– Рад слышать, дорогой.
– И всё же, Саша…
– Да, Надир?
– Прочеши и своих, пожалуйста.
2
лукоморье
Илья внимательно вгляделся в вагонные внутренности, но никого подозрительного не выловил. Пара сонных мужиков в грязных мешковатых штанах. Тетка с рулоном. Дед с саженцем. Парень с ноутбуком: смотрит в него, а у самого глаза закрываются, того и гляди – клюнет носом экран. Смешной. Вагон тоже должен быть смешным, но вместо этого страшноватый: будто детскую книжку в истерике разодрали, и куда попало разбросали куски. Там – стишата про дядю Степу, тут – пол-лица Карлсона. Из-за двери хмуро щурится крокодил. А что ты хотел, Гена?!
Илья через стекло заглянул и в соседний вагон: нет, там тоже никого похожего. Может, и пронесет: Майе мерещится временами.
Ладно.
Сев в дальний пустой угол, он раскрыл сверток и еще раз пересчитал отпечатанные на клейкой бумаге флаги. Двадцать четыре. Ирландский зеленый колер, острые гербовые снежинки. В прошлый раз с красным отливом вдруг получились. Илья даже взялся ругаться с Митькой, но Майя сказала – даже лучше, эксклюзив. Он их так и назвал: «Сибирь под красными».
Когда объявили «Полежаевскую», Илья вышел из вагона и прошелся, кружась в идиотском танце, по платформе. Он всё еще боялся, что за ним топают цензоры. С чего-то взялся напевать, и на «до свидания милый, милый» от него брезгливо отшатнулся какой-то папик в клетчатом шарфе. Больше никого здесь не было. Платформу перекрывал пустой старый поезд, похожий на палку лежалой копченой колбасы. Из-за него по ту сторону запасного пути не было видно уже совсем ничего.
Илья впрыгнул в следующий состав – снова почти пустой – и теперь ехал до «1905 года». Здесь снова вроде как ремонтируют эскалатор, но понятно, на самом деле роют ад. Это по всему метро так: спешат поглубже закопаться, пока не началось. Пока в окно не стало просовываться серо-облачное, московское ежедневное. Осеннее разрывное. От этой пелены местные хотели бы схорониться даже в подземном аду. Они помнят, что метро – объект оборонный, значит, тут должно прятаться убежище.
А может, подумал Илья, эта вынимающая кишки осень в самом деле оружие массового поражения? Американы нас уделали, а мы даже и не сообразили. Какой-то там истребитель пятого поколения собираем из говна и палок, а в глаза продолжает сыпаться эта безнадега, от которой ноги проседают и руки начинают дрожать. Нет, в самом деле, в аду должно быть повеселее. А тут – только обернуться дёрном и сидеть в самой глубокой норе. Лишь бы не видеть этого всего, не вспоминать даже.
Выйдя из стеклянных дверей, Илья с ненавистью посмотрел вверх – неба не было. Вместо него камуфляжная мелкодисперсная пелена. Кажется, запули в нее бутылкой – она только с чмоканьем всосет. Еще и дождь сыплется…
Он прошел мимо темного пятна памятника, отсалютовав послюнявленными пальцами братьям-рабочим в бэтмановском плаще. Хорошо было бы на сам монумент флаг шлепнуть, но слишком место заметное – в момент заметут. Значит, через парк к Трехгорной мануфактуре, так ведь и собирался.
Между деревьями висели свалявшиеся клубки тумана. На лавках всё еще обитали какие-то полупьяные полупидоры. Недолго уже.
Илья чуть замешкался перед подземным переходом, потом плюнул и перебежал дорогу поверху. Береженого бог бережет. И даже если бога нет, у береженого по-любому остается больше очков жизни.
Теперь Трехгорка была прямо перед ним: киношный краснокирпичный замок, изъеденный изнутри модными кофейнями и барбершопами, – воображаемая Европа, что-то о себе воображающая.
Два флага-плаката пошли на западную стену. Они здесь смотрелись как родные, будто их еще при царе-батюшке впечатали. Еще один Илья внезапно добавил внутри – слева от магазина раздутых курток с татуированными рукавами, он решил, что там должен быть приличный трафик – не каждый день такую ерунду показывают. Вообще-то он редко импровизировал: расстановка – штука выверенная, точный ритуал. И только так и работает. Теперь из-за внезапного порыва придется Полянку, наверное, обездолить.
Илья снова обернулся. Хвоста нет, и отлично. Значит, просто паранойя. Уважаемое заболевание, профессиональное. Он, когда еще в Сибири ставил «Флаги независимости», уже тогда оглядывался: топают ли. Сначала казалось – да, потом – нет. А потом цензоры в самом деле появились – два года назад. Тогда Коржик вовремя предупредил – Илья с Майей собрали ноги в руки и свалили в Москву, на всякий случай через Минск. Маленьких вот не увезли – это беда. Крошка и Василиска – как они там? Только тем и успокаиваешь себя, что котам нельзя, в смысле с котами нельзя. Сейчас вот, может, тоже срываться придется.
С 1905-го он двинул на Баррикады. Пока шел, в голове самозародилась песня Гребенщикова «Таможенный блюз»: «Третий отец – Дзержинский, четвертый отец – кокаин, с тех пор, как они в мавзолее, мама, я остался совсем один». Илья стал думать в том ключе, что Гребень не понимал своего счастья. В мавзолее. Сейчас-то папаши один за другим лезут наружу.
Около зоопарка, прямо посреди дороги, показательно стояла полицевозка. Илья на несколько секунд замешкался, пропуская накатившую волну теток в цветастых пальто с волочащимися за ними, будто тяжелые хозяйственные сумки, детьми. Крутанулся на каблуках, решив свернуть на Большую Грузинскую, передумал, сделал пару шагов, снова передумал и быстро перебежал улицу в потоке недовольных спешащих граждан.
Метрах в двухстах от перекрестка – направо, направо и снова направо – забор зоопарка оказался разрисован зверями-птицами: голова ворона в профиль, еще одна – повернутая в обратную сторону, волк с солнцем в открытой пасти… другой – с луной. Илья даже остановился, разглядывая когти и перья. У всех зверей, даже у стоящего на задних лапках волчка-щеночка, были змеиные глаза: зелено-золотистые, посеченные сверху вниз узким черным зрачком. От этого казалось, что каждый из них, даже тот, кто прикидывается плюшевым, гипнотизирует тебя, чтобы задержать на лишнюю секунду, необходимую для броска. И вот она прошла, и эти глаза уже напротив твоих.
Илья поежился. Ему резко расхотелось ставить что бы то ни было по соседству с зараженным выводком. Кто это начал такое бодяжить?
Он пошел дальше, стараясь не наступать на расползающуюся из луж грязь. Она, тем не менее, всё равно квакала под ботинками. Под правым, у которого трещина в подошве, громче.
Илья направился через Садовую – к Патриаршим. Из всего этого города для ежиков в тумане здесь едва ли не единственное приличное место. Ну как приличное. Тоже гадостное, но всё же обаятельное в своем бесстыдстве. Если Трехгорка – это влажные сны хипстеров, то здешний нарисованный на куске холста Париж – пастбище их старших братьев и сестер. Шоссоны с яблоками, отполированные «Bentley», кафешки с расшитыми поджопниками для сидения на улице. Здесь ты Незнайка на Луне, а вокруг – артефакты чужой до невозможности цивилизации. Их полиция, их макаронные фабрики и газеты для любителей почитать лежа остались на работе, застряли в каком-нибудь четверге. А по субботам Спрутсы, Миноги и Хапсы танцуют здесь одни.
Илью интересовал бар «Малевич» («Бармалевич»?) на первом этаже сталинского дома-торта. В нежную розовую пастилу фасада врезалась неуклюжая кособокая дверь заведения, а из черных квадратов окон выглядывали проволочные револьверы. Илья подошел к двери и даже подергал ее ручку – та не поддалась. В такое время здешние еще не вынули себя из утренней дремоты. Не знают, что их место обитания стало объектом «культсопра».
Он достал два плаката и без спешки, аккуратно убирая защитный слой, наклеил их поочередно на одно и другое окно – так, чтобы пистолеты оказались выше снежинок. Теперь со стороны казалось, что они тоже часть композиции.
– А может, стоит взять на вооружение, – сам себе сказал Илья, разглядывая то, что получилось.
Они вышли со стороны «Баррикадной». Поджидали, поди. А может, как Майя и говорила, уже вчера на плечо сели.
Илья оглянулся и быстро пошел в сторону Тверского бульвара. Шагов через 50 остановился: конечно, и здесь тоже. Двое в веселеньких ветровках: желтенький и оранжевый. Цыплятки.
Он рванул с места вправо и тут же резко влево – в переулок, а дальше можно в какое-нибудь посольство через забор попробовать. Только эти – в спортивных штанах – очень быстрые. Зожники наверняка.
Илья бежал, спиной чувствуя, что проигрывает. Еще, может, метров сто и…
Всё.
Еще двое впереди.
Он остановился и поискал глазами случайных прохожих. Есть такие, но уже сообразили, к чему дело, и быстро-быстро во дворы.
Зожники, не спеша, приближались. Те, что спереди – в дутых спортивных штанах, шапочки спартаковские, – скалились. Те, что со спины – во всём подряд, – просто шли гопой. Слипшиеся до неразличимости.
Илья расстегнул ворот пальто – жарко.
– И чего ты у нас забыл? – спросил один из передних, остановившись на расстоянии прыжка.
– А ты в каком звании? – поинтересовался Илья, с дебильным добродушием уставившись на этого чухонавта.
– Я-то? Я для тебя товарищем майором буду, – пообещал зожник. И резко выбросил вперед ногу, целясь в колено.
Илья дважды увернулся, попробовал дернуться в сторону, но второй, тот, которого он даже не успел рассмотреть за спиной «товарища майора», вдруг прыгнул и, схватив Илью за одежду, повалился вместе с ним на газон.
– Ну что, – сказал первый зожник, наклоняясь к Илье, – молись своим американским богам.
Круглая крышка палехской шкатулки во всю стену – обложка пушкинского «Лукоморья». По цепи вокруг дуба идет на четвереньках праймтаймовый телеаналитик, из одежды – только очки. В ветвях – русалка со смутно знакомым лицом играет гимнастической лентой. Лента спеленала мужика в костюме. Из барашков морских волн один за другим выходят утопленники в черной форме подводников. В небе над ними человек в маске Гая Фокса рубит бороду световым мечом не то председателю центризбиркома, не то популярному патриотическому блогеру. В центре – огромная голова витязя, нефтяного барона, с крестиками вместо глаз, раздувшаяся и густо утыканная копьями, как лицо персонажей фильма «Восставший из ада». Вокруг головы водят хороводы сказочные существа: лешие, кикиморы, Баба Яга и Кощей. Вроде бы тоже с какими-то неслучайными лицами. В углу – солнечные часы с тенью на семи. Седьмая, значит.
Илья рассматривал разукрашенную стену уже минуты две, с тех пор, как его швырнули рядом с ней на тротуарную плитку. Приложили не сильно, но ощутимо. Воспитательно.
Интересно, давно они пасут картину? Никто же еще не сообщал о такой, разве что вчера-сегодня появилась. Но тогда получается, буквально чуть-чуть с Хиропрактиком разминулись…
Илья попробовал подняться. До тошноты болит правый бок и затылок жжет – похоже, кровь всё еще не остановилась.
– Раздевайся! – приказал «товарищ майор», которого, как уже знал Илья, остальные звали Арчи.
– Нашел, на что дрочить, – облизывая разбитые опухшие губы, сказал Илья, и тут же получил кулаком в ухо. После второго удара не смог устоять.
Дальше били ногами – не целясь, куда придется. Илья старался спасти от ударов живот, но нет. Не всегда. Время вдруг слиплось в один большой грязный желтоватый ком, в сгусток тяжелого желе. А Илья будто тонул в его жиже.
– Раздевайся, – повторил Арчи, когда его зожники сделали передышку. – Шмотками своими будешь оттирать.
Илья, полулежа, показал цензорам «фак». Зажмурился и сжался в ожидании новой порции ударов, но этот раунд прекрасные ребята пропустили.
Когда он открыл глаза, Арчи сидел перед ним на корточках. Круглое веснушчатое лицо, широкий нос, улыбчивые серые глаза.
– Слышь, гондон, – сказал Арчи ласково, – ты, наверное, думаешь, гондурасик, что герой, да? Такой, типа, смелый, что куда деваться? Дерьмо решил. Ты девку свою помнишь еще? Я сейчас скажу мужикам – они привезут. Но могут не целенькой.
– Сука ты, – сказал Илья, морщась. Теперь, когда говоришь, слева бок обдает сначала резкой, а потом растекающейся во все стороны болью.
– Нет, чувачок, это ты – сука. Вставай и давай, начинай жопкой работать.
Зожники тряхнули Илью и, придерживая, поставили на ноги. Один сорвал с него пальто, так что пуговицы разлетелись в разные стороны, второй оттянул и чем-то острым распорол свитер.
– Майку тоже рви, – разрешил Арчи. – Ею пусть и трет.
Илья подумал, что должно бы стать холодно, но отчего-то не делается. Вместо этого его обдало успокаивающей отупляющей волной. Как будто вновь посадили на транквилизаторы, как тогда, во Второй терапии. Словно зубная паста с мятой растеклась по телу и приятно покусывает изнутри холодными маленькими зубами. Голова стала легкой и пустой. Она оторвалась от туловища и держалась чуть поодаль, глядя на себя почти безразличными, может, только чуть саркастически сощуренными глазами. Глазами, которым нипочем разбитый висок и капающая кровь. У которых нет никакого бока. Вообще нет ничего лишнего, отвлекающего от… лень додумывать эту мысль.
Тело прислонилось к стене и ободряюще похлопало русалку по хвосту. Ему сунули в руку тряпку, ударили. Еще раз. Оно что-то делало, но что – было совершенно неважно.
– Как-то у тебя без огонька идет, – заметил вечность спустя длинноволосый цензор в кожаном плаще. Этот, на остатке батарейки соображала голова, не похож на зожника, ботан какой-то. – Когда свою грязь малюешь, небось, веселее идет?!
Илья молчал. Мысли сами собой рассасывались, глаза застилала желейная пелена. Ничего уже нет, и тем более ничего не будет.
– Что кровью-то капаешь? – не унимался ботан. – Ты подбирай и ею замалевывай!
Илья так и сделал. Он плюнул кровью на стену и стал растирать.
Хиропрактику бы наверняка понравилось.
На цензоров он больше не оглядывался, а они его больше не били. Это уже хорошо. Еще хорошо бы придумать, что делать дальше. Но мыслей нет.
Воздух яростно зашипел, как если бы из-под бурой плитки на тротуаре полезли змеи.
– Щ-щ-щ, Арчи, менты!
Главный зожник подскочил и сбежал вниз – свериться с пейзажем.
– Не должны же вроде? – тронул его за плечо лысый Коха.
Арчи брезгливо сбросил руку.
Снизу неспешно, но во вполне определенном направлении поднимался полицейский.
– Мишаня, Буга, вы со мной, – распорядился Арчи. – Вадик, Коха, вы остаетесь.
Илья всё с той же ленивой отстраненностью подумал, что надо, наверное, попробовать бежать, но вместо этого просто сел около стены. Он по-прежнему не чувствовал холода, но руки стали слушаться заметно хуже, а спину саднило будто от мелких порезов.
Мент и делегация цензоров встретились, и сержант оценивающе обвел взглядом троих зожников в разноцветных куртках. По результатам осмотра он выкатил на лицо ухмылку превосходства: эти гопники были слишком прибарахленными и слишком ухоженными для того, чтобы оказаться настоящими.
– Что вы тут развели? – собирая слюну в плевок, спросил сержант через губу. – Кто такие вообще?
Арчи выдвинулся вперед и протянул заготовленную бумажку.
– Нормально всё, командир, мы из КЧН.
– Откуда? – скривился сержант, но верительную грамоту взял.
Он развернул листок и, пережевывая про себя слова, пробежал его глазами.
– Сами себе нарисовали? – поинтересовался он, поднеся поближе к глазам печать.
– А ты позвони, – хмыкнул Буга.
– Кому?
– В Культурное наследие!
Арчи протянул сержанту визитку.
– Вот по этому, – сказал он, придавливая ногтем номер телефона, – мы – вторая группа. Но там и так знают, кто где стоит.
Мент с сомнением посмотрел сначала на визитку, потом на троих зожников.
– Прекратите пока, – после некоторого раздумья объявил он и стал диктовать телефон с визитки кому-то по рации.
Пока не было ответа, Буга завязал с сержантом разговор про 12-е число, когда состоится инаугурация. А правда ли, что будут перекрывать весь центр? И еще на репетицию? Да, неудобно, но дело понятное. А маршруты в объезд? А от Белорусской? Потом перешли на рост цен за парковку. Сержанту рост нравился, и цены тоже нравились. Ему вообще нравилось, когда поджигают жопу всем этим «местным». Сам-то он из Коломны. А что, нормально. Нормально! Да в Коломне люди хоть на людей похожи, а не как у вас здесь вон – со своими сраными стенами. Москвичи, блять, хуевы!
Рация ответила минут через десять. Сержант слушал, морщась, словно от головной боли, а, может, ему просто было плохо слышно.
– Ладно, – сказал он, – понял! – И, обернувшись к зожникам: – Давайте, заканчивайте быстро, пока телевидение не понаехало. Десять минут, и всё!
Он отвернулся и вразвалочку пошел прочь.
– Командир, двадцать и лады, – предложил Арчи.
– Сказал – десять, – не оборачиваясь, гаркнул сержант.
– Эй! – крикнул Арчи своим. – Давайте в темпе, люди ждут!
Не было видно, как мент сел в машину, но зато все услышали, как она отрыгнула несколько гулких звуков и снялась с места.
– Красавчик, Арчи! – восхищенно объявил Буга, провожая невидимую ментовозку взглядом.
– Учись пока я жив, сына. – И, уже обернувшись к тем, кто остался у стены с картиной: – Давайте, четче всё делаем! Двадцать минут!
Арчи подплыл (подполз, не торопясь, подлетел – голова заложника не знала) к Илье и постучал его пальцем по носу.
– Плохо работаешь, – с сожалением сообщил он, – тебе жарко, наверное. Снимай штаны и начинай жопкой затирать. Снимай-снимай!
– Точно! Был «Хуй в плену у ФСБ», а у нас будет «Жопа в плену у КЧН», – Буга захохотал, радуясь собственной шутке. Остальные тоже осклабились.
– А что, – согласился Арчи, одобрительно обводя глазами свою тимурову команду, – толковый проект, мужики. Леня, включай-ка камеру…
липкие гады
Майя не могла сидеть. И лежать. И ходить по комнате. Всё это было одинаково невыносимо: пульсы колотились, желая вырваться, не давали найти себе места. Будто кто-то взял тело Майи в плен и теперь требует от него проделывать разные изуверские штуки. Срываться с места и тут же оседать без сил. Сжимать пальцы – так, чтобы ногти резали кожу и обламывались. Глотать поселившегося в горле липкого гада и никак не сглотнуть. И много другого разного, но одинаково лихорадочного, злого.
Она спрятала сотовый под подушку в спальне – чтобы он не звонил и не вибрировал страшными смсками. Заперла дверь и даже – насколько смогла – подтолкнула к ней стиралку.
Это паника, паника, говорила она себе. Надо просто успокоиться, надо взять себя в руки. Но пульсы были сильнее: Майя начинала то плакать, то лупить себя по щекам, не чувствуя прикосновений, не слыша звука пощечин.
Вуду. Иголки в живот. Ты задыхаешься и только моргаешь от боли – разноцветной, переливающейся, больше оранжево-красной, наползающей жарким горизонтом, холодной тошнотворной волной.
– Эй!
Майя вздрогнула и с ужасом обернулась.
На пороге комнаты стоял Витька.
– Витя! – завопила Майя и бросилась к нему, снова заревев.
Витька покачнулся, когда она в него врезалась, но тут же сграбастал Майю в охапку, пытаясь одновременно гладить по растрепанным коротким волосам.
Даже дышать трудно, но так всё равно лучше, чем когда никто не держит. Майю продолжало колотить, и она ни слова не понимала из того, что говорил Витька. Неважно, само журчание его речи чуть-чуть успокаивало.
Минут через двадцать, а может, тридцать, или через пять часов – кто знает, появился и Леша.
К этому моменту уже подействовали валокордин – Витька налил ей слоновью дозу – и теплая грелка в ногах.
Витька с Лешкой начали успокаивать лежащую на диване Майю на два голоса: уверенно кивая, взбивая воздух ладонями, поддакивая друг другу.
Майя сначала ничего не говорила, просто, сжав губы и стараясь не стучать зубами, слушала.
Потом пробовала в отчаянии отворачиваться – сами не верят, и в голове мусор. Не знают будто бы! Как это Илье-то (ой, опять втыкается в живот!), Илье как поможет?! Она поняла, что втайне надеялась – эти двое сразу разузнают. Свяжутся. Определятся. А они только сами себе врут. И неубедительно. И страшно…
Лешка пододвинулся ближе к ее дивану и заговорил медленно, нараспев:
– Ма, ты слушай только меня – как папочку.
– Мамочку, – мрачно заметил Витька.
– Выключи себя и возьми общий план, – говорил Лешка, не обращая внимания на подъебки, – как учит господь наш Герман-отец и сын. Сто сорок шесть процентов, что это те же самые ушлепки, которые в июле меня фигачили. Ну, так и тут как со мной будет: определят в сарай на пару ночей или где они там копошатся. Подержат несколько деньков и выпустят голым с надписью на спине. Не больно и не страшно. Противно разве.
– У тебя можно курить? – спросил Витька. Раньше никогда не спрашивал.
Майя криво ухмыльнулась. Леха хлопнул себя по лбу и протянул ей пачку. Какие-то синие тошнотворные, Майя даже закашлялась. Три месяца держалась. Или больше, спросила она себя, – и тут же на себя отчаянно разозлилась. Что это, сука, за мысли такие?! Нашла о чем думать!
– И что? – с вызовом спросила она Лешку, но тут встрял Витька.
– Если будем сидеть на жопе ровно, то они его могут сколько хочешь держать… – он сообразил, что сказал не то, и тут же затараторил: – В смысле, дольше могут. А если мы их подпнем – другое дело. Майка, тут нельзя отмораживаться. Скакать надо!
– Может, к ментам? – неуверенно предложила Майя.
Витька вздохнул и оскалился в усмешке смертельно больного. Лешка заржал.
– Ма, да менты же их и крышуют, ты же сама говорила, помнишь?
Майя кивнула. Просто когда говоришь в обычное время – одно, а теперь хочется хвататься за любую возможность.
– Не поможет, – предупредил Витька. – Только нас самих повяжут – за сепаратизм, как Школьника, или за хулиганку, за вандализм, – не знаю. Закроют, и всё.
Никто не спорил.
– Вы уже, смотрю, обо всем договорились, – сказала, наконец, Майя. Она чувствовала, что самое время снова заплакать, только слез уже нет.
– Мы пойдем по его точкам, – сообщил Витька, – проставим знаки там, где Илюха хотел.
– Чтобы разным шлюхачам не казалось, что можно нас заткнуть запросто, – поддакнул Лешка.
– И каждый день будем увеличивать разлет, чтобы они поняли, что не в Илюхе дело. Что так им только хуже.
– Чтобы они ссаться стали каждый день, ложась спать! – рявкнул Лешка.
От этого бравурного тона Майю бросило в ярость.
– Вы всё уже придумали, да? А кто Илью будет вытягивать?!
– Ма, ты не права, – обиженно сказал Лешка. – Ну кто? Мы и будем. Это же на нервы матч.
– Матч?!
– Ну, как хочешь назови.
– Это никакой не матч, понимаете! Это жизнь могла бы быть! А мы только скачем с этими картинками, скачем… – Майя зашлась в рыданиях.
– Ма, ну ты не права, – пробормотал Лешка, – ничего такого же, мы тоже… За Илюху… и дальше…
– В плен никто не сдается! – нарочито весело объявил Витька.
– Как будто вас кто-то возьмет, – сказала Майя и зарылась лицом в подушку.
ГОЛОСОВОЙ ЧАТ CHERDAK. ВОСЕМЬ УЧАСТНИКОВ, ЧЕТВЕРО В СЕТИ.
gROOT: Так, это Корень. Всем чмоки в этом чате. Без явок-паролей, по имени никто никого, ок?
Gad_sibirskiy: Как скажешь, Витя.
gROOT: Ну вот хули, а? Детсад что ли?
Anjey: Мне 27, меня зовут Андрей и я – алкоголик. Здорово, Витя.
gROOT: Всё у вас КВН в заднице играет.
Gad_sibirskiy: 1488.
Anjey: Топ кек.
Slava KPSS: Салют, чмошники.
gROOT: И тебя в жопу, Леня. Ладно, где Черный? Только у меня он в инвизе или никто не отображает?
Slava KPSS: Нету.
Anjey: Та же фигня.
gROOT: Вот гадство, я же всех просил… и Четверга нет?
Slava KPSS: Четверг чуть опоздает, но будет, не пысайтесь.
gROOT: Ладно, давайте пока на четверых. Трубача так и нет. Заперли не в ментовке – похоже, где-то у цензоров.
Anjey: Нашли, где его стопорнули?
gROOT: На Патриках последний знак. Выходит, где-то после.
Gad_sibirskiy: Слушайте, Монстрацию надо выводить – вот как раз в тот район.
gROOT: Какая Монстрация в такую погоду? Не соберем никого.
Mirkwood: Вечер в хату, арестанты.
Gad_sibirskiy: О, салют, Черный!
Anjey: Дарова.
Slava KPSS: Йеп-йеп.
gROOT: Тебя одного ждем. По поводу Трубача, и чего с этим делать…
Mirkwood: Да я слышал. Монстрация – туфта, конечно, никто не выйдет после апрельского месива с цензорами. И да, еще погода скотская.
gROOT: Была еще мысль расписать Патрики подчистую. На каждом доме.
Mirkwood: Тоже не то. Трубачу не поможет.
Slava KPSS: Сам-то что в подоле принес?
Mirkwood: Есть идея – есть икея. Значит так, мальчики и девочки. Если вы хотите не мазать цензоров соплями, а начать всамделишный джихад, то надо делать то, что взбесит их «старших».
Anjey: Без бэ. И что это, командир?
Mirkwood: Ксерокс Хиропрактика. Общий копир прежних граффити, и день в день каждой новой. Сутки – 100 штук. Или 200 – это как сможем. Но не меньше. И сразу по всей географии.
Slava KPSS: О, за такое ноги повыдергивают каждому.
Gad_sibirskiy: Классная мысль!
gROOT: Надо еще ребятишек подтянуть. Я в доле.
Slava KPSS: Какие вы гордые и смелые! Подите нахуй!
gROOT: Леня, да все поняли, можешь отключаться.
Gad_sibirskiy: А трафареты есть у кого?
Mirkwood: У меня три набора. Первая и две последних. Корень, ссылка у тебя. Перезальешь и раскидаешь пацанам?
gROOT: Понял, Черный.
Anjey: А какую сначала? Или без разницы?
Mirkwood: Седьмую.
gROOT: Ну всё, значит, решили. Завтра в три-четыре по Москве, лады? А через двое – снова связь.
ChadVerсh: Граждане дорогие, я всё пропустил, да?
Gad_sibirskiy: Да, Четверг, опоздал. Пусть тебя теперь по морзянке посвятят. Скинет ему кто морзянку?
Anjey: Сделаю.
ChadVerсh: Вы, кстати, слышали, что у Практика еще одна бомбанула?
брат-солдат
Арчи доехал до «Динамо» и долго стоял у выхода: курил и разглядывал заборы строек века. Контур «Арены» уже четкий, может, на этот раз даже и доделают, а не только деньги попилят.
Он жил тут – ближе к «Аэропорту», правда, – лет десять назад. И всё с тех пор осталось на своих местах: та же тромбозная вена Ленинградки, готовая вот-вот лопнуть, те же буквы ВТБ на заборах, народ похожий. Только станция метро и добавилась – отпочковалась от «Динамо». Арчи почему-то не нравилась эта новая кольцевая линия. Да и никакая она пока не кольцевая – так, обрубок на пять станций.
Набрал Серюньку – ухо надорвал слушать фоновую музычку, но всё без толку, не отвечает, гаденыш. Валька его настраивает против отца – это железяка.
Ну давай тогда так. Набрал Вальку. Двенадцать гудков, тринадцать… думал, не возьмет, но нет, сдалась, сучка.
– Чего тебе? – говорит.
– Сыну трубку дай, – сказал, облизнув пересохшие губы, Арчи.
– Деньги на сына сначала переведи.
– Никаких денег у тебя не будет. Какие деньги, когда ты его от меня прячешь?
– Тогда никакого сына не получишь, – спокойно сказала Валька, – давай до свидания.
– Доиграетесь со своим папочкой, – пообещал Арчи.
– Что, – презрительно поинтересовалась Валька, – тоже молоточком, как этих своих, отделаешь?
– Вы зря со мной связываетесь, – предупредил Арчи. – В этом городе есть не последние люди…
– Передавай им привет, – сказала Валька и бросила трубку.
Надо будет сына у нее всё же отбить. Пацану такая мать – как рак легкого. Сейчас доделаем всё с этими худопидорами и займемся.
До редакции пошел пешком; в прошлый-то раз с форсом подкатил – с водителем и фсошными номерами. Но сейчас незачем. Нет повода, чувачки.
В коридорах когда-то родной для него «Комиссарской правды» толклись всё незнакомые люди. Арчи даже почувствовал ревность. Раньше меня тут каждая собака знала, подумал он, а теперь глазами раз-раз мимо, как будто и смотреть не на кого.
– Уроды, – с улыбкой сообщил Арчи какому-то хмырю на входе в фотослужбу и приветливо помахал рукой знакомому бильду.
– Что, Женя, из какой-нибудь горящей жопы опять привез репортажик? – спросил Игорек, с которым они однажды стрингерили на Второй чеченской.
– Да не, – отмахнулся Арчи, – денежки пришел подчистить, накапали, поди, а, дядя Игорь?
– Само собой, брат-солдат.
Арчи ухмыльнулся. Ему было по вкусу, когда его так звали в редакции. Это после Ливии началось. Натаха придумала.
– А Натаха у этих, в правительстве? – спросил он, разглядывая настенный календарь с атомной подлодкой «Анна Иоанновна».
– Сейчас с вторым дитем сидит, но вообще у вицика по транспорту, да. Хорошо устроилась девка, да?
– Не знаю, – сморщил нос Арчи, – я не люблю этих пидорач.
Они еще поболтали с Гогой, уйдя в одну из переговорок. Арчи залез с ногами на стол и сел по-турецки. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь из проходящих мимо стеклянной стены шикнул на него. Тогда бы Арчи в ответ вскинулся, оскалил зубы и говорил бы, специально разбрасывая на такого дурачка слюни. А Игорь бы закатил глаза и заголосил: да вы хоть знаете, кто это?! Это же Жека, наш лучший репортер 2007-го, 2008-го и 2014-го, три ордена, пять горячих точек, с самим Батей на «ты», наш брат-солдат.
Но все чужие люди скакали мимо, уткнув взгляд в пол. Правда, уроды.
Сходил в бухгалтерию и расписался в ворохе ведомостей. Он всегда брал налом. Их учили брать только налом.
– Сейчас в Сирию или, может, в Африку? – спросил Игорь на прощание.
– Не, братка, сейчас с внутренней гондомафией зарежемся, – подмигнул Арчи.
Снова постоял-покурил, разглядывая прохожих.
– Эй, – окрикнул он проходящего мимо юного задрота, – помоги ветерану освобождения Донбасса!
Он протянул в сторону парня руку в перчатке без пальцев, а тот в ужасе захлопал глазами, делая шаг назад.
– Я истекал кровью под Иловайском! – С нажимом объявил Арчи.
Парень развернулся и быстро пошел в обратном направлении.
Арчи мрачно хохотнул. «Мы были на Болотной и придем еще». Надо гвоздь в голову таким забивать и забирать, что на кармане, подумал он. Расплодились, кротокрысы. Это слово хорошо подпрыгивало на языке.
Он посмотрел на часы – дорогущие, наградные, – был еще час времени. Пока шел к метро, придумывал, куда его деть, но так и не сообразил.
Добравшись до МЦК, сел в первый же поезд – по часовой – и ехал минут двадцать, потом – в обратную. За окном был туман. И даже не туман, а такая ноздристая желтоватая пена, которую, казалось, распирало изнутри, отчего она лезла всё ближе и ближе. В какой-то момент Арчи даже показалось, что от этой штуки не защититься без противогаза, и что надо вскакивать и бежать искать пункт выдачи военного мерча. Слава святым, быстро попустило.
Когда подошло время, Арчи прилег на кресло так, чтобы его не было видно из-за передних спинок, и стал дожидаться, пока связной объявится в вагоне.
Ну, здравствуй, милая жопа. Чувак нелепо озирался по сторонам, тоскливо смотрел сквозь вагонную дверь, потом, качая головой, сел, приготовился долго и бессмысленно кататься – так полагается, если контакт не состоялся. Вот тут-то Арчи и выпрыгнул из своей засады, подлетел и с размаху хлопнул связного по ушам.
– Ап! – вскрикнул связной, а Арчи захохотал, усаживаясь рядом с ним и сдвигая его к окну.
– Пиздец ты мутант! – прошипел связной.
Арчи только довольно оскалился.
– Всё идиотничаешь, – зло сказал Овечкин, потирая ухо.