице. День сдавал позиции свету фар и задних фонарей. Несколько золотых минут – и рабочий день Ханны куда-то исчезнет, до дома оставался один длинный, один короткий квартал, и вот она в холле, где стоит ваза со свежими цветами, и с ней здоровается Хорхе.
– Надеюсь, леди, у вас был приятный день, доброго вам вечера!
– Спасибо, Хорхе, доброй ночи! – Ханна входит в лифт, за ней сосед, тридцать секунд покоя, несколько золотистых вздохов, не особенно успешный день, никаких выдающихся моментов.
В ванне в Нижнем Ист-Сайде найден заколотый мужчина. По сведениям полиции, убийство произошло в связи с наркотиками.
Жертва, чье имя умалчивается до извещения родных, обнаружена в 8:43 в квартире дома 47 по Ладло-стрит.
Полицейские ответили на анонимный звонок с требованием возвращения наркотических средств, включая весы.
Вот и все – десять часов труда сведены к сорока двум словам для криминальной колонки «Нью-Йорк мейл» где-то на шестнадцатой странице или чуть ближе к началу, потому что тема «Обама против Хиллари» почти иссякла, но когда имела успех, то шла на ура, и материалы Ханны после кровавой бани на Вашингтон-сквер неделями теряли сенсационность. А ведь это именно она сообщила, что случайный прохожий убит пулей из пистолета полицейского, и только потому, что она, Ханна Дженсен, умеет общаться с сотрудниками из отдела по раскрытию убийств Южного Манхэттена.
Открыв дверь, Ханна чмокнула мужа в губы, села и сбросила туфли. Пэтч выглядел оптимистичнее, чем обычно, ушел на цыпочках в кухню, как случалось последнее время после поцелуя и заверений друг друга, что у каждого все в порядке. У нее еще немного золотых минут, в которых она в последнее время все сильнее нуждалась, но не потому, что их жизнь с Патриком стала мрачной, а просто он грустен и подавлен, а она ничем не может помочь ему, и после трудного рабочего дня, ее суровых дел, ей хочется…
Маккласки без колебаний поклялся бы в верности. Она верна, Пэтч не сомневается в этом. Ханна бросила туфли в шкаф и пошла в кухню.
– Ты, кажется, в хорошем настроении? Что-нибудь произошло?
Патрик стоял к жене спиной и помешивал ризотто.
– Ничего. Пришло электронное письмо. Но оно может ничего не значить.
– Расскажи.
– Расскажу, если что-либо получится.
Хорошо, подумала Ханна, значит, все под контролем, и поведала, как провела утро в Нижнем Ист-Сайде, о трупе в ванне, о рассказанных Маккласки деталях, которые не вошли в публикацию, потому что произошло всего-навсего очередное, связанное с наркотиками убийство, банальное нью-йоркское преступление, ничего особенного.
ПЭТЧ
Преступник признался, жертва меня практически выгораживала, так что с юридической точки зрения я был чист. Но, к великому сожалению отца, дело так просто не закончилось: я должен был оправдать свое неправедное поведение в самом главном суде города – Верховном суде общественного мнения.
Пока я долечивал дома разбитую голову и вокруг меня хлопотала мать, Шон продолжал отдыхать в футбольном лагере, а отец работать в прокурорской службе Ольстера, в Росборне – в супермаркетах, на бензоколонках, в каждой лавке, в закусочных и барах – стали вытаскивать на свет и мусолить каждую деталь свангамской стрельбы.
Возвращаясь вечером домой, отец кипел – до него доходили очередные обрывки слухов, и хотя он направлял свой гнев на то, что находилось за входной дверью и громогласно клял сующих нос не в свое дело тупоголовых горожан, я чувствовал, что частично он обращает его на меня. Неудивительно: приближались выборы, а верховный суд общественного мнения в таких делах может на все повлиять.
Вскоре по глазам отца я начал замечать, что мой рейтинг одобрения падает. Самое меньшее, в чем я был виноват, – это в глупости. Мэтью Уивер всегда считался источником неприятностей. Как я мог с ним связаться и поставить себя в столь абсурдное положение?
Становилось ясно, что самоназначенные присяжные Росборна найдут в чем меня обвинить: по их представлениям, я совершил тягчайшее преступление. Отцу приходилось бороться не только с юридическими выдумками плохо информированных горожан – мнения превращались в слухи, слухи в ложь – и его кипение прорывалось открытым пламенем.
Город полнился всякой чушью. Утверждалось, что полиция наткнулась на трупы зверски замученных и лишенных конечностей животных. (Если что там и было, то лягушки в банках и несколько найденных нами костей и отростков рогов.) Мог ли какой-нибудь человек поверить, что его сын помогал привязывать к дереву Ханну – самая грязная клевета, какая только есть. Вы что, смеетесь? Если половину пулек выпустил из воздушки Патрик, почему эти придурки не удивляются, что он не арестован полицией? Почему не спросят девочку, не прислушаются к тому, что она говорит?
И вот однажды утром Джо Макконел, главный помощник прокурора, подающий надежду демократ и бывший бесспорный кандидат на победу на выборах в законодательное собрание штата Нью-Йорк, обнаружил, что на капот его голубой «Импалы» вылили не менее галлона желтой полуглянцевой краски.
Электорат сказал свое слово – их голоса капали с нашего автомобиля. Нам осталось одно – уехать из города.
По крайней мере тогда я так считал: ситуация безнадежная – нас гонят краской из Росборна, и этот протест горожан направлен явно против меня и моей мягкотелости.
Но когда мне стукнуло тридцать лет, брат устроил для меня и немногих друзей застолье в баре, и к концу вечера, когда мы с ним вспоминали события из детства, сообщил, что за нашим отъездом из Росборна крылось нечто большее, чем я предполагал.
Откуда Шон об этом узнал? Оказалось, в 1992 году от отца вот так же в баре, куда они вдвоем забрели выпить виски после акции по сбору средств на предвыборную кампанию Билла Клинтона.
Шон сказал, что давно подозревал, в чем дело, с самого момента, когда все вскрылось через несколько лет после нашего отъезда из Росборна. Я же ни о чем не догадывался.
В 1982 году у отца оставались старинные друзья, в том числе адвокат, у которого была небольшая практика в Портленде, штат Мэн. После нескольких все более задушевных телефонных разговоров, какие отец планировал так же тщательно, как предвыборную кампанию, они согласились объединить усилия.
Это означало, что отец не только снимает свою кандидатуру с выборов в законодательное собрание штата Нью-Йорк, но также переходит из обвинения в защиту.
Что, как я полагаю, подразумевало этическую переориентацию.
Значит, по крайней мере не моя бесхребетность вынудила наше семейство уехать из Росборна и погнала из штата Нью-Йорк через Нью-Гемпшир к изрезанному, как лист папоротника, побережью Мэна.
Причина, что до той среды августа 1982 года вопрос избрания отца в законодательное собрание штата считался решенным, наверняка кроется не только в том, что он годами готовил для этого фундамент. Важнее, что его любили и уважали.
Джо Макконел был человеком интеллектуальным, но доступным, с крепким рукопожатием и твердым взглядом. В высшей степени самоуверенный, он в то же время отличался основательной практичностью.
Отец хотел посвятить сыновей в хитрости профессии, потому что мечтал о политической карьере не только для себя. У отпрыска булочника с Лонг-Айленда и немецкой иммигрантки были далеко идущие планы.
Макконелы должны стать новыми Кеннеди.
А он, патриарх Джо, – краеугольным камнем в пирамиде их власти. За ним два сына – Шон и Патрик, далее по сияющей дорожке повлекут внуков. Воспроизводи и обучай – программа на века.
Первый костюмчик я получил в пять лет. Он был куплен не на свадьбу и не на похороны, а на семидесятилетие миссис Эффилинды Скотт, никакой не родственницы, а партийной деятельницы и «создательницы местных королей». Видели бы вы нас с Шоном в одинаковом голубом габардине. Чертовски мило! Вместе с костюмом я получил от отца и несколько ценных уроков. Мои похожие на коктейльные сосиски пальцы научились завязывать галстук, заправлять рубашку и разбирать на пробор волосы. Отец показал, как закатывать рукава, прокомментировав: нам надо выглядеть трудягами, а не банкирами или плейбоями. Снимаем пиджак, закатываем рукава и работаем.
От него я узнал, как ораторствовать, спорить, общаться с друзьями и недругами.
По выходным мы расфуфыривались и, блистая нарядами, позволяли дамам старше Эффилинды трогать нас жадными руками. Я потерял счет бесконечным часам, когда мы во время акций по сбору денег, слетов и обедов из семейного котла играли с детьми, с которыми нам вовсе не хотелось играть.
Всякий раз, стоя вместе на платформе или гуляя по городу, мы держали заученный строй: мама справа от отца, брат от него слева, а за ним – я. Однажды я пожаловался, что нахожусь далеко в стороне, и мне объяснили, что мы держим порядок по росту – в виде треугольника с отцом во главе. И если я буду есть овощи и перерасту брата, то займу его место.
Наверное, я был единственным учеником росборнской начальной школы, которому нравился вкус брокколи.
Исполнение плана представлялось прямолинейным – испытанное временем вхождение во власть. Мы с Шоном учимся в престижных колледжах, затем в юридическом институте. Потом можно пойти работать в министерство юстиции, в подкомитет Конгресса, служащим к видному судье или стать помощником окружного прокурора.
Я узнал, какова моя дорога в жизни задолго до того, как мне стало известно, чем занимается помощник окружного прокурора. В юном возрасте мне казалось, будто работа отца заключается в том, чтобы хранить мир от плохих людей, и я считал его супергероем. Если отец что-то хотел для меня, я хотел того же, и очень сильно.
Но план дал трещину: в 250 километрах к северо-востоку от того места, где отец добился всего упорным трудом и силой своей улыбки. Приходилось начинать сначала. Только схема теперь требовала существенной корректировки.
Одним из моих ярких детских воспоминаний стал момент, когда я обнаружил, что исключен из плана «Кеннеди». Я сидел на полу гостиной и играл в «Пакмэна». Подняв голову, увидел, что мой брат впервые за несколько месяцев надел костюм. Затем заметил принарядившегося отца – оба направлялись к входной двери. Объяснений не требовалось: меня навсегда вычеркнули из избирательного бюллетеня – возникли сомнения, что я соответствую цели. Но надо отдать отцу должное: выходя из дома, он послал мне полный утешения взгляд – как на малыша со слуховым аппаратом или семилетнего ребенка, которому осталось жить пару недель.
Мать разрешила мне лечь спать позднее обычного и посмотреть «Династию». Мы вместе сидели в кресле с откидной спинкой, и она объясняла, почему ссорятся герои фильма. Больше всего (по причинам, которые станут ясны) запомнилась сцена, где две красивые женщины – одна блондинка, другая брюнетка (Алексис Колби и Кристалл Каррингтон) сцепились в пруду с лилиями. Я во все глаза смотрел на экран, где мстительные красотки бросались друг на друга в мелкой прудовой воде, их дорогие, с большими вырезами платья облегали изгибы тел, они поднимали брызги, верещали, нелепо махая руками. В тот момент, прижавшись к левому материнскому бедру, я впервые в жизни испытал половое возбуждение. И так ужаснулся, будто кот уронил мне на колени безголовую птицу.
Я прекрасно понимал, что́ происходит – слышал, как ребята моего возраста рассказывали о подобной сейсмической активности. У Джонни Спина первая эрекция случилась два года назад. По его словам, все произошло неожиданно, на глазах у бабушки, увидевшей выскочившее из клапана его пижамы. Поэтому испытанное мною потрясение было не страхом перед неизвестным, а унизительной мыслью, что мать заметит мое позорное состояние. Я боялся пошевелиться, старался не дышать и отчаянно хотел выбраться из кресла и убежать в свою комнату.
К счастью, мама если что-нибудь и заметила, то ничего не сказала. Драка прекратилась, когда симпатичный седовласый мужчина (Блейк Каррингтон) строго выговорил обеим задирам. С окончанием сцены закончилась моя первая в жизни эрекция.
Ночью я не без успеха пытался снова и снова мысленно воспроизвести испытанный во время сцены у пруда с лилиями трепет. Блондинка, брюнетка. Брюнетка, блондинка. Непростой выбор. Но вскоре мои предпочтения оказались на стороне брюнетки и остаются таковыми по сию пору.
Разве не все мальчики считают себя умными? Хотя бы до определенного момента в жизни? В классе я считался не из лучших, однако оценки получал вполне приличные. Думал, может, у меня запоздалое интеллектуальное развитие. Такое же положение, как с половым созреванием и ростом – брокколи не помогла. Кстати, я хорошо успевал по математике. Был с цифрами накоротке: мне было проще понять предмет, оценив его количественно.
Но в пятнадцать лет, через два года после нашего переезда в Портленд, я понял, что совсем не умен. Хуже того – абсолютно глуп. Осенило меня после того, как я внезапно узнал, что мои родители не так уж блаженно и бесконечно счастливы друг с другом, как я, эдакий умник, всю жизнь считал.
Однажды в воскресенье, вернувшись из церкви, они сообщили Шону и мне, что разводятся. Новость не укладывалась в моей голове. Разве могут расстаться два так беззаветно, как мои родители, любящие друг друга человека? У меня не возникало и тени сомнения, что их любовь вечная.
В тот же день я попытался обсудить этот гром среди ясного неба с братом. Он рассмеялся мне в лицо. Ты совсем тупой или как? Они постоянно ругаются, Пэтч, даже нас не стесняются. Особенно после того, как мы… м-м-м… В редком порыве щепетильности Шон, вместо того чтобы закончить фразу, обхватил меня за шею и дал щелбана.